Кода

как в платье древних римлянок —
торжественное, длинное,
она облачена?

Латынью этой выспренней
приравненная к истине,
понятна ли таинственна ли
для тебя она?

Легко ли засыпается,
когда глаза слипаются
и в забытьё врываются
ночные голоса?

Накатывают, катятся;
в их плеске, в их сумятице
ты слышишь тот, что мается
одышкой беглеца?

Он вышел было к просеке
И снова в чащу бросился —
В твое многоголосие,
В кудрявый рыжий лес.

Не птичьими истомами —
он хрипами исторгнулся,
чтобы в твою историю
вписать свою болезнь.

Пусть бред ее расхристанный
в столбняк графы протиснулся,
но как уложишь истину
в температурный лист?

Что градус вожделеньица —
она сверхновой пенится!
И начеку смиренница,
застывшая, как рысь.

«Когда тебя настигнет рок…»

Когда тебя настигнет рок
изольдовых отрав,
и обожженное нутро
кричит, что не игра,
и просит всех семи ветров;
когда, глаза продрав,
глядишь, как в лепеты осин
в дождливый трепет век,
и в вены ввинчен скрип оси,
как в правый берег рек;
и подставляет свой торец
времен круговорот
приростом годовых колец
на шаг ее щедрот.

«До свиданья и спасибо…»

До свиданья и спасибо —
убегу от всех щедрот,
если суммой недосыпа
правят разности широт.

От неправильности правил,
от естественных наук —
потому что миром правит
неестественность разлук.

Потому что хмурит брови
время, и – лови момент,
чтобы вновь в моторном реве
южный слышался акцент.

Это значит – будет город,
от которого отсчет,
это значит – будет дворик
меньше собственных ворот.

Словно в рот воды набравший,
захлебнувшийся тоской,
встретит лужею вчерашней
и всегдашнею доской.

И трамвай железным лязгом
шевельнет сырую сонь,
и стена потёком грязным
поцелует мне ладонь.

Мой звонок тебя разбудит,
вспыхнет свет, метнется тень,
и закрутит белый пудель
королевскую метель.

Ничего, что я нежданный —
я давно желанный гость.
Две бутылки гурджаани
и стихов тугая гроздь.

Скорей!