Вокализ

Незаметно летели годы, Нина Михайловна жила по-прежнему одна, в той же скромной, но всегда чистой и уютной квартирке. Появились седые волосы… время, годы. Но она жила радостной и счастливой жизнью, и об этом никто, никто не знал и даже не догадывался, никто не знал о её большой и настоящей любви – любви к музыке.

Незаметно для себя, находясь на концертах, где выступали известные музыканты – исполнители классики – Нина Михайловна полюбила классическую музыку так сильно, что не могла прожить без неё ни дня, и у себя дома, занимаясь домашними делами или отдыхая, она слушала и слушала любимые произведения. У неё обнаружился музыкальный слух, и часто она напевала понравившиеся произведения.

Среди них было одно, особенное, которое поражало её прямо в сердце. Слушая его, она то умирала, то вновь возвращалась к жизни, то возносилась к небесам, то падала, падала, падала… то качалась на волнах счастья и томилась от неизвестной, сладкой и мучительной любви, и потом целый день едва заметная улыбка сияла на её лице.

Это был Концерт №2 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова – грандиозная, гениальная, волшебная музыка, будто сами звёзды спустились с небес и подарили её великому композитору.

В тот день к Нине Михайловне подошла её начальница с неожиданной просьбой заменить заболевшую гардеробщицу.

– Ниночка, только один вечер, ну выручи!

– Да я же расположения вешалок, номерков не знаю.

– Это так просто, пойдём!

Иногда бывают такие просьбы, что отказать просто невозможно.

Посетители стряхивали снег с шапок, шуб, пальто у входа в Консерваторию – на улице царила метель, белые хлопья снега валились с неба на притихший вечерний город как потоп. Нина Михайловна быстро справилась с нахлынувшими посетителями, развесила одежду, потом присела отдохнуть – всё же зимние вещи тяжёлые.

Она задумалась: «Кто сегодня играет? А во втором отделении?» Ей показалось, что кто-то прошёл в раздевалку, она встала, и тут на неё вышел высокий белобрысый парень, он нёс в руках шикарную женскую шубу.

– Добрый вечер, Нина Михайловна! Взял шубу жены, ей что-то нездоровится, домой пойдём, к сожалению. Вы что, не помните меня?

– Нет, – неуверенно произнесла Нина Михайловна.

– Я из мастерских, недавно устроился, а вас я хорошо знаю.

И парень исчез.

«Я не спросила, как его звать! – с тревогой подумала Нина Михайловна. – Господи, он и номерка мне не дал! Где же висела эта шуба?»

Она так разволновалась, стала ходить между вешалок, ничего не помнила, ничего, накапала сердечные капли, выпила, села на стул и стала ждать окончания концерта. К ней подошла статная, хорошо одетая дама и протянула номерок. Нина Михайловна отправилась к вешалке, но на данном номерке было пусто, она вернулась к женщине:

– Простите, на вашем номерке нет пальто.

– Какое пальто! Я вам сдавала шубу, дорогую шубу из норки. Как так? Вы ответите.

Потом была милиция, свидетели. На суде Нина Михайловна как могла описала высокого белобрысого парня, но такого в мастерских Консерватории не оказалось. Адвокат был государственный, бесплатный, может быть, не очень старался.

Нина Михайловна стояла, опустив голову, и думала, что смотрит по телевизору знакомый детективный сериал, который скоро закончится. Прокурор просил три года, но учли безупречное прошлое и дали два.

В женской колонии Нина Михайловна шила телогрейки. Материал был толстый, работать с ним было с непривычки тяжело, на руках появились кровоточащие мозоли. Но потом постепенно и руки привыкли, и Нина Михайловна, кажется, приняла случившееся как должное. Через год её навестила коллега по работе, сказала, что администратором ей уже не быть, но уборщицей в туалете, наверное…

– Хорошо, – тихо ответила Нина Михайловна.

Прошло ещё три месяца, до окончания срока оставалось немного, как вдруг Нину Михайловну вызвал начальник колонии – речь шла о досрочном освобождении.

– Вот ваши благодетели, поручители. Входите!

И в комнату вошёл… вошёл тот самый высокий белобрысый парень, который якобы работал в мастерской, а с ним совершенно незнакомая, ярко и вульгарно накрашенная женщина.

– Что с вами, Нина Михайловна? Вот вода, выпейте. Вы знаете этих людей?

Что она могла сказать? Что это тот парень, который унёс дорогую шубу? Разве были свидетели на её стороне?

– Извините, можно я выйду, что-то голова закружилась.

– Хорошо, поправляйтесь, завтра продолжим. Вас проводить?

– Нет, нет.

В отделении она упала на свою койку.

«Боже мой, мой Боже… что они хотят, что задумали… вдруг заставят что-то делать… что-то ужасно плохое… кому сказать… как доказать… я не справлюсь… не справлюсь… как я устала, Господи…» Она никуда не пошла, не пошла и на ужин, лежала, отвернувшись лицом к стене.

– Нина, чем-то помочь? Хочешь чая? Я свежий заварила, карамельки есть, – спросила соседка.

– Спасибо, полежу.

Окно перед койкой Нины Михайловны выходило на улицу, вечерело, падал снег, густой ярко-синий сумрак заплывал в комнату. Она смотрела на поднимавшуюся метель и слышала, слышала… отчётливо слышала Второй Концерт Рахманинова, и те же, знакомые до последней ноты, волны счастья и покоя поднимали и уносили её в тишину и далёкую, недоступную высь. Утром соседка обнаружила, что Нина Михайловна мертва. Её открытые глаза смотрели в окно, будто она услышала что-то.

Дембель

Рассказ знакомого

Я возвращался домой. Возвращался домой из армии, где честно служил два года, как и положено по Уставу. Полгода был в учебке, а потом поехал в свою часть, где служил до конца, без отпусков и, в общем-то, без увольнений, так как ходить в увольнения было просто некуда – кругом была одна степь.

Ты не можешь себе представить, что такое казахстанские степи. Климат здесь резко континентальный, летом может быть плюс пятьдесят, а зимой минус пятьдесят, и лето жаркое, засушливое, а зимы холодные и малоснежные.

Рядом с нами не было ни озера, ни реки, выйдешь – глазу зацепиться не за что – только небо и земля, как в той красивой тягучей песне. Зимой воду для питья, для еды топили из снега. В супе плавало пшено и кусок сала. Ходили в сапогах, у многих были фурункулы на ногах, родные присылали лекарства, витамины. По ночам летом ляжешь на тёплую землю, смотришь в звёздное небо и кажется, что ты один на всём белом свете, и что Всё, понимаешь, Всё только начинается, помнишь: «И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один»[7 - Бытие, Гл. 1, Пс. 32,9.].

Только ковыль белёсый качается в мареве, и весной тюльпаны цветут сумасшедшими, красно-жёлтыми коврами.

«Вот бы, – думаю, – мама увидела цветущую степь! Этого же нигде нет, я бы ей всю степь в тюльпанах подарил».

Потом стал засушивать тюльпаны между страницами какой-нибудь толстой книги, они становились плоскими, полированными, гладкими и приятными на ощупь, и я посылал их маме в письмах. А ещё украшал засушенными тюльпанами и ковылём дембельский фотоальбом.

Меня в армию провожала только мама, отец за год до этого умер от неизлечимой болезни, а девушки у меня не было, той девушки, которая бы ждала, а я бы верил, что она ждёт, не было такой. А на всякую ерунду время было жалко тратить. Время наше – конечно, я это по отцу понял, ему ведь всего сорок семь лет было, жить бы и жить… а как он маму любил! Знаешь, я однажды семьдесят средних лет жизни человека перевёл в секунды – стало страшно…

И вот выхожу я из вагона на своей станции, в руках один маленький чемоданчик, ищу глазами маму, нет, да не может быть, я же телеграмму дал… нет, нет, нет. У меня сердце прыгает уже где-то под горлом, во рту сухость, мысли самые ужасные, я бегом к такси, через 15 минут стою у калитки нашего маленького дома. А весна… вишни, яблони цветут, как невесты, в палисаднике нарциссы, тюльпаны, незабудки, цветы меня немного успокоили, думаю, мама посадила, кто же ещё.

Стою у калитки, любуюсь, а потом посмотрел – из почтового ящика телеграмма торчит, вынул её… моя. Как же так, я же её ещё позавчера посылал, не вытащила, не знала, почему? В два прыжка оказался на крыльце, звоню… тишина… звоню, звоню долго, стучу ногами, собака соседняя залаяла, потом дверь открывается – мать. Нет, она не пьяная, но и не совсем трезвая и как будто чужая. Обняла меня вроде как для приличия:

– Заходи, сынок, заходи.

А сама в каком-то молодёжном, диком ярком платье намного выше колен, вырез такой, что вся грудь наружу, волосы жёлтые, макияж как… как у шлюхи, и запах дешёвой туалетной воды. Я её взял за плечи, тряханул как следует:

– Мать, ты что! Ты что делаешь! У дороги что ли стоишь, подрабатываешь?