Три поколения. Художественная автобиография (первая половина ХХ века)

– Что с тобой, Яшенька?

– Эх, Клашенька, какие люди на свете есть!.. Как борются они за великую правду!.. И скоро она восторжествует.

– Не знаю, как насчет правды, а торговля наша убыток даёт. Едва детям на еду хватает.

– А, чёрт с ней, с торговлей этой.

Однажды, вскоре после приезда из Москвы, Якова встретил на пароходе жандармский ротмистр и на извозчике отвёз в жандармское управление. На ларёк бала наложена громадная сургучная печать, в доме произведён обыск.

Семья осталась без средств к существованию. Клавдя пошла в подёнщицы. Но и эта работа не всегда находилась. В богатые дома её не брали, соседи указывали пальцами, детей не принимали в игру:

– Антихристы, продали Россию жидам и немцам!..

Через несколько месяцев Якова вызвали в жандармерию.

– Так вот, господин социал-демократ, послушайте меня внимательно. Дело ваше не представляет для нас интереса. Что делается в вашей группе, нам хорошо известно, у нас есть там свои люди, и мы знаем каждый ваш шаг. Ну, господа уже сосланы и играют в демократию от большого ума, а вам там не место. Вот они вас на побегушки поставили, связь с Москвой держать, а о семье вы подумали? Мы могли бы вас сослать подальше, но незачем, вы и так одумаетесь. Даже торговлю вашу закрывать не будем, семью вашу жалея, но вас отдадим под надзор. Короче: вы зачисляетесь в народное ополчение и через неделю отбываете в действующую армию, а хороший фельдфебель там растолкует вам все тонкости демократии. Можете идти.

Так Якову пришлось в 1915 году пойти в ополчение, оставив семью в шесть человек на нищенское существование. А нищета стояла уже у дверей дома, как трусливая, но жадная собака, ожидая, когда из дома уйдёт человек, который столько времени отгонял её от законной жертвы, отданной ей условиями самого социального бытия, звериного закона человеческого общества. Это было настолько очевидным, что об этом даже не говорили.

Прощаясь, Яков сказал:

– Береги Ганю, Клашенька. Учи его. Милостыню пойдешь просить, но учи.

Громадный белый пароход развернулся по Иртышу. Последний раз увидел Ганя отца, вытер слёзы, застилавшие глаза, а после этого уже его не было видно. Толпа новобранцев на пароходе слилась в одну сплошную серую массу.

Перед отправкой Якова Васильевича в армию. Ганя справа. В центре – его старшая сестра Настя (Стюра).

Усть-Каменогорск. Проводы на войну с Верхней пристани.

В ожидании мамы

Маленькая комната, новая квартира Клавди, – это переделанная под квартиру баня. Хозяин построил новую, лучшую баню, а эту отдал за небольшую плату под квартиру. Обстановка указывает на последнюю степень бедности: стол, две скамейки, кровать, сделанная из порожних ящиков. Дети спят и проводят день на печи.

Младшие дети уснули. Закутанные в старую одежду, за столом сидят Настя и Ганя. Настя, утомлённая дневной работой, а главным образом – стиркой, просит Ганю посидеть и дождать маму.

Ему боязно оставаться одному за столом. Тускло горит каганец, готовый потухнуть от малейшего колебания воздуха: перелистывать книгу надо осторожно, а дышать – в сторону. По углам сгустился мрак, а черти и прочая нечистая сила, возможно, не переселилась в новую баню. По углам и в пазах нижних брёвен вспыхивают синие огоньки инея. Ганя закутывается в зипун, поджимает ноги под себя, старается не глядеть в тёмные углы, но глаза невольно поворачиваются туда. Надо взять книжку, и тогда не будет боязно.

Ганя берёт учебник Гречушкина «Мир Божий» и читает уже заученные стихотворения и рассказы. Надо посмотреть Настины книжки. О, есть «Живое слово». И вот рисунки, рассказы и сказки захватывают мальчика. Иногда он вздрагивает и возвращается в окружающую его действительность, но ничего страшного, это просто крысы подняли возню. Ганя ещё больше поджимает ноги и снова углубляется в чтение.

Наконец за окном слышится скрип снега под ногами. Знакомый стук в окно. Страха больше нет. До этого он ни за что не пошёл бы за дверь, но теперь не страшно.

– Мама, это ты?

– Я, Ганечка. Не спишь? Один сидишь и не боишься. Да ты у меня молодец.

Гане и впрямь кажется, что он не боится. Мать утомлена, но, покушав наскоро, она садится прясть шерсть. Ганя присаживается рядом. Он любил сидеть с матерью, слушать ее унылые песни, сказки или рассказы об отце. В этот вечер мать была молчалива, и Ганя решил развлечь её:

– Мама, а я новое стихотворение выучил и мотив подобрал.

Жгуч мороз трескучий,
На дворе темно,
Серебристый иней
Запушил окно.

Мотив песни подобрался унылый, а слова падали на измученное горем сердце:.

А зачем же мама,
Ты сама не спишь?
И вечер всё пряла,
И теперь сидишь.

А вот и роковая весть. Не дай бог сбудется: умер тот, кого ждали…

Что я буду делать
Единым-одна?
Сын ещё ребенок,
Скоро ль подрастёт…[5 - Из стихотворения И. Никитина «Жена ямщика».]

Веретено упало на пол, а мать залилась слезами, судорожно всхлипывая. Сын бросился утешать мать, разревевшись сам.

– Ничего, Ганюшка, я это так – взгрустнулось.

Она вытерла фартуком глаза, и вновь веретено закружилось, подгоняемое ловкими пальцами. Наконец сын засыпает, и мать осторожно переносит его на печь, крестит на сон грядущий и шепчет:

– Мати пресвятая богородица, пошли ему счастья и радости.

Яков Васильевич в армии, 1915 год.

Ёлка

Незабвенная пора —

Золотое детство.

    Д. Бедный «У господ на ёлке»

А все-таки ёлка будет!

Стюра и Ганя готовят украшения. Куплена цветная бумага, орехи, карамель. Стюра достала журнал «Дело и потеха», в котором помещены рисунки ёлочных украшений. Работа идет весело. Лида, Володя, Толя сидят на печи. Внизу сильный холод, но он не нарушает радостного увлечения работой, хотя пальцы деревенеют, а клейстер застывает.

Вечером убирают ёлку. Мать принесла гостинчиков: маленькие плиточки шоколада с красивыми картинками, конфеты и огарки восковых свечей.

Милая мама, даже в борьбе за кусок чёрного хлеба ты не забывала о радости детей. Как она доставалась тебе, ты не говорила.

На рождество приготовлен мясной пирог, испечён белый хлеб, мать не хочет, чтобы её дети встретили праздник хуже всех. Пусть это унесёт последние скудные сбережения и запасы, пусть ради этого придётся проработать много часов, но у неё есть последняя гордость:

– Мы не нищие.

Мать никогда не простит, чтобы её дети приняли от кого-либо кусок. Бедность имеет свою гордость. Ганя готов был украсть, но не взял бы ничего от людей. Но гордость не уничтожает зависти. А как не завидовать? Если на дворе дети, прежде всего, начинали хвастать: