Последняя ведьма Гарца

«А, проснулась, милая Лиза?»

Гризельда обернулась. Мать честная, ее было не узнать. Куда подевались седые букольки, сутулые плечи и скованная походка! Передо мной стояла женщина лет сорока, крепкая, загорелая, с длинными темными волосами, небрежно заколотыми костяным гребнем. Только глаза были те же, серо-зеленые, цвета лесного ручья, с коричневыми пятнышками вокруг зрачка, как будто камешками на дне.

«Вы так помолодели!» – не удержалась я.

«Ах, пустяки! Просто я живу сейчас обратно.»

«Куда, простите?»

«Обратно! Ты что же, думаешь, что в такое прекрасное утро можно стареть? Это было бы против всех законов природы! Вот я и помолодела.»

«А завтра?»

«Завтра посмотрим на погоду! Может, помолодею, а может, вот просто лягу и умру! Похоронишь меня тогда, ладно? Вот здесь, под грушей.»

Ловким движением она отхватила еще несколько веток у брыкающегося шиповника, собрала все обстриженные ветки в охапку и бросила их в желтое ведро с водой.

«Пригодится для ликера, укрепляющего упрямство, зловредность и строптивость. Он хорошо идет. Я сварила тебе яйцо!» – вдруг без всякого перехода объявила Гризельда с такой гордостью, как будто она его снесла. – «И сейчас мы будем завтракать!»

Завтрак был накрыт на террасе, залитой свежим утренним солнцем. Похоже, что за ночь март сменился апрелем, а ноябрь сентябрем, думала я в духе здешней логики, усаживаясь на подушку в плетеное кресло. Обещанное яйцо в самом деле гордо торчало из керамической подставки посреди стола и означало особую пышность немецкого завтрака. На деревянной доске лежало четыре кусочка разных колбасок и четыре тонких полоски сыра, две светлых и две рыжих, все четыре с большими дырками. Я с голодной тоской оценила величину дырок и пересчитала булочки в корзинке. Их было ровно две, одна с кунжутом и одна с тмином. Гризельда задумчиво посмотрела на меня, перевела взгляд на стол и позвала:

«Томас?..»

Я услышала, как в кухне со скрипом распахнулись дверцы буфета, а затем задрожала стеклянная дверь террасы. Об закрытую дверь изнутри колотились какие-то предметы.

«Майне гюте, дверь!» – воскликнула Гризельда, распахнула дверь и на волю со свистом вырвались и плюхнулись на стол булочки, свертки и связки всякой снеди. Последней просвистала и встала прямо передо мной, подпихнув в бок кофейную чашку, баночка с медом. Это мультфильм, решила я, тупо глазея на груду жратвы, которая тем временем аккуратно раскладывалась на столе. Это такой большой телевизор, три Д, Дисней, студия Фантом.

«Фрау Вильдфрухт, кто такой Томас?», – спросила я механическим голосом, чтобы что-нибудь сказать и отвести глаза от саморежущейся колбасы и парящего над чашкой кофейника. – «Мне казалось, в доме никого кроме нас нет?»

«Томас это буфет,» – сообщила Гризельда, – «мой бывший муж. Я же тебе рассказывала вчера.»

«Нет, вы не говорили, что были замужем за буфетом!»

Что я говорю, что за чушь я несу, я разговариваю уже почти как Гризельда.

«Ну как же! Если прошла любовь, тут уж ничего не поделаешь, ее не вернешь, надо делить буфет. Я-то знала, что он мой, но Томас бесстыдно утверждал, что это совместно нажитая собственность. Нас судили три поколения графов и последнему эта тяжба так надоела, что он присудил полбуфета мне и полбуфета Томасу. И вот, когда мой бывший явился с пилой, чтобы поделить буфет пополам, я сделала так.»

Гризельда вскочила и встала в позу Зевса-громовержца с пучком молний в руке. На долю секунды мне показалось, что в ее ладони полыхнул огонь. Кофе в моей чашке закипел, и горячая капля обожгла мне руку.

«Я сделала так,» – вдохновенно продолжала Гризельда, – «и сказала, хочешь быть с буфетом, ну так оставайся в нем навсегда! С тех пор Томас живет в буфете. Помогает по хозяйству.»

