Двадцатый век Натальи Храмцовой

Сейчас идёт цикл о Нобелевских лауреатах, жалею, что пропустила начало, а вот о Шолохове, Солженицыне и Бродском были очень хорошие. (Об Александре Исаевиче повторяли Радзинского).

Читаю подаренную книгу воспоминаний М. Козакова – правдиво, многое, в общем, интересно, но это такой антипод «Дневнику» Нагибина – с его безудержной злостью, беспощадностью (и к себе – в первую очередь!) и какой-то расхристанностью внутренней. Мне гораздо ближе Козаков. А талантливее Нагибин…

Ильенкова я тоже не читала, но рассказ о козе, которую собственноручно, палачески убивал «защитник русской природы» Леонов потряс. Теперь точно знаю, что ни одной его книги в руки не возьму – побрезгую. Дома, слава Богу, его произведений нет. А вот Ф. Панфёров, избивший солдата, не удивил. Он же как чукча из анекдота – «писатель, а не читатель». Его же читать невозможно, я литфак провинциальный, правда, но в лихие годы кончала, когда Панфёрова «велели» изучать. Три раза за «Бруски» принималась, но дальше 17-й стр. (там штамп библиотечный был) – не смогла. Он – тварь и хам, из тех самых, что «из грязи в князи».

А у меня сейчас хорошее и немного грустное настроение: приезжал из Москвы мой бывший ученик, очень не типичный для своего поколения 30-40-летних – увлечён хорошей бардовской песней, приходит ко мне на всю ночь с гитарой и поёт до «первых трамваев». Познакомила с Андреем моих приятельниц – Ляле за 60, Гале к 50-ти. И они его полюбили и слушали тоже до утра.

И ещё бывший ученик смутил и порадовал меня подарком, авансом к грядущему 70-летию: подарил магнитофон и 3 плёнки записей Окуджавы. Мне было неловко принимать такой дорогой подарок: после такого обычно женщине делали предложение, называемое в старину «гнусным», или вынуждали работать в «органах» либо в иностранной разведке. Нет, не предложил (…)

– Ссыльных было много. Причём, часто ссылали не в Ульяновск, а куда подальше. Помню, к нам приезжала из Мелекесса папина приятельница Татьяна Шмидт, которая была в какой-то партийной организации на льнокомбинате. И она папе в ухо шептала: «У нас сосланных полно…»

Говорят, что сюда был сослан наш преподаватель языкознания (в пединституте) Бескровный. Как можно преподавателя русского языка выслать за украинский национализм, я не знаю. Говорят, что выслали. Боялся он всего, совершенно смертельно.

Задолго до войны сюда был выслан доктор (сейчас бы его назвали психотерапевт, тогда называли просто гипнотизёр) Могула (даже фамилию запомнила). Пионервожатая моего братика (который был не всегда дисциплинированным), такая была Дуся Велина, ей надо было делать какую-то полостную операцию. А у Дуси было больное сердце, и к ней пригласили этого самого Могулу. Потом она была у нас дома и рассказывала, как прошла операция (мне было страшно интересно). Когда операция кончилась, она пришла в себя и спросила: «Я лежу в больнице, а когда же мне будут делать операцию? Вы знаете, я сейчас была в таком дивном саду, цвели все фруктовые деревья и был такой запах, что у меня даже голова чуть-чуть кружится. Ну давайте уже, режьте».

Он сидел у её постели, держал её за руку и тихонько рассказывал, как она входит в сад, как поют птицы… И рассказывал он ей это всё больше часа. Столько, сколько длилась операция.

Куда делся потом этот Могула, я не знаю.

Папа долго на меня не обращал внимания. Маленькую он меня жалел, если я плакала. Волновался, если я болела. Но я ему совершенно не была интересна. И вот очень хорошо помню… Мне девять лет. У нас топится печка, маленький диван стоит. И отец наизусть с увлечением читает моему брату Вадьке «Песню про купца Калашникова». Я тут верчусь со своими куклами и потом начинаю плакать. Папа взволнованно спрашивает: «Почему ты плачешь?» – «А мне их жалко». – «Кого их?» – «Обоих. Кирибеевича и купца Калашникова».

И вот тогда первый раз появился интерес: то есть это не кукла, а человечек, который может и переживать, и жалеть. Вот с тех пор папа уже довольно осмысленно читал мне стихи. Правда, он не знал детских стихов. Это были Северянин, Бальмонт, Блок. А я ещё достаточно хорошо всё запоминала…

Почему я не люблю шахматы? Потому что это был некий род ревности. Потому что тогда папа не обращал на меня внимания совсем, я ему была не интересна. А когда он читал мне стихи (тоже не обращая на меня внимания), мне было хорошо.

Что в нашей семье было необычного – можно было спрашивать обо всём. И никто бы не одёрнул: тебе это знать не положено. Причём, если мама иногда лукаво уклонялась, то отец чаще всего в доступной форме всё объяснял. (Но если новый мальчик мне, например, понравился, маме это можно рассказывать, а папе нельзя, ему это неинтересно).

Один раз папа меня осудил.

Я училась в пятом классе, подошла к нему и спросила: «Папа, а что такое гамлет?» Папа посмотрел и сказал: «Ты что, дура, не читала?» (Он забыл, что я учусь в пятом классе. Ну как же: «Гамлета» не читать!). Я прочитала «Гамлета» с восторгом, как детектив!

И поскольку можно было спрашивать всё, я однажды спросила: «Папа, а зачем убили царскую семью? Ну царь – он был враг. А вот детей зачем убили?» И папа очень подробно рассказывал, что это был прецедент: если оставить кого-то из семьи (здесь он лукавил, он знал, что были наследники), кто-то мог попробовать возродить трон. Так что и вопросы свои, и ответы многие помню.

Папа был очень несдержан в словах. Потому что, когда он, отсидевши три месяца в тюрьме, пришёл и стал рассказывать, как директора лётной школы, где он когда-то работал, на его глазах тащили избитого и связанного, а его голова билась обо все ступеньки… Или как били отца моей школьной подруги (мы за одной партой с ней сидели, я Ольге так и не рассказала никогда об этом)…

Наверное, при ребёнке не надо было это рассказывать, мне ведь всего десять лет было.

Я очень долго была ребёнком. Мне кажется, что я стала взрослеть тогда, когда в Ульяновске начали сажать. Когда в прихожей у мамы стояли валенки, затянутые верёвкой, шапка папина, а оттуда ещё торчали носки… Я уже понимала, что наступают другие времена.

Перед войной, в конце тридцатых (я была в начальной школе) проводилась перепись населения. И к нам приходили две девочки из педагогического института – переписывать нашу семью. Из взрослых в это время была моя няня и воспитательница Елизавета Яковлевна Яковлева. (Её муж, врач, во время Гражданской войны никуда отсюда не уехал и умер в 20-х годах от сыпняка).

Первый вопрос переписчика: «Кто глава семьи?» Елизавета Яковлевна отвечает: «Храмцов Сергей Павлович».

Тут я врываюсь в разговор: «Баба Лиза! Надо же правду говорить! У нас глава семьи – мама!»

27 января 1998 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.

(…) Смертельно боюсь гололёда. Выползу за покупками, тащу в руках и в зубах, а ноги дрожат и спина мокрая от страха. А потом тихо сижу дома, «кушаю» из холодильника, соседка ходит за хлебом.

Когда сижу дома, понимаю, что моим земляком был не И.А. Гончаров (он быстро стал петербуржцем – писателем и цензором), а Обломов и его Захар. Во мне, кажется, есть черты обоих, уверена, что с ними мне легче жить!

Есть, что есть и пить, есть, что читать, слушать и даже смотреть; друзья и знакомые не забывают – приходят, звонят, пишут и даже дарят подарки. Есть умение и желание что-то переделать, перешить для себя – и нагота прикрыта и чучелом не выглядишь!

В подарок друзьям шью «тапочки для гостей»… В доме тепло, пенсию приносят вовремя, ни у кого ничего не прошу, наоборот, у меня берут в долг, от политики отрешилась, от всех безобразий так устала и заслонилась, что уже даже не больно. Много ли надо?

Спорю последнее время всё больше с книгами, которые читаю. Немного с М. Таривердиевым (лёгкий, талантливый человек, зачем так рано умер?), то с Н. Шильдером по поводу Павла I, которого я склонна во многом оправдывать. (Матушку-Екатерину не люблю!)

(…) Последнее время радовал телевизор, были передачи о приятных и интересных людях (Рязанов, М. Задорнов – не министр); хорошо поставили «Графиню де Монсоро», две передачи – интересные очень – «Старая квартира» (в последней такой был Ю.П. Любимов). И слава Богу, пока мы, в принципе, беспамятные, помним о В. Высоцком. Концерт был ужасный, но показали удивительный фильм по чеховской «Дуэли» – с Высоцким, Далем, Папановым…

Ну вот, я и обрушила на Вас все впечатления моей домашней жизни.

Пишите, не забывайте меня (…)

– Расскажу историю своего дядюшки (мужа моей тётки) Валентина Владимировича Ивановского.

Когда-то, ещё до революции, его выгнали из гимназии, потому что он был в каком-то революционном кружке. Причём, выгнали с «волчьим билетом». Тогда родители (помещики) отправили его во Францию, в Париж. (Он говорил: «Я понял, как ужасно можно исказить писателя, тогда когда я читал Гоголя по-французски»).

Поступил в Сорбонну, учился. Потом, когда ему разрешили, вернулся в Россию, кончил Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию. Как-то ухитрился три раза жениться. Сначала была украинка, они разошлись. Потом была русская дама из Нижнего Новгорода.

А потом он приехал в Ульяновск (что он тут делал, я, честное слово, не знаю). Познакомился с моим отцом (папа любил интересных людей). В это время моя тётушка (сестра мамы) сбежала от ревнивого мужа. И папа мой как-то сказал: «Валентин, Надя, сходите вместе в кино». (Это был где-то 1926 год).

Сходили они в кино, а на другой день пришли и сказали маме: «Мы женимся». Мама, конечно, куда обрушила гнев? Правильно, на папу. «Это ты, дурак, их послал. И вот теперь Надя выходит замуж, а он на 20 лет её старше». Но ничего, прожили вместе 25 лет. Правда, детей у них не было. Не знаю, почему.

Арестовали его, как и положено, в 37-м году. И он в ГУЛАГе был ударником соцтруда, после Сорбонны вил верёвки. Нашёл там себе друга, с которым общался по-французски.

Арестовали его в городе Суздале, где он работал преподавателем в сельскохозяйственном техникуме. (Дядюшка вообще скиталец по натуре, он хотел выращивать растения на полюсе холода в Верхоянске. Слава богу, он туда тётку не утащил).

В Суздале мы были у них в гостях в 1936 году. Я влюбилась в Суздаль, пешком переходила речку Каменку, играла с разновозрастными детьми (мне было 8 лет). Слушала «Очи чёрные, очи страстные» в исполнении князя Голицына (это была французская пластинка, привезённая кем-то к соседям). Потом я слушала, как дядюшка пел не только французские, но и русские шансоньетки. И ещё к тёте Наде приходила гостья, которая ей шила и у которой был хороший голос, она играла на гитаре и пела те песни, которые я потом услышала в «Гавани» («В нашу гавань заходили корабли» – Г.Д.).

Когда мы вернулись сюда, я привела в ужас свою воспитательницу, интеллигентнейшую старушку Елизавету Яковлевну (по доброте могу её сравнить только с Дмитрием Ивановичем Архангельским). Когда я ей спела: «Одна вдова-профессорша три двойни родила и сорок восемь месяцев беременна была…» Когда я ей спела «Девушка из маленькой таверны…» Когда я ей изобразила «Очи чёрные» (это при полном отсутствии слуха)… То бедная Елизавета Яковлевна принимала валерьянку. «Стоило отпустить ребёнка на полтора месяца!..»

Когда дядюшку арестовали, тётка приехала сюда. Поселилась не у нас (с нами ещё жил Вадим), а в нашем дворе. И дожидалась дядю Валю, который вернулся во время войны. Здесь как раз организовали юннатскую станцию и его взяли заведующим. У него работала Марья Дмитриевна Пушкина, говорят, родственница Александра Сергеевича. Они ходили по этой самой юннатской станции (это примерно там, где теперь Дворец пионеров) и разговаривали по-французски.

У него были очень хорошие ребята. Росло всё, что угодно. Цветок дельфиниум я впервые увидела там. Впервые попробовала сладкий болгарский перец (правда, мне, как назло, попался горький, и я долго потом вымачивала свой язык под краном).

Как его после заключения взяли на руководящую должность, не знаю. Эта станция юннатов, по-моему, подчинялась Дому пионеров, а там одно время руководил очень добрый человек – такой Маслюков. Правда, выпивающий, но очень добрый. Возможно, это он принял дядюшку, но я не уверена.

Умер Валентин Владимирович в конце февраля 1972 года.

4 мая 1998 года. Наталья Сергеевна – А.С. Бутурлину в Москву.

(…) Наступают предпраздничные дни. С Первомаем я и раньше как-то не очень поздравляла, а нынче… Помните, на транспарантах, на открытках были слова: «Мир, труд, май». Так у нас всё это в наличии. Май – вон он, за окном. Потеплело наконец-то, почки распускаются, птички поют, грязь высохла, зато пыль и мусор пляшут уже почти по-летнему. Мир – хрупкий, но пока на близлежащих землях есть и нарушается лишь пьяными драками и плохими дядями-киллерами.

Труд – вот уж чего навалом даже у одинокой пенсионерки. Надо мыть окна, вычистить, выстирать и убрать зимние вещи. Выбраться на кладбища – старое и новое – и привести в порядок могилы родных. Это святой и самый главный труд. На старом кладбище, где лежат дед, бабушка и папа, побывала на родительскую. Потом похолодало, а моя подруга, с которой мы вместе ездим на кладбище, зачихала. А у меня же внезапно началась бурная «светская жизнь» – меня посещают редкие гостьи, и я тоже уже была у двух приятельниц. Ещё раз поняла, что из всех органов у меня лучше всего работает язык. Но писать не умею, получается нескладно, «что» и «который» так и норовят оказаться в некрасивой близости.

Одна из приезжих дам подарила три книги. Больше всего порадовала переписка Б. Пастернака с его первой женой. Воспоминания вечно – pardon – выпендривающегося А. Вознесенского, могут быть и любопытны, но, пожалуй, не более того; не знаю, каковы будут рассказы В. Аксёнова. Когда-то был оригинален и свеж, «Остров Крым» чем-то противно напоминал благополучно забытого Виля Липатова.

(…) Ваши суждения о политической погоде близки, понятны – они почти «мои», только надежд нет у меня и на «Яблоко». Они все там как-то прилично держались, были принципиальны и не продажны. Но дорогой Александр Сергеевич, самое страшное – не бессовестная и глуповатая власть, а народ, который по своей дикости, дури и злобе может совсем скоро выбрать и посадить себе на голову власть ещё более худшую и откровенно уголовную.