Двадцатый век Натальи Храмцовой

Не хочу об этом думать в канун великого праздника. Ну почему и в канун дня Победы и Памяти нам непременно должно быть «за державу обидно». И стыдно, что ещё хуже.

Сегодня не успела посмотреть очередной «Естественный отбор». Вы не смотрите эти чудные фильмы о всяких зверюшках, птицах и рыбах? Чудесно потом себя чувствуешь – умытой, поумневшей и кроткой (…)

P.S. На днях купила горчицу в пластмассовой жёлтой баночке, на ней какой-то портрет и название приправы: «Малюта Скуратов». Подавилась котлеткой, которую уже намазала… Малютой. Улыбнитесь!

– В двадцатых числах декабря 1937 года, уже под утро, к нам в окно постучали и велели открыть дверь – не хотели поднимать на ноги всю коммуналку. Потом их следы под окном ещё долго было видно, я их хорошо помню.

К папиному аресту было всё готово: чистое бельё, в шапке зашиты деньги, были приготовлены документы. Потому что, конечно, ждали.

Хорошо помню картину обыска. Представляю, какой ужас был у мамы, когда при удивительной беспечности моего отца – у него на полках во втором ряду (за «Большой советской энциклопедией») стояли брошюры Бухарина, Троцкого, Рыкова, ещё кого-то. Хорошо, что они пришли к нам часов в пять утра – всю ночь шастали, арестовывали. Они посмотрели на одинаковые тома «Энциклопедии» и во втором ряду смотреть не стали.

Меня подняли с постели, нет ли чего под моим матрацем (мне десять лет было). Я понимала, как это страшно, молчала и не вопила.

И что они взяли при обыске? Мама негодовала: взяли «Недоросль» в старинном дореволюционном издании, где было написано: фон-Визин. Решили, что это какой-то вредный немец. Взяли сборник стихов Макса Волошина «Демоны глухонемые».

Ну, и забрали, конечно, папу.

Утром мама пришла в техникум и опоздала на уроки – потому что они ушли поздно, обыск шёл долго. Когда мама сказала про папу, завуч схватился за голову. Но не потому что возмутился. Это был восьмой преподаватель, которого арестовали – он не знал, кого ставить в расписание.

Потом папа рассказывал, что в тюремной камере людей набито было битком, у нар достраивали третий ярус, и жара такая, что его пластмассовая расчёска загнулась.

Просидел папа около трёх месяцев, были допросы, но ему не предъявили никаких обвинений (он даже в областной «Книге жертв политических репрессий» не числится). Но даже в тюрьме он сумел нахулиганить. Шли последние дни декабря, в камеру вошёл начальник тюрьмы со свитой. Арестованных выстроили, начальник спрашивает: «Какие претензии?» (Какие претензии? Господи, не расстреляли бы и на том спасибо!). Отец сказал (он был старостой камеры): «У нас пожелание от всех. Нам бы ёлочку…»

Начальник тяжело на него посмотрел и вышел.

Интересно, что Анна Семёновна Розова, такая у нас была бывшая «анархистка», уверяла меня (уже после смерти папы), что если бы не он, не его показания на допросах, то её обязательно посадили бы второй раз – один раз на Соловках она уже отсидела.

Мира Мироновна Савич, старейший работник краеведческого музея, мне говорила, что в 90-е годы её допустили к следственному делу бывшего директора музея Гречкина. В деле был допрос и моего отца. Мира сказала, что там не было ни одного двусмысленного ответа, который можно было истолковать против Гречкина. Только: «нет», «не слышал», «не говорил», «не знаю».

Гречкин Павел Яковлевич (1879, Симбирск – 1938, Ульяновск), первый директор областного краеведческого музея, краевед. Из дворян. Окончил симбирскую муж. гимназию (1900), естественное отделение физико-математического ф-та Петербургского университета, спецкурсы преподавателей кадетских корпусов (1905). Преподавал в симбирском кадетском корпусе (1907-1917) (…) В разгар гражданской войны возглавил работу по объединению дореволюционных симбирских музеев в единый Народный музей (с нач. 1930-х годов стал называться краеведческим), был его директором с июля 1919 по дек. 1937).

(…) Гречкин выступил против попытки сноса памятника Н.М. Карамзину, решения Куйбышевского крайисполкома о передаче всех ценностей художественного музея в Куйбышев (ныне Самара). Привлёк к сотрудничеству с музеем известных учёных. Музей стал одним из лучших в Поволжье. «Музей в Ульяновске – это самостоятельное исследовательское учреждение. Это своя краевая Академия Наук», – писал академик Марр.

(…) 9 декабря 1937 Гречкин по ложному обвинению был арестован и приговорен к расстрелу. Реабилитирован в 1956.

М.М. Савич.

Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.

– Выпустили папу неожиданно, причём, вот так, как его, должны были выпустить троих: его, бухгалтера техникума, где они вместе работали и третьего человека, которого папа не знал, но которого знал вот этот бухгалтер Голимский. Его искали по всем камерам часа два (а он, видно, заснул), его не нашли. И он отсидел десять лет.

И вот как в нашем маленьком городке разносились вести: папу выпустили из тюрьмы между десятью и одиннадцатью утра. В 12 часов учительница в школе мне шёпотом сказала: «Иди домой, папа вернулся».

Арест и тюрьма были для папы актом какой-то великой несправедливости. Причём, он не мог его понять. Вначале.

Его кто-то спросил про его партнёра по шахматам – такой Мурзин был, они работали вместе в дорожно-механическом техникуме. Потом Мурзина посадили. И когда кто-то сказал: «Он жил на Дальнем Востоке и поэтому был японским шпионом», папа говорил: «Он не может быть шпионом, он обыватель. Он даже в шахматах обыватель».

Помню, папины слова: «Нас с Голимским выпустили, но его-то знакомого на 10 лет упекли. За что?» И в этом отношении он был достаточно наивен.

Причём, если перед войной эти непонятные аресты вызывали разговоры и всяческие сомнения, то с началом войны всё изменилось. Потому что стало не до этого. Жизнь круто повернулась в такую сторону, что надо было думать о куске хлеба (а папа об этом не умел думать). Глава семьи была мама. Лопату он держать тоже не умел, я выучилась, он – нет.

А вот что он умел делать, это создавать настроение. То самое горьковское «человек выше сытости» – вот это у нас было и создавалось отцом. Он заставлял маму, совершенно замученную бытом, как-то встряхнуться: «А ты вспомни… Наташка сейчас читает пьесы Чехова. Ты же так их любишь. Ты ей расскажи, как ты в Художественном театре это видела…» Он её всё время вот так подталкивал…

Я заканчивала 1-ю начальную школу, она помещалась в двухэтажном здании, на месте которого потом был кинотеатр «Рассвет». И что было интересно: когда в классе у десятерых родители сидели, никто не посмел сказать: «Вы – дети врагов народа». Наверное, это зависело от нашей учительницы.

Помню однажды (у нас была такая Кларка Бугрова, у неё отца посадили, он лётчик был) и кто-то сказал: «У Кларки отец сидит…» Анна Семёновна, наша учительница, подошла к этому мальчишке, взяла его за ухо, вывела из класса и сказала: «Потом придёшь ко мне извинишься».

Всё. И больше никому в голову не приходило. Никогда.

Кларка была ещё задиристая девка. А чтобы кто-то обидел Костю Кудрявцева, сына священника. Ни боже мой!

У папы было одно пристрастие: он любил чудаков. Было совершенно ясно, что поэт Нилли (настоящая фамилия Ильин) – человек с большими странностями. Про него даже говорили, что когда был издан ленинский декрет о монументальной пропаганде, он ездил в Москву и в Совнаркоме добивался того, чтобы ему не ставили бы памятник. (Смеётся).

Он был влюблён в «анархистку» Анну Семёновну Розову. Но приходил к ней и молчал. Нилли умер от голода во время войны, и помочь мы ему ничем не могли – сами были едва живы.