«То есть как?»

«По мелочи. Накрывает на стол, стрижет лужайку.»

«Я не об этом. Как это он живет в буфете? Как скелет или что?»

Жуткая картинка нарисовалась в моей голове. Гризельда не поджаривает людей, она запирает их в глухом буфете и держит там до тех пор, пока время не обглодает их до чистых скелетов.

«Скелет?.. Это интересно, можно попробовать, но пока как домовой», – сказала Гризельда и протянула мне салфетку. Я промокнула руку. На запястье отпечатался маленький ожог в форме звезды.

«Не думай плохого, милая Лиза! Это скоро пройдет! Еще чашечку кофе?» – и она подмигнула кофейнику, который с готовностью взвился в воздух. – «Пей кофе, а я пока расскажу тебе веселую историю…

Сели как-то Всевышний и черт, потолковали и поделили между собой Гарц.»

Как тот буфет, подумала я. Бежать отсюда, бежать.

«Всевышний, как ему и положено, взял себе лучшие куски: благодатные долины, цветущие виноградники, луга с медоносными травами. А черту достались только горы с елками да голые скалы. Подписали договор. Окинул черт свои владения хозяйским глазом и понял, что прогадал сильно. Горы Гарца и тогда, конечно, были очень красивые, но безлюдные. Ни одной хотя бы завалящей деревни, ни один пастух не карабкается по камням за своими козами, ни одна прекрасная мельничиха не выходит на закате искупаться в ручье. Откуда же брать человеческие души? Кого соблазнять, искушать по всем правилам адского искусства? Душу прикупить задешево не у кого, потому как ни души. Пугнуть из-за куста и то некого. И придумал черт. Взял однажды ночью большой мешок и, пока Всевышний спал, насобирал себе деревень из долин. Полный мешок наворовал! Крестьяне и не заметили, как их деревни у черта в мешке оказались. Ведь когда ночь, так что у Господа в корзинке, что у черта в мешке, все одно темень. Только приснился всем один и тот же сон, что взлетают они над горами и к звездочкам устремляются. Черт бы и побольше деревень оттяпал, но тут солнце, почуяв неладное, стало всходить раньше времени. Нечистый переполошился и скорей удирать к себе в горы. Скачет по камням, сам довольный, что ловко так Всевышнего обдурил. Мешок за ним волочится, по камням бьется. У крестьян в мешке аж горшки с полок посыпались. А в одной деревне церковь была с высокой остроконечной колоколенкой. И острие этой колоколенки возьми да и продери чертов мешок насквозь. Ветхий уже мешок-то был, чего только черт в нем не таскал: и уголек для адских костров, и сковородки на кухню, и души людские грешные. Это по службе. Но и для себя тоже, так, по мелочи: где шмат сала слямзит, где подковки у кузнеца для копыт своих уволочет, где чулочки шерстяные с веревки снимет. Зимой-то в горах без людей и холодно, и голодно. Так что проткнуть чертов мешок и гвоздик мог. А тут колокольня. Он не замечает ничего, скачет дальше. А дыра от тряски все больше и больше становится. Потом раз! – и вывалилась в прореху целая деревня. Поглядел черт, как она вниз посыпалась. Да не жалко, небогатая. Плюнул и говорит „Да иди ты! Тьфу!“ Так и стала деревня та называться Дитфурт. Утром проснулись крестьяне в своих домишках, смотрят, посуда переколочена, двери перекошены, крыши кое-где съехали, скотина перемешалась, а сама деревня стоит на самом берегу чистой речки Боде. Живописно так раскинулась. Понравилось им. Починили все, стали жить. А от тряски в головах сделались очень умными. Однажды, к примеру, велела им аббатиса Матильда, настоятельница женского монастыря в Кведлинбурге, доставить к празднику Святой Пасхи восемь тысяч яиц. Уж не буду тебе рассказывать, как дитфурцам эти яйца жалко отдавать было и как они потом всей деревней да со слезами эти яйца пересчитывали. Но надо же было еще и на монастырскую кухню дань доставить. А путь неближний, да по горам. Запрягли быка в крепкий воз, постелили соломки, стали яйца грузить. Но тех так много было, что никак они на возу не умещались, все скатывались. Как быть? Тут одна крестьянка вышла вперед и говорит: „Земляки! А давайте мы яйца эти утрамбуем!“ Сказано сделано. Скинул кузнец башмаки, запрыгнул на воз и ну яйца трамбовать. Народ стоит вокруг, веселится, хохочет, крестьянку хвалит. Да и то, говорю же, умные все стали в Дитфурте, особенно женщины. У кузнеца ноги по колено желтые, брызги с воза летят, лица у всех будто в рыжих веснушках, ну чисто солнышки. Хороший праздник вышел в деревне. Черт наблюдал за всем за этим с навозной кучи, где стоял под видом черного петуха. Да, думал, эти ежели до ада доберутся да кочережки похватают, они же там и меня так утрамбуют, что одна скорлупка и останется. Подумал так, вспорхнул на забор и убрался восвояси. И больше в Дитфурт ни копытом. Вот почему никто еще из этой деревни не попал в ад.»

«А что сказала на это аббатиса Матильда?»

«А что сказала аббатиса Матильда, когда получила утрамбованные яйца, об этом в летописи ни слова!»

Гризельда была в восторге от своей дурацкой истории про яйца. Я же была рада уже тому, что на этот раз никого не разорвали на части и, едва дождавшись конца утрамбованного бреда, спросила:

«Гризельда, так мы поедем сегодня в Ганновер? За моим чемоданом?»

«Обязательно! Прямо сейчас!»

Я ринулась в дом. Мгновенно созревший план состоял в том, чтобы в аэропорту улизнуть от Гризельды, взять билет на ближайший рейс куда-нибудь, да хоть в Шанхай или любой Тринитротолуол и покинуть это нехорошее место, не заплатив, естественно, ни за ночлег, ни за завтрак. В кухне я помедлила перед буфетом. Все же любопытство великая движущая, а также тормозящая сила.

«Томас?»

Несчастный муж Гризельды не отозвался. Да нет там никакого мужа! Все это глюки чистой воды, гипноз, НЛП и фокусы! Буфет как буфет, деревяшка старая рассохшаяся, никому не нужная, три копейки килограмм! Я раздраженно пнула буфет ногой, но вышло как-то неловко, зацепилась за что-то, потеряла равновесие и растянулась на полу. Я лежала и соображала, как это вышло, когда вдруг с ужасом услышала шипение и нечто вроде камнепада. Это опять врубились зловредные Часы Таро. Подняв голову, я увидела, как из раскрытых дверок выехала башня с зубцами, раздвоенными наподобие ласточкиного хвоста, совсем как кремлевская. На верхней площадке, изображая ужасные муки, заламывали руки фарфоровые фигурки людишек. Несколько раз, я не успела сосчитать, сколько именно, ударили игрушечные раскаты грома. Башня покрылась трещинами и начала разламываться на куски. Крохотные людишки посыпались с верхней площадки, два стражника, нелепо размахивая ручками, выбросились из бойниц и упали замертво на подставку.

«Гризельда!» – заорала я.

«Ах, милая Лиза, ты не ушиблась?»

Она опустилась рядом со мной на колени и погладила по волосам.

«Гризельда! Часы сломались? Что это значит? Революция в России? Землетрясение? Или я опять должна куда-то свалиться и опять, конечно, разбиться?»

«Вставай, майне либе, и не думай плохого! Это крушение твоей жизни. Оно уже произошло.»

«Ничего себе не думай плохого! А что я должна думать?»

«Что это не конец истории. Собирайся и поехали!»

Здравствуй, Ильзе

Когда я, громыхая по ступенькам, стащила чемодан с шишками и желудями вниз, Гризельда уже ждала меня на лужайке. В одной руке она держала холщовую сумку, украшенную принтом Griselda Wilde Frucht, в другой же у нее была метла.

«Ни за что!» – сразу заявила я. – «Ни унд ниммер!»

«О чем ты, милая Лиза?»

«Я не полечу в Ганновер на метле!»