Вокализ

– Нет, сынок, в ларьке у Махмуда работаю, он деньги исправно платит.

И такая злость, такая дикая злость меня одолела… схватил её за волосы, и все они в моей руке остались, оказалось, это парик такой, а под ним, гляжу, мамины русые волосы:

– Ты что же, не видела мою телеграмму? Как же так, мама?

Она падает мне в ноги:

– Прости, прости, сынок.

Подошёл я к столу, а на нём в вазочке какие-то дебильные три красные розочки, какие-то колбасы, сыры, вижу, что особые, не наши, и шашлык из баранины – жир течёт на тарелку и тут же белым пятном застывает, и вино разное в бутылках, и водка, и пиво… Взял я за углы эту скатерть-самобранку, связал в узел, вышел и бросил на помойке.

– Иди, – говорю матери, – иди в ванну, отмывайся и одевайся, как нормальная женщина, к отцу на могилу поедем.

В это время её мобильный звонит, она из ванной выглядывает, смотрит на меня, мол, как быть.

– Молчи, – говорю ей.

Минут через десять около нашей калитки остановилась машина, потом долго звонят в дверь, потом стучат в окно.

Думаю, только бы окно не разбили, чтобы нам не встречаться. Подождал, смотрю, уехал этот Махмуд.

Мать переоделась в длинное платье, русые волосы собрала сзади в пышный пучок и стала ещё стройнее, как будто даже выше, моложе, чище и такой красивой – мимо не пройти! Ей всего-то сорок четыре года, девчонка! Она же раньше провизором в аптеке работала, сидит у окошка в белом халатике, аккуратненькая, чистенькая всегда.

– Мам, и только без косметики! Чтобы всегда такой была!

Я вызвал такси, мы приехали к отцу на кладбище, могила была в полном запустении –краска на оградке обтрепалась, местами её не было вовсе, деревянный крест покосился, ни живых, ни искусственных цветов, лопухи да бурьян.

– Коленька, надо бы порядок на отцовской могиле навести.

– Разберусь.

Когда вернулись домой, велел шофёру не уезжать, подождать нас.

– Мать, собирайся, в твоём распоряжении двадцать минут, мы уезжаем.

– Куда, сыночек?

– Пока два-три дня поживём у моего друга, он в областном центре живёт, мы в армии переписывались, он уже дома, а там видно будет.

– Так что же, сюда мы не вернёмся?

– Вернёмся… наверное. Будем устраиваться в большом городе, там аптек много, ты провизор опытный.

– А ты, сынок?

– Я, мама, отличным шофёром стал в армии, знаешь, сколько по степи поездил! Снимем комнату, потом квартиру, а там, глядишь, и свою заработаем.

Мать прижалась ко мне, плачет.

– Не пропадём, мама!

– А дом, дом-то как, сынок?

– Разберёмся.

Пока мать собиралась, я закрыл ставнями окна, повесил замки, отключил электричество, водоснабжение, на всякий случай.

Кажется, я задремал, сквозь ресницы проносились жёлтые огни фонарей, слышался шум дороги, запах весенней травы на обочине. Мне снилось, что с ранцем за плечами я бегу из школы в аптеку у дома, где стоит мамочка в белом халате, сейчас она даст мне ключ от дома, я сброшу ранец, быстро, обжигаясь, поем горячих щей с горбушкой хлеба, потом побегу играть в футбол с мальчишками на пустыре. А вечером с работы идут под руку папа и мама, и я в окошко на них любуюсь.

Я сидел на заднем сиденье, положив голову маме на плечо и уткнув лицо в тёплую, нежную ложбинку на её шее, и запах… такой родной.

Счастье

Никто не помнил прежнего названия бульвара, широкий и просторный, он был застроен двухэтажными каменными домами прошлого века, одни из которых были желтоватые или слегка зеленоватые, другие белые, как кусок сахара или мела, но все они содержались в чистоте и порядке. На тротуаре вдоль домов вы не смогли бы увидеть ни окурка, ни бумажки, хотя он был далеко не новый, и даже наоборот, весь в трещинах, больших и длинных, или коротких и запутанных, которые почему-то нравились жителям городка, особенно детям, все они норовили обязательно переступить через них, это была такая весёлая игра, забава.

Около домов росли огромные платаны с серой, отслаивающейся корой на мощных, как колонны, стволах, они уносили свою пышную крону в далёкую высь, и где-то там, в облаках, их ветви переплетались так, что не разъединить, и получался зелёный туннель из ветвей и листьев, сквозь который пробивалось жаркое южное солнце, и тогда тени больших резных листьев ложились на бульвар. Осенью листья красиво желтели, шуршали под ногами вместе с опавшими плодами, которые незнающие приезжие принимали за каштаны.

Плоды платанов мягко падали на землю, ударялись о крыши домов подобно удару теннисного мяча, к этим звукам привыкли, без них жизнь потускнела бы, будто исчезла яркая нота в песне городка.

Может быть, когда-то бульвар назывался Южный или Портовый, или именем славного революционера, жители забыли, и все называли его просто Счастье… и даже слова бульвар не добавляли. Так и говорили:

– Мы идём к Счастью.

Или:

– Встречаемся на Счастье.

После этих слов люди тихо, незаметно улыбались… всё-таки слова обязывают.

Вдоль бульвара, отгороженного от проезжей части невысоким металлическим забором, была проложена аллея, засаженная жасмином, и как же благоуханна, как волшебна была здесь цветущая весна. Около забора стояли старые фонари с облезлой краской, но жители почему-то не торопились их подкрасить – один, другой подойдёт, постоит и вспомнит по зарубкам то, что знает только он и, может быть, она, и вздохнёт тяжко – эх, жизнь…

Некоторые фонари по вечерам частенько не горели, чему несказанно радовались влюблённые, допоздна сидящие здесь на скамейках.

По бульвару почти не ездили машины – он вёл в сквер, за которым начиналось море, но зато неспешно дребезжал трамвайчик, долго стоял на остановках и весело трезвонил. Он делал круг, останавливался около сквера, вожатая выходила передохнуть, выпить чашку чая или кофе, и снова… Счастье.

Днём на трамвайчике подъезжали жители близлежащих домов, которые очень торопились, потому что пройтись по бульвару, подышать запахом моря, платанов, смешанным с тонким, нежным ароматом жасмина…

Ну разве это не счастье?

Сквер в конце бульвара причудливым образом был окружён высокими каштанами с обычными белыми и с редкими, розовыми соцветиями, и когда они цвели на фоне южного неба, утреннего, лимонно-оранжевого или вечернего, пылающего фиолетово-алым пожаром, невозможно было глаз отвести от этой неземной красоты, будто занесённой именно сюда пришельцами с далёкой Альфа Центавры.

Сквер был небольшой, посреди него стояла большая песочница, а вокруг шесть скамеек. Одну из скамеек заняли две бабушки – женщины среднего возраста, их малыши увлеченно копошились в песке, изготовляя куличики, а потом разрушая их и снова строя что-то важное. наблюдали за ними и оживлённо переговаривались, потом спохватывались, доставали салфетки, отмывали своё чумазое чудо, давали попить водички или предлагали яблочко. Отдохнув и отмывшись, оба чуда, один светленький, а другой ярко-рыжий, брали машинки на верёвочке и дружно ходили друг за другом вокруг песочницы, громко лопоча что-то и прекрасно понимая друг друга.

Слева от женщин расположились юные Ромео и Джульетта, они целовались, тесно прижавшись друг к другу, или сидели затихшие, задумчивые, молчаливые.

На скамейке справа сидел мужчина, закрытый развёрнутой газетой, из-под которой торчали только вытянутые ноги без носков, в дырявых шлёпанцах и потрёпанных джинсах, газета плавно поднималась то вверх, то вниз, слышалось ровное дыхание.

Напротив уснувшего читателя села девушка в интересном положении, на вид ей было лет двадцать, вначале она с любопытством разглядывала малышей, потом скрестила руки поверх своего животика, и вскоре её отрешённый взгляд опрокинулся куда-то далеко, вглубь себя.