Нилли (Ильин) Николай Николаевич (1884, г. Симбирск – 1944, г. Ульяновск), литератор, журналист, автор рассказов, очерков, статей, стихов (поэт сб. «Глаза, обращённые к солнцу», 1922). В культурной жизни Симбирска известен, прежде всего, как издатель газеты «Жизнь», содействовавшей «развитию самообразовательной творческой мысли», и организатор Дома народного творчества – первой литературной организации (1919-1923), которая группировала вокруг себя «писателей-самоучек из народа» (изд. сб. «Самородок»).

Н.В. Алекссева.

Ульяновская-симбирская энциклопедия, том II, 2004 г.

– Или, например, был такой шахматист Иван Матвеевич Котов, тоже с большими причудами. Когда-то папа его пожалел и говорит ему: «Вот, Иван Матвеевич, мы всё-таки решили вас включить в список участников турнира». – Сергей Павлович, ведь это для меня как Пасха!» Потом задумался, видя, что реакции на его слова нет. «Ну, или как Первое мая…» (Смеётся).

Тоже умер от голода во время войны. Потому что его выгнали из сторожей – в самом конце войны он уже умер.

Так что состав людей в нашем доме был явно странный. Мама ворчала, но терпела.

Мне очень нравились два человека. Один был лётчик-испытатель в нашем лётном училище, украинец по фамилии Кондратенко. Когда начались репрессии, он уехал отсюда в Москву и даже прислал папе одно или два письма. Отец мой про него иронически говорил: «Кондратенко уверяет, что он сын бедного крестьянина и что в детстве был пастухом. Только откуда ж у него такой английский?» (Папа показывал Кондратенко английские книги по шахматам и тот их совершенно свободно переводил).

Он рассказывал папе: «Я сижу в степи, овцы пасутся рядом, а я учу английский язык». Даже я тогда понимала, что это очень мало похоже на правду. Уж очень он как-то держался… Не то что по-военному, это я у других людей видела. А как-то очень элегантно. Нравился мне Кондратенко…

Был замечательный шашист Плетнёв, которого я звала Плетнёфонька и очень любила. У него была только церковно-приходская школа, четыре класса. И вот папа в Свердловском саду (парк им. Свердлова, ныне Владимирский сад – Г.Д.) играет в шахматы и делает неправильный ход. Болельщики: «А, Сергей Павлович, ну что вы…» Папа, не поднимая глаз от доски, говорит: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в меня камень», – как сказал Карл Маркс.

Все промолчали, все боялись. И один простодушный Плетнёв с образованием в 4 класса, сказал задумчиво: «Это не Карл Маркс сказал…» (Смеётся).

Здесь был, говорят, способный поэт Николай Варламов. Когда у него не принимали к печати стихи (ну, слабые были), он писал: «перевод с татарского» и они проходили. Погиб на фронте. Я училась у его вдовы и мне очень нравилась его дочка Ира Варламова, сейчас она кандидат математических наук.

К маме ходили совершенно другие люди. Во-первых, естественно, женщины, интеллигентные. Одна потеряла мужа во время репрессий. У другой муж умер задолго до того – от туберкулёза.

Когда папа начинал петь, скажем, «Нас венчали не в церкви», мама умоляюще просила: «Пожалуйста, не пой». – «А почему? «Где поют, садись смелей, песен нет у злых людей…» Мама сердито: «У тебя слуха нет!»

При этом папочка мой абсолютно не чувствовал природу. Он выходил в палисадник, поднимал очки… Мама ему говорила: «Посмотри, какие цветы». – «Да… Это что, кактус?» И всё, на этом всё кончалось.

19 октября 1998 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.

Дорогой Александр Сергеевич!

Спасибо за поздравление, память и добрые слова – Вам и Галине Павловне. Письмо пришло в канун моего дня рождения, приняла его как дорогой подарок – весть от доброго, живого, тонкого и умного человека. Простите, что больше месяца не отвечала на Ваше письмо от 30.08.98 – получила его 12 сентября.