Гармония (3 в 1)

– Смотри, Лапочка, – повторял он в каком-то исступлении. – Смотри. Я готов ко всему, что тебе хочется. И все будет! Нельзя разрушать! Мы одни! И только мы можем сделать так, чтобы этот мир повернулся к нам своей безразличной мордой! А когда он к нам повернется, мы влепим ему пощечину и пошлем куда подальше, Лапочка! И никто никогда не сможет нам помешать! Только люби меня так же, как я тебя, и все будет хорошо!.. Море, безмолвный закат, камин, собака – наша собака, Лапочка! Мы назовем ее Бобби Старший!..

В этом месте Николаев переспросил:

– Как, вы сказали, зовут собаку?

– Бобби Старший, – повторил Ландышев. – Я это очень хорошо запомнил, потому что никак не мог абстрагироваться от его слов. Мне это жутко мешало, и я долго не мог закончить. Ну а попросить его помолчать я, естественно, не мог…

Сколько конкретно продолжалось столь жутковатое действо, Ландышев не запомнил. Может, с полчаса или чуть меньше. Когда он закончил, клиент этого даже не заметил, продолжая разговаривать сам с собой. Ландышев встал, оделся и, тронув партнера за плечо, попросил рассчитаться. Хозяин оборвал себя на полуслове и, сунув руку под подушку, протянул ему, не глядя, деньги. Денег оказалось больше оговоренной суммы, и Ландышев, как честный человек, положил лишнее на диван. Николаев мысленно отметил про себя, что про «лишние деньги» в отчете с места преступления ничего не сказано. Возможно, что их прибрала к рукам хозяйка. Если, конечно, Ландышев не врет про сдачу.

Вот, собственно, и все. После расчета Ландышев сразу ушел. Его никто не провожал. Клиент остался лежать в той же позе, в которой он его оставил. Он молчал, но на мертвого никак не походил. Захлопывал ли он за собой дверь, Ландышев не помнил. Наверно, захлопнул – не оставлять же ее открытой на площадку. Девушки – ни до его прихода, ни во время пребывания в квартире, ни после ухода – он не видел и не слышал. Честное слово. Какой ему резон скрывать этот факт? Для него это просто работа, за которую он получает деньги. Кого при этом пользовать – женщину, мужчину или обоих, – для него значения не имеет. Проблемы ему тоже не нужны – своих выше крыши.

– Работа? – переспросил напоследок Николаев. – Какая же это работа? Это мерзость.

– Для вас мерзость, – согласился Ландышев. – А для меня, уроженца небольшого городка Моршанска в четвертом поколении, – работа. Знаете, что такое маленький российский город? Это повальное пьянство и в лучшем случае родство с кем-нибудь из бывших зэков, а в худшем – один или два срока за спиной. Во исполнение мечты, которую вы тут рисуете в телекартинках. В этой жизни главное – не проиграть. А каким образом ты выигрываешь и не опускаешься на дно – никого не волнует. Вы никогда не поприветствуете лузера – от него пахнет переношенным бельем и дешевым парфюмом. И вас не интересует, почему он проиграл, хотя, может, главная причина его поражения в том, что он чтит Уголовный кодекс и пытается сохранить детские представления о чести, добре и зле. А вот я вас заинтересую. Потому что ужинаю в хорошем ресторане и общаюсь с известными людьми. И знай вы на сто рядов, что моя задница мало чем отличается от дуршлага на вашей кухне, вы все равно, стиснув зубы, поздороваетесь со мной, потому что рядом будет стоять или сидеть, возможно, даже ваш начальник…

– Пшел вон, – вяло оборвал его Николаев.

Разговор с Ландышевым в плане морали его почти не зацепил. На всякий случай он нарисовал ему подписку о невыезде, но уже понимал, что это дело победных реляций не сулит. Понял это и Лунин, ознакомившись с показаниями Ландышева.

– Я бы повесил трупы на него, – искренне признался Лунин. – Одной мразью в городе стало бы меньше, а воздух – чище. Как посмотрю на эту педерастическую сволоту, такое зло берет. Люди из кожи вон выдираются, вчерашние аспиранты дворниками работают, а эти гниды жопой их бабки гребут. Бабы рожать отказываются – детей кормить нечем. Наверху все евреи да пидоры захватили – такая безнадега…

– Антисемит, что ли? Или гомофоб? – полушутливо остановил напарника Николаев.

– Да хоть горшком назовите, – не понял шутки Лунин. – Я вам честно скажу: начнись завтра какая-нибудь заварушка, типа фашистского переворота или большевистской революции, ищите меня у нового папы Мюллера. Не по убеждениям. Уж больно мозги кое-кому вправить хочется.

– Ты бы со своими мозгами сначала разобрался, – строго сказал ему Николаев. – Что там с Владивостоком?

– Ничего. Вот отчет – почитайте. Хотя смысла уже, наверно, нет. Все и так ясно…

Глава седьмая

Она вела себя естественно. Веселилась, встречалась с подругами, родственниками и знакомыми. С удовольствием рассказывала ему о своих впечатлениях по вечерам. Иногда ей звонил муж. Она прикладывала палец к губам и нежно ворковала: «Да, котенок… Я тоже, котенок… Нет, котенок… Ты себя хорошо ведешь? Я тоже… Конечно, скучаю, котенок… Целую… Хорошо…» Она разговаривала с мужем, он смотрел на нее и пытался найти отличия в том, как она ведет себя с ним и с благоверным. Ему хотелось, чтобы эти отличия были. Он их придумывал сам, когда то ли замечал, то ли дорисовывал ее желание поскорее прекратить телефонный разговор и вернуться к нему. Когда она спрашивала у мужа про деньги, а потом объявляла: завтра гуляем! Когда рассматривала ногти одной руки, другой прижимая трубку к уху, а перед ним приподнимала плечико в неосознанном кокетстве и уже так же, как и он, тушила сигарету в пепельнице – отламывая огонек и укладывая рядом пустой фильтр.

О приобретенной от него привычке тушить сигареты она сообщила сама. Ему этого было мало. А в те моменты, когда он и вовсе не видел искомые отличия, он, пользуясь ее беззащитностью, садился на пол перед коленями Лапочки и, с силой раздвигая ее напрягавшиеся ноги, проникал лицом туда, где одно его дыхание заставляло голос верной жены сбиваться и дрожать, торопливо прощаясь с «котенком», которого она «любит, целует», но ей «кто-то звонит по второй линии – может, мама что-то хочет сообщить про Эдгара или сам Эдгар… Все, целую, пока, котенок…»

– Плохой мальчик, – говорила она ему минут через сорок в постели, лежа в любимой позе – на животике и – уже привычно для него – с трудом придавая осмысленность уплывшему взгляду.

– Почему? – смеялся он.

– Сережа прекрасно знает, как я говорю, когда занимаюсь любовью, а ты специально делаешь, чтобы голос меня выдавал. Специально же?

– Нет, – шутливо отпирался он. – Просто не в силах был терпеть ни минуты. Я же не могу позволить разрядиться себе в штаны.

– Любопытно было бы посмотреть…

– О! Да ты извращенка!

– Ужасная!

– И какое у тебя любимое извращение?

– Ну, я же не знаю, что ты считаешь извращением…

– Ты скажи, а я определю – извращение это или нет. Я ведь тоже считаю себя извращенцем…

– Да? Это интересно… Однажды я занималась любовью с девочкой…

– Нашла чем удивить… Это теперь в порядке вещей. Если девочки красивые, я бы и сам посмотрел…

– А я бы на мальчиков.

– Фу-у-у!

– Просто из любопытства!

– Даже из любопытства: фу-у-у! Меня ты уж точно никогда на этой картине не увидишь. Разве только жизнь загонит в такой тупик, что захочется показать ей огромную некрасивую дулю перед уходом! Чтобы эту жизнь передернуло от брезгливости к самой себе…

– Прекрати, я же поклонница нормального секса. Ты сказал, что посмотрел бы на девочек, я ответила про мальчиков…

– Ладно, так, кроме сеанса лесбийской любви, ничего у тебя больше не было?

– Было. Однажды меня ласкали шесть мальчиков… Но любовью я занималась только с одним!

– Это ты только что придумала, – улыбнулся он.

– Нет, это правда! У нас есть знакомые мальчики – они все женатые, – снимают вскладчину квартиру специально для встреч с девочками. Мы с подругой с ними просто дружили. Даже приезжали туда в гости, когда они там развлекались со своими девочками. Но с нами у них ничего не было. А один раз мы приехали туда после ночного клуба просто потусить – никто не хотел спать или ехать домой. Все были пьяные, и мы почему-то решили заняться любовью. Подружка уединилась с одним мальчиком, который ей нравился, а со мной остались шестеро. Я сама сказала им раздеться, чтобы сделать свой выбор. Сначала все было как бы в шутку, но они на самом деле разделись, начали меня ласкать. Потом я попросила одного остаться, а остальных уйти – с ним мы и занимались любовью. Причем только один раз, и после этой ночи я его больше никогда не видела.

– Он не хотел?

– Он хотел. Я не хотела. Зачем?

Она смотрела на него невинными глазами, в глубине которых он видел озорную констатацию полученного от ее рассказов эффекта – он вновь готов был к «битве» и потихоньку подкатывался к ней на нулевое расстояние.

– Что? – как бы удивленно шептала она.

– Хочу тебя, – накрывал ее губы страстным поцелуем Бобби Старший.

И она вновь оказывалась в его власти, и он старался удержать эту власть как можно дольше, из последних сил сдерживая короткую волну наслаждения, которая на самом деле утратила для него первостепенное значение по сравнению с самим процессом. Исподволь он понимал, что такая смена сексуальных приоритетов может сыграть с ним злую шутку. Это понимание укрепилось скорым неожиданным открытием: его перестали возбуждать другие женщины. Он не мог представить себе, как с таким же наслаждением доставляет удовольствие любой из попадавшихся ему на глаза красоток. Некрасивые женщины и вовсе начали раздражать его своим существованием.

До поры до времени он не выпускал эту тревогу наружу, но в минуты, когда его опаляла мысль о ее будущем отъезде, он мог спросить, например, это:

– Почему ты не употребляешь слова «трахаться» или «заниматься сексом»? У тебя это выглядит только как «занятия любовью»…

– Мне нравится заниматься любовью, а не сексом, когда все нежненько, приятненько – как с тобой, – бесхитростно отвечала она.

Он смотрел ей прямо в глаза, она избегала его взгляда, но, когда уловки не срабатывали, задавала традиционный вопрос:

– Что?