Двадцатый век Натальи Храмцовой

Всё время шла гнусная и низменная нервотрёпка, безденежье, «борьба за выживание» на бытовом уровне. Что может быть унизительнее? Вот и не получилось последовать совету любимого Б. Окуджавы: «Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим». Написать человеческое письмо – для этого и надо немного «отрешиться».

Что написать о себе? Как всегда, после дня рождения – хорошее настроение и приличное самочувствие. В этот день друзья, приятельницы и знакомые проявляют внимание, говорят хорошие слова, дарят подарки. Я же громко мурлыкаю (мурлычу?), как сытая кошка, которую чешут за ухом.

(…) Вообще было приятно, что много людей ещё помнят меня, во всяком случае вспоминают в день рождения.

Вместе с Вашим письмом и ещё тремя поздравлениями пришёл перевод аж на 300 р.! А у меня вся наличность – 6 р. Со всей возможной быстротой потрусила на почту, а там мне: «Денег нет, когда будут – не знаем». Сегодня вечером позвонили: «Приходите». Получила. Сразу дала в долг Ире и соседке – обе сидят без гроша.

(…) Всё время искала «положительных эмоций» – больше всего находила покоя и утешения в природе, довольно много гуляла по городу – «бескорыстно», т.е. без визитов в магазины, т.к. денег-то не было. Стояли дивные дни – сначала золотой осени, потом осени серенькой, листопадной, с короткими дождями, последним теплом. Она не была похожа на осень в лесу или в деревне или в парках у царских дворцов – в Пушкине или Павловске. Но в осени провинциального города, есть особая, скромная прелесть и уют.

Другой источник, дающий забвение и утешение – книги. Интересно, что детективы (даже такой приличный автор как Симеон) действовали куда менее эффективно, чем «Мёртвые души», стихи Мандельштама и Сенека, Сократ, самозванка 18 в., г-н Моцарт в книге Э. Радзинского.

Телевизор чаще всего пугал, возмущал и приводил в отчаяние, так же, как и газеты. В оценке наших политиков и положения бедной нашей России я много скептичнее и пессимистичнее Вас (…)

Ельцина больше жалею, он поразительно напоминает Брежнева периода маразма, и речь такая же замедленная и пустая. Только челюсть не вываливается. А затея его с Кириенко (ведь как настаивал на этой именно кандидатуре!) оказалась «дохлым номером». Черномырдина спасать-то не надо было, он сразу стал косить глазом на «президентский трон».

«Протестовать и демонстрировать сейчас безопасно», – пишете Вы. По-моему, это верно только отчасти. Кого можно всячески ругать, орать «долой» и во имя этого выходить на улицы? Президента. Потому что стар, болен и слаб! Правительство. Потому что беспомощно, неумело и по сути безвластно. Протестуют ли рабочие, у которых дети голодают, против своего директора, дважды в год отдыхающего на Канарах и построившего в том же году роскошный особняк? В исключительных случаях. Директор – реальная власть, он взашей бастующих пролетариев очень просто за ворота вытолкает. А ведь знают, что начальник их очень хорошо живёт за их счёт. Ненавидят, но боятся. И идут за коммунистами – они-то мастера в «организации масс» и в заверениях «всё отобрать и поделить».

Я, кажется, «завелась» и утомляю Вас тоскливым презрением своим и к власти и, увы, к основной части своего народа. Господи, прости меня!

Теперь о вине и покаянии – нашего поколения и предыдущего. Я не согласна с Вами, что после 17-го года «протестовать можно было только, взяв в руки оружие и стреляя». Да, так поступила белая армия, но множество людей не умели стрелять и не брали в руки оружие. Более того, они понимали безнадёжность протеста, но, подобно пушкинскому Пимену – «за грехи, за тёмные деянья спасителя смиренно умаляли», коря себя за бессилие и каясь. Я таких знала очень немногих, и считаю, что мне повезло.

В чём каяться Лихачёву или Растроповичу – не знаю, это их дело, сугубо личное. По мне – они святые люди, если судить Россию человеческим ли, Божьим ли судом, эти люди – её оправдание. Солженицын – немного другое, он отважно рисковал своей головой, но и чужими рисковал, не оглядываясь. (Вашей головой отчасти тоже, да?).

Конечно, те, кто одобрял казни на митингах – не палачи, а жертвы. Но мучила их совесть, когда они возвращались домой, играли с детьми (а где дети тех, чьей казни при них сегодня требовали?).

Если страдали от собственной лжи, если не могли уснуть после «осуждающих митингов и собраний», – это уже хоть частица покаяния.

А тех, кто «осуждал, как весь советский народ», – увы (который раз я сегодня употребляю это междометие!) – их было много. Они тоже были «оболванены пропагандой», а быть оболваненным иногда очень удобно и выгодно. А теперь они тоже пытаются, естественно, бездарно играть роль жертв: «Мы ничего не знали». Значит, не виноваты?

20.Х. Ночью вчера почему-то никак не могла остановиться, давно не говорила с Вами, только мысленно. А про покаяние Вы всё поняли и замечательно написали: «…потомки наши справедливо будут упрекать предков в том, что случившееся (развал огромной страны) – их вина, они допустили». Разве мы (и наши близкие) виноваты, что мы могли сделать? И всё-таки, всё-таки… Допустили мы… Совершилось-то при нас. Опять не могу остановиться! Болит потому что…

– В конце тридцатых годов вернулась мода на девичьи альбомы. Время было неуютное и неспокойное, по ночам ждали стука в дверь – хотелось чуть больше тепла. Ну и, конечно, у меня тоже такой альбом был. И вот первое стихотворение написал мне туда папа. Я эту первую страницу. сохранила, а сам альбом потом зачем-то выбросила.

Наташе от папаши

Я тебе желаю, Наташа,

Дорогая девочка наша,

Чтоб альбом твой, во-первых, был детским,

Во-вторых, безусловно, советским.

Чтобы не было в нём ангелочков

И прочих божьих цветочков,

Запылённых столетней пылью,

Заражённых дворянской гнилью.

Я заранее не согласен,

Чтобы был «альбом сей прекрасен,

Но лучше всего – хозяйка его».

В новой радости, в нашем доме

Пусть звучит иная хвала.

Нам не надо в твоём альбоме

Старого барахла.

Наташа! Пускай альбом

Тебе говорит о том,

Как растёт твоя дружба детская,

Как цветёт отчизна советская,

И какой поэт, наконец,

Замечательный твой отец.

12 января 1939 г.

С. Храмцов.

Общее впечатление от довоенного Ульяновска: уютный и очень провинциальный. Удивительно уютный Старый Венец. Очень уютными были улочки вдоль Волги: Водников, Шатальная, когда ещё там не рушили дома.

Из всего предвоенного строительства в Ульяновске – два больших дома на улице Льва Толстого (так называемые «Володарские дома»). В основном, люди селились по методу уплотнения в одно-двухэтажных домах, построенных ещё в начале двадцатого века. Строить новые дома было не под что: промышленности-то практически не было.

Заасфальтирована была Гончаровская улица и площадка возле театра. А, в основном, – деревянные тротуары. Это было страшно весело: бежишь босиком, сандалии в руки, доски под ногами ходят ходуном, после дождя из щелей – фонтанчики. У нас в переулке тротуары были искалеченные, а вот на улице Кирова очень симпатичные, беленькие такие…

В городе было два кинотеатра: один «Художественный», с балконом, второй – «Пионер». Театр в разные времена был разный: был очень хороший и был очень плохой. Иногда я ходила в него и довольно часто, а иногда меня не очень тянуло туда. У нас бывали хорошие актёры, реже – хорошие актрисы. Часто ходить я стала в театр, когда там появился Матвей Шарымов (это уже конец 50-х).

Швейное ателье было одно на весь город – на Гончаровской улице.

За продуктами ходили, в основном, на рынок. Потому что в магазинах можно было кое-что купить, но так мало… Часто не было даже сахара. Идёшь по рынку, навстречу бабки. Спрашиваешь: «Сахар есть?» – «Есть. Пошли к забору». Идёшь и покупаешь у них «из под полы» сахар.

Потом сахар в магазинах появлялся, но опять ненадолго…

У людей были очень маленькие зарплаты. Не знаю, как другие, а мой папа прекрасно понимал, почему люди так скудно живут – все деньги в стране шли на армию, на вооружение. Причём, укора в адрес государства не было: он считал, что это нужно.

Меня мама никак не могла вытолкать на прогулку. Я как выучилась сама читать, так меня было не оторвать. И она меня пораньше отправляла с папой в школу. Это был лишний крюк: я его провожала до школы (где сейчас госпиталь ветеранов), а потом спускалась вниз – в свою (на месте бывшего кинотеатра «Рассвет»).