Двадцатый век Натальи Храмцовой

Опять меня занесло в высокие сферы. А надо просто жить и радоваться лету, солнышку, тому, что скоро приедет из Москвы любимый ученик, что на днях начну читать «Исторические силуэты» Кизеветтера (…)

– 1919-й год. Маруся заболела тифом. А поскольку питание было отвратительное, она просто заболела скоротечной чахоткой. И умерла в несколько месяцев – даже полугода не прошло. В таких случаях говорят: сгорела.

Мой старший брат Вадька родился в 1920 году, в марте месяце. Маруся умерла в 21-м. А в 1923-м папа женился на моей маме, учительнице Александре Фёдоровне Благовидовой.

Потом, уже взрослой, я спрашивала папу, разглядывая его фотографию времён НЭПа, где он в каракулевой шапке, отъевшийся: «А какое настроение было, когда ты стал таким толстым?» – «Ты знаешь, жить стало намного легче и спокойнее. Но люди перестали гореть. А раньше они горели». – «И ты горел?» – «А как же?» – «Ты мне, пап, про Швера много рассказывал. И Швер горел?» – «Он-то больше меня!»

Я родилась в 1927-м. У меня потом сложилось такое впечатление, что я им была не сильно нужна. Они явно не торопились с моим рождением: Вадька был, а зачем в доме ещё одно существо? Это я говорю без обиды, понимаю их в этом отношении. А конец 27-го года – уже можно было – началась вполне спокойная жизнь.

Мама, правда, говорила, что она меня и взять-то не умела, она меня как портфель – под мышку брала.

Но у бедного Вадьки судьба была трудная. Мама часто была им недовольна. У неё был характер жёсткий, а Вадька мальчишка. Да ещё немножко его натравливала на маму папина родня – он у них подолгу жил – у тёток.

А меня любили все. Мужики – совершенно загадочные существа. (Не знаю, как было в вашей семье). Мужчины хотят непременно мальчика, сына. Ладно. Дальше рождается девочка – девочку любят больше, чем сына. У папы было именно так.

Папа примерно год работал редактором газеты в Мелекессе. (Мама была серьёзной женщиной и понимала, что папу одного отпускать никуда нельзя, и мы уехали туда всей семьёй). В газете были коммунистически настроенные энтузиасты-ребята, неграмотные, но очень хотевшие учиться.

Папа их «мучил и жучил» как мог. И в конце концов, они ему выдали стихотворение после того, как его за ногу тяпнула собака:

Средь народа ходят толки

И упорная молва:

Шеф искусан на прогулке

Сворой бешенных собак.

Впрочем, это, братцы, враки.

Ведь в народе слух идёт:

Не редактора собаки,

А совсем наоборот!

Папа любил рассказывать это стихотворение и страшно хвалил его авторов. «Вы молодцы! Здесь есть как раз та лёгкость, какая и должна быть в сатире!»

Однажды папа уехал в Самару на турнир Поволжья по шахматам. Прислал маме телеграмму. Я так и не узнала, озорство это было или правдивая история, но мама чуть не упала в обморок. Папа писал: «За первое место дают корову, за второе – козу, за третье – поросёнка. Рассчитываю на первый приз». В 20-е годы такие призы вполне могли быть. «Что же мы будем делать с коровой?» – думала мама. Но папа за победу привёз деньги.

Маму сделали директором 7-й школы, и там ей дали служебную квартиру. Но когда я изволила родиться, то мама с директорского поста ушла. Потому что это «сокровище» надо было воспитывать. И вот тогда, в 1930 году, папе дали две комнаты в коммуналке. Сначала это была коммуналка просторная, а потом там накопилось народу много.

На примере нашей квартиры я размышляю о том, как менялось население Симбирска-Ульяновска. Гражданская война – бежали дворяне, купечество. Очень тихо проживал слой, который не хочется называть мещанами. Обыватели – в хорошем смысле этого слова. Они оставались, вполне приспособившись к советской власти.

Когда губернская аристократия схлынула, Ульяновск стал тихим, заштатным уездным городком. Оставалась кое-какая интеллигенция, но очень тихая.

Мои первые воспоминания: на мне платьице в виде рубашки – синее с красным горохом. И помню крыльцо: только что вымытое, деревянное, тёплое, мокрое.

Мы живём в бывшем доходном доме купца Акчурина в переулке Коммунаров (бывшем Жарковском, а теперь Матросова). Дом длинный, деревянный, рассчитанный, как я предполагаю, на три квартиры. Кто там до революции жил – бог его знает. Наверное, кто снимал, тот и жил. Мы жили в нём с 1930 года.

Акчурины, известный в Симбирской губ. род потомственных купцов, предпринимателей, многие из представителей которого занимались просветительской и благотворительной деятельностью. Начало роду положил государственный крестьянин с. Алексеевки Старо-Тимошкинского приказа Абдулла Акчурин, занимавшийся скупкой шерсти у местных жителей и её перепродажей. Его сыновья Курамша, Яхья, Сулейман и Ильяс получили право на торговлю по всей России и вышли в симбирское мещанство, оставив в истории края заметный след.

Так Курамша Акчурин построил в Симбирске на ул. Лосевой (ныне Федерации) молитвенный дом (1853), позднее (1865) переделанный Тимербулатом Акчуриным в мечеть. Его брат Сулейман, купец 1-й гильдии, в 1849 основал суконную мануфактуру в удельной деревне Старое Тимошкино, где он сам жил. К середине 19 в. Ст. Тимошкино превратилось в крупный шерстомоечный центр губернии, мануфактура была по уровню технического оснащения и технологии производства передовым предприятием того времени. В Симбирске у Сулеймана Акчурина был дом на Московской ул., купленный им у тайного советника Скребицкого (ныне в доме размещается дирекция историко-мемориального заповедника «Родина В.И. Ленина».

Сын Сулеймана Хасан возглавлял торговый дом «Вдова Акчурина с сыновьями», арендовал суконные фабрики в Тереньге и Трубетчине, у него была лавка в Ниж. Новгороде, дом в Казани, свыше тысячи десятин земли в Карсунском уезде (…)

В третьем поколении Акчуриных наиболее известен сын Курамши Тимербулат и внук Хасан (…) Тимербулат был избран почётным гражданином Симбирска, удостоен золотой правительственной медали с надписью «За усердие» (…) Хасан Тимербулатович, являясь членом основанных отцом товариществ, был известным меценатом, большим любителем старины, коллекционером. В Гурьевке он основал уникальный исторический музей (древние монеты многих стран мира, холодное и огнестрельное оружие, старинные рукописи, предметы быта и т.д.). В его богатой библиотеке были собраны книги и периодические издания на татарском, русском, западноевропейских и восточных языках (…)

Известен в губернии был Ибрагим Курамшевич Акчурин (род. 1859), который открыл в Симбирске первую светскую школу для татарских девушек, избирался гласным членом городской думы. Широко образованным человеком стал Юсуф Сулейманович Акчурин (1872-1935), профессор истории, видный политический деятель.

(…) Из современников приобрёл известность один из потомков рода Акчуриных московский кардиохирург Ренат Акчурин.

Н.И. Таиров, Р.К. Садыкова, А.И. Ибрагимов.

Ульяновская-Симбирская энциклопедия, том I, 2000 г.

– В нашей квартире – длинный коридор, в конце его два чулана. Квартиру занимают две семьи. Нас четверо и в другой семье трое: мама, папа и мальчик. (С мальчишкой мы дерёмся, он старше и меня лупит). Потом эта семья куда-то уезжает.

А дальше эта коммуналка начинает наполняться совершенно по русской сказке «Теремок». Во-первых, один из чуланов превращается в комнату. И там живёт моя воспитатель Елизавета Яковлевна Яковлева. Кто дальше получают у нас жильё? Работники НКВД, их было трое, получили по комнате. И деревня, которая бежала от «года великого перелома».

Результаты, которые мы почувствовали сразу: перестала действовать уборная и не работает ванна. Потому что спускали туда всё подряд. (Да, у нас была ванна, и в баню я пошла с мамой, когда мне было лет десять).

На кухне было семь хозяек. Скандалов не было, было спокойно. Но когда говорят, что коммуналки жили как одна семья – это враньё.

Приток деревенских был такой явный, что даже в школе от девочки из семьи военного я слышала по отношению к другим: «Деревенщина!» (Даже детская аудитория это чувствовала).

Горожане жили тихо (обыватели они и есть обыватели): кто играл в преферанс, кто в шахматы. Все читали.

23 декабря 1997 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.

(…) Солженицына читала долго, с огромным интересом, но и злилась на него. Верующий человек, но милосердия – никакого, главное – его труды, ради того, чтобы их сохранить, рисковал жизнью и свободой таких людей, как Л.К. Чуковская… Любит Достоевского, а ведь тот риск, которому подвергал людей ради идеи не та ли самая «слеза ребёнка», которую нельзя пролить даже во имя счастья человечества! И ему никого не жалко, даже своих мальчиков. Прямо как ненавидимые им большевики.

Но люди шли за ним и рисковали – он был первым, кто заговорил так об их муках и муках миллионов своих сограждан.

(…) История русско-польской графини удивительна, спасение – чудесно. Господи, сколько же мы зла причинили не только своему, но множеству народов и ещё считаем, что нас кто-то должен любить. И ещё удивляемся: за что это Бог нас так наказывает? Нет в народе покаяния – правильнее, наверное, раскаяния, – наготове всегда оправдание: это не мы храмы рушили, кладбища разоряли, начальники были. И что иконы на растопку шли, не виноваты, в избах всё равно вешать не велели. И мужички, устав от грабежей барских усадеб, равнодушно поглядывали на поругание и Бога, да и своего брата-мужика.

И самое главное – ведь хотят назад, к равенству в нищете…

Я с этими «гражданскими мотивами» никогда не кончу. Злая иногда бываю, зря, конечно. Недавно была у меня старая знакомая, знала её прелестной девчушкой, жила в соседнем доме. Теперь Таня молодая, умная, весёлая жена талантливого математика князя А. Хованского, мама двух взрослых дочек и бабушка очаровательных внуков. Живёт то в Москве, то в Торонто, в Ульяновск приехала к маме. Среди оживлённого разговора обо всём – от внуков до М. Цветаевой – вдруг проникновенно сказала: «Как хорошо здесь!» Я: «Где? У мамы? У меня?» Таня, тихо: «В России».

Может быть, правда, что «большое видится на расстоянии»?

Спасибо, что вспоминали обо мне, слушая Б.Ш. Окуджаву. Он удивительно мой человек – поэт-бард-писатель. После его смерти я ясно поняла и почувствовала, что живу «чужой век». Ведь я много не понимаю, когда смотрю в «ящик» или слушаю радио. Самое главное – и понимать не хочется (…)

После «Телёнка» и «Записок об А. Ахматовой» (III том) переключилась на лёгкое чтение. «Королеву Марго» читаю с тем же увлечением, как 55 лет назад – под партой, на уроке химии.

(…) Конечно, друзья – это заслон от всяческой современной мерзости, и вы правы – новых уже не «завести». Старые уходят навсегда. Я когда-то радовалась, что вокруг было много близких людей лет на 20 моложе меня. Увы, большинство – изменились: идёт борьба за выживание, «лозунг» «возьмёмся за руки, друзья» – еле дышит. Хватило бы сил на обустройство собственного семейства. Я их не виню. Жалко просто. И вкусы, увы, меняются, и всё в худшую сторону.

Считаю, что сейчас волю к жизни, радость и утешение может дать только настоящее и вечное – нет Пушкина, нет Бенуа, Ахматовой, нет Ф.Г. Раневской и З.Е. Гердта, нет Окуджавы; живы Д.С. Лихачёв, А.И. Солженицын. И даже если они уйдут раньше или позже (умер же И. Бродский в свои чуть за 50!) – они будут с нами. Никто и ничто не отнимут, их нельзя купить, как газету или журнал!