Милый друг

Дюруа пробормотал какие-то бессвязные слова и отправился к фельетонисту. Тот еще спал; услышав звонок, он вскочил с постели. Прочитав заметку, он сказал:

– Черт возьми! Придется к нему поехать. Кто у вас будет вторым секундантом?

– Не знаю.

– Может быть, Буаренар? Хотите?

– Хорошо. Пусть будет Буаренар.

– Вы хорошо фехтуете?

– Совсем не умею.

– Черт возьми! А из пистолета стреляете?

– Немного.

– Прекрасно. Пока я буду устраивать все, что надо, вы поупражняйтесь. Подождите меня минутку.

Он прошел в свою уборную и вскоре вернулся, умытый, побритый, корректный.

– Пойдемте, – сказал он.

Он жил в нижнем этаже маленького домика; он провел Дюруа в подвал, в огромный подвал, наглухо закрытый со всех сторон и превращенный в фехтовальный зал и тир.

Он зажег ряд газовых рожков, тянувшихся до второго небольшого подвала, где возвышался железный манекен, окрашенный в красный и голубой цвета, положил на стол две пары пистолетов новой системы, заряжающихся с казенной части, и начал командовать отрывистым голосом, словно они были уже на месте поединка:

– Готовы? Стреляй! Раз, два, три!

Дюруа, совсем растерявшись, повиновался, поднимал руки, целился, стрелял. В ранней молодости он часто упражнялся в стрельбе, убивая во дворе птиц из старого седельного пистолета своего отца, и поэтому теперь он часто попадал манекену прямо в середину живота. Жак Риваль одобрительно повторял:

– Хорошо. Очень хорошо, очень хорошо, дело пойдет на лад.

Уходя, он сказал:

– Стреляйте так до полудня. Вот вам патроны. Не жалейте их. Я зайду за вами, чтобы пойти завтракать, и сообщу вам новости.

И он вышел.

Оставшись один, Дюруа выстрелил еще несколько раз, потом сел и задумался. Как все это было глупо! Разве от этого дело менялось? Разве после дуэли мошенник перестанет быть мошенником? С какой стати честный человек, оскорбленный негодяем, должен рисковать жизнью? И, раздумывая о мрачных сторонах жизни, он вспомнил рассуждения Норбера де Варенна об убожестве человеческого ума, о ничтожестве наших идей и стремлений и о пошлости нашей морали.

Он громко произнес:

– Черт побери! До чего он прав!

Ему захотелось пить. Услышав за собой шум падающих капель воды, он оглянулся, увидел душ, подошел к нему и напился, прямо подставив рот. Потом снова принялся размышлять. В этом подвале было уныло – уныло, как в могиле. Глухой стук экипажей напоминал отдаленные раскаты грома. Который теперь час? Время здесь тянулось, как в темнице, где оно определяется и узнается лишь благодаря появлениям тюремщика, приносящего пищу. Он ждал долго, очень долго.

Вдруг он услышал шаги, голоса, и вошел Жак Риваль в сопровождении Буаренара. Он издали крикнул Дюруа:

– Все улажено!

Дюруа подумал, что дело кончится извинительным письмом. Его сердце радостно забилось. Он пробормотал:

– А!.. Благодарю.

Фельетонист продолжал:

– Этот Лангремон – человек с характером: он принял все наши условия. Двадцать пять шагов, стрелять по команде, подняв пистолет. Рука гораздо тверже при наводке снизу вверх. Вот, Буаренар, я вам сейчас покажу.

Взяв пистолет, он стал стрелять, доказывая, что, наводя снизу вверх, удобнее целиться.

Затем он сказал:

– Теперь пойдемте завтракать. Уже больше двенадцати.

Они пошли в ближайший ресторан. Дюруа все время молчал. Он ел, чтобы не подумали, что он трусит; потом отправился с Буаренаром в редакцию, где рассеянно и машинально исполнял свои обязанности. Все нашли, что он держится молодцом.

Под вечер Жак Риваль зашел пожать ему руку; было решено, что секунданты заедут за ним в ландо в семь часов утра и они направятся в лес Везине – место, выбранное для дуэли.

Все это случилось так внезапно, что Дюруа не успел даже принять участия в происходящем, выразить свое мнение, сказать хоть одно слово; его ни о чем не спрашивали, ему не пришлось соглашаться или отказаться. Все совершилось с невероятной быстротой; он был ошеломлен, испуган и не отдавал себе отчета в том, что делает.

Он вернулся домой около девяти часов вечера, пообедав с Буаренаром, который из дружеской заботливости не отходил от него весь день.

Оставшись один, он в течение нескольких минут большими быстрыми шагами ходил по комнате. Он был слишком взволнован, чтобы о чем-либо думать. Одна только мысль занимала его: «Завтра дуэль!..» И эта мысль не вызывала в нем ничего, кроме смутного непреодолимого волнения. Он был когда-то солдатом, он стрелял в арабов, впрочем, подвергаясь при этом не большей опасности, чем на охоте, когда стреляют в кабанов.

В общем, он сделал то, что должен был сделать. Он показал себя таким, каким должен был показать. О нем будут говорить, его будут одобрять, будут поздравлять. И он произнес вслух, как это бывает в минуты сильного душевного потрясения:

– Какая, однако, скотина этот Лангремон!

Он сел и погрузился в раздумье. На столе лежала брошенная им визитная карточка противника, которую дал ему Риваль, чтобы он знал адрес. Он снова перечел ее еще, в двадцатый раз за сегодняшний день: «Луи Лангремон, улица Монмартр, 176». Больше ничего.

Он рассматривал этот ряд букв, и они казались ему таинственными, полными какого-то тревожного значения. Луи Лангремон… Что это за человек? Сколько ему лет? Какого он роста? Какое у него лицо? Не возмутительно ли, что какой-то посторонний человек, незнакомец, может внезапно разбить вашу жизнь, беспричинно, под влиянием каприза, из-за старухи, поссорившейся с мясником?

Он еще раз громко повторил:

– Какая скотина!

Он сидел неподвижно, погруженный в задумчивость, не отрывая взгляда от визитной карточки. В нем пробуждался гнев против этого клочка бумаги – гнев, смешанный с ненавистью и каким-то смутным страхом. Какая глупая история! Он взял ногтевые ножницы, валявшиеся на столе, и проткнул напечатанное имя, словно вонзая кинжал в сердце невидимого противника.

Итак, он должен драться. Драться на пистолетах? Почему он не выбрал шпаги? Он отделался бы незначительным уколом в плечо или в кисