Из двух тысячелетий. Проза и стихи, принесенные ветром Заволжья

– Слышал, слышал, все сороки трещат об этом, а чего ты добился? Только туалеты чище стали.

– Хочу, чтобы была справедливость – во всём.

– Права пословица: кто не работает, тот не ест.

– Не ест? Везде он летает! Посмотри на Симфероповичей, толще бегемотов, младших на руках до машины доносят. А ворует один старший Симферопович.

– Зависть тебя съедает. Ты для бомжа тоже богач: и квартира есть, и спишь не на полу. Представь, он объявит голодовку. Что смеешься?

– Как он может ее объявить, если все время голодает.

– Не умничай, давай поднимайся, теперь я прикорну на мягкой перине.

– Сказал же, не встану.

– Слушай, оппозиционер, а на что ты живешь? Смотрю, мебель у тебя новая.

У меня дед воевал, две пенсии получает, а ест только кашу, диабетик он.

– Отстегивает?

– А куда ему деваться: и ногу, и руку.

– Я о деньгах.

– На просо, ветер, много денег не уходит.

– На просо?

– Дед из него кашу варит, чтобы без добавок была. В кашу, говорит, много мела добавляют. Хочет до ста дожить.

– Тебе бы до тридцати дотянуть, уже сейчас воняешь.

– С чего бы, месяц ни одной крошки не пробовал.

– Крошки, возможно, и не пробовал, а мыться надо.

– Кто бы учил. Тебя вообще нет, когда не двигаешься, а вони приносишь и сам со двора немало.

– Не огрызайся, угостил бы, новости расскажу, не из ящика.

– Могу распылить в комнате одеколон, тройной, и сам подышу с тобой.

Через минуту почувствовалось дуновение воздуха:

– Хорошо стало, а распылил ты одеколон только на два пальца. Знаешь, где я до тебя был? В квартире у соседки. Семь туркменов она прячет для своих утех. Подумал сначала, инопланетяне – изможденные, с большими глазами, по тюбетейкам догадался.

А миллиардерша Звонова с чертом встречается, как вцепится в рога.

– Это, ветер, наверное, робот в образе черта. Звонова себе кавалеров заказывает в институте кибернетики.

– Он вопит, пощады просит?

– Так, в институте же заказывает, чтобы естественным был.

– Согласен. А вот ты, с кем общаешься?

– К сожалению, ни с кем. Была одна, да друг увел, нарушив все принципы дружбы, – вздохнул Василий.

– Что же ты голодовку не объявил? Испугал бы их пустой кишкотарой. Давай-ка распыли еще одеколончика, к Вере Гавриловне захотелось. Я ее обдуваю после душа. Соприкосновения тоже приятны.

– Правильно, неплохо бы к ней вместе заглянуть, со школы знакомы.

– Это другое дело, мужиком становишься.

Василий приподнялся:

– Как славно, ветерок, что ты ко мне залетел в форточку, прекращу я голодовку: на фига козе баян. У меня еще есть флакон тройного одеколона. Понимаешь, тройного. А нас двое. Куда нам надо? Правильно, к Вере Гавриловне, Веруньке, она обрадуется. Дойти бы только.

– Не бойся, поддержу, подтолкну.

Представь, Зин

– Зин, представь, умрем, и все, превратимся ни во что: не пукнешь даже.

– Вот и ставят люди памятники, Коль, чтобы напоминать о себе.

– Кому напоминать? Поставили мы памятник теще, смотрит пустыми глазами на тебя, не моргнет. А живая что вытворяла? Не знаешь до сих пор от кого ты родилась, то ли от Егора, то ли от солдата, их каждый год на уборке хлеба скока было.

– По паспорту, от Егора.

– У Егора глаза желтые, совиные, так и рыщет ими. А у тебя бесцветные, без зрачков, кажется, их и нет вовсе. Особенно когда закатываешь в постели.

– Прям и закатываю, если притворюсь: лицо у тебя делается с выражением коня.

– Меня с конем девчата всегда сравнивали.

– А Мария, твоя первая случница, с мерином сравнивала.

– Она городская, и ты коня от мерина едва ли отличишь.

– По лицу, да…

– С философской точки зрения мы с тобой, Зин, одно целое. Ты моя половина.

– Хочешь сказать, и я лошадь.

– Круп у тебя, да, как это выразиться по-ученому, адекватный. Помню, на свадьбе вы с тещей ими мерялись, если бы поменялись, наверно, я бы только и угадал.