По агентурным данным

Старик засуетился, достал из шкафчика бутылку, миску квашеной капусты, граненые стопки. Поставил на плитку чайник.

Егор тем временем достал из вещмешка гостинцы – белый хлеб, банки тушенки, крупно поколотый сахар, мешочек с чаем и другой, с табаком.

– Как вы здесь? – расставляя провизию на столе, спросил он.

– Да что мы… Живем помаленьку. У нас тут свой фронт. Я своей грудью, понимаешь, коней охранял. А то у нас как: вынь да полож. То грузы таскать затребуют, то в конный полк. И хватают, не глядя. А то, что это орловский рысак, или арабчонок, то, что им цены нет, – это никого не волнует. Но я племенных сохранил! Конечно, был и падеж, не без этого. Но костяк остался. Да что это я. Соловья баснями не кормят. Ну, давай по малой! – Он разлил самогон. – За победу!

– За победу, Михалыч!

Они чокнулись и одним махом опрокинули по стопке.

– Ты закусывай, – хрипло выдохнул Степан Михайлович, отламывая краюшку. – Экий хлеб-то у тебя вкусный! Сто лет такого не едал. Паек, что ли?

– Угу, – кивнул Егор, уминая капусту.

– Хороший паек! Это где ж такой выдают?

– Да есть места. – уклончиво ответил Хижняк. – А у тебя капуста справная! Сто лет такой не едал! Таисия Петровна квасила?

– Квасила она, а самой-то уж нет. Два месяца, Егор, как схоронил я Таисию, – отозвался старик. – Вот ведь все пилила меня, все огрызалась, а как не стало ее, такая тоска взяла.

– Что ж, помянем, – вздохнул Хижняк. – Она у тебя бой-женщина была.

– Что да, то – да! Дочка в нее пошла.

– А где Иринка ваша?

– В Казани. Она уж отвоевала, медсестрой с эвакогоспиталем войну прошла, там себе и мужа нашла. Он сам-то из Казани родом. Сперва решили туда поехать. Пишет, что все хорошо у них. Семья его приняла ее, свекровь дочкой зовет, не нарадуется. Скоро ко мне прикатят, покажет мужу родные места.

– Что ж, это здорово! Хорошо возвращаться к близким людям, к родным стенам, – очень серьезно произнес он и обвел глазами комнату.

На одной из них, в красивой золоченой рамке висел его собственный портрет, на котором он, Егор Хижняк, моложе годами и сухощавее, стройнее, – стоял в форме наездника рядом с красавицей кобылкой. На лошади – попона победителя, он – с кубком в руках.

Голуб проследил за его взглядом.

– Ага, любуешься? Кони-то снятся?

– А то… Часто снятся. Вот, сегодня приснилось, что на приз еду. Финиширую. Вожжи как под напряжением в сто вольт.

– Это хорошо, Егор, что ты вернулся! И, слава богу, здоровый, не покалеченный. Самое время тебе к мирному делу приступать. Мастеров нет, всех война проклятая пожрала. – Степан Михайлович печально вздохнул и осторожно спросил:

– Так ты насовсем?

– Нет, дед, не отпустят меня сейчас.

– Вона как! Я думал, война кончилась.

– Это как для кого.

– А для тебя? Тебя-то когда отпустят?

– Думаю, через год нас расформируют.

– Год, говоришь. – Старик задумчиво пожевал губами. – Что ж, год я еще продержусь. А там давай, возвращайся! Передам конюшню тебе. Ты мастер, должен ценить божий промысел!

– Что-то ты, старый, часто стал к небесам обращаться.

– Поживи с мое, – вздохнул Голуб. – Ладно, пойдем-ка в конюшню.

– А что Марго?… – решился наконец спросить Егор.

– Жива твоя Марго! Постарела, уж не та, что на фотке, – он кивнул на фотографию, – но еще ничего. Пойдем, покажу. Иди за мной!

– Она раньше здесь стояла!

– То раньше, а то теперь. Что ж она на постаменте. Не бронзовая, чать, можно и подвинуть. Вот теперь ее место.

Егор вошел в слабо освещенный денник. В глубине его, перебирая ногами, стояла караковая лошадь. Егор один общим взглядом сразу оглядел любимицу. Она была среднего роста и по статям не безукоризненная, слишком узкая костью. Но в подпруге лошадь была по-прежнему широка, что особенно удивляло при ее поджаром животе. Резко выступающие мышцы натягивали тонкую, атласную кожу. А в целом в ней очень чувствовалось то, что зовется у мастеров одним словом: кровь. Или порода.

Как только Егор вошел, лошадь глубоко втянула в себя воздух и тихо заржала, переступая с ноги на ногу.

– Узнала! Узнала меня, девочка! – взволнованно проговорил Егор.

Он подошел, погладил ее крепкую шею, поправил перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. Лошадь потянулась к нему мордой, выпятив черную нижнюю губу.

Егор протянул кусок хлеба, посыпанного солью.

– Узнала, узнала меня, умница. Марго, красавица моя! За спиной деликатно кашлянул Голуб.

– Ну, Михалыч, спасибо тебе за Марго! В каком состоянии отличном! Чем ты кормил-то ее?

– Да почти что грудью, – довольно усмехнулся старик. – Мы тут все над ними тряслись, как над детьми малыми. И докторица наша, и другие бабы, – кивнул Голуб вглубь конюшни.

Егор через решетку денника увидел молодую женщину, выводившую на улицу рысака.

– Это кто? – шепотом спросил он.

– Дак докторша наша. Ветеринар. Марина Сергеевна. Что, вижу, глянулась? Кобылка она сама по себе ладная, по всем статьям правильная.

– А что, Михалыч, дашь на Марго пройтись?

– Ну… как не дать… Сейчас Томку кликну, она оседлает.

– Ага, пусть оседлает, – согласился Егор, выходя из конюшни.

Марина Сергеевна собирала рысака. Ей помогала молодая, румяная деваха, в светлом летнем платье и больших, явно не по размеру кирзачах, натянутых на голые ноги. Щурясь от солнца, Егор незаметно разглядывал док-торицу. Выше среднего роста, не худая, но и не полная. Стройные ноги обтягивали узкие брюки, заправленные в изящные яловые полусапожки. Ладно скроенная кофточка обрисовывала высокую грудь и была стянута на узкой талии солдатским ремнем. Грива каштановых, с медным отливом волос сверкала на солнце, спускаясь на плечи. Лицо женщины было опущено, она сосредоточенно перебирала ремни упряжи. Егор видел лишь чистый лоб, прямой нос и тень от ресниц на чуть впалых щеках.

– Томка, ты пойди, запряги Марго. А то она застоялась там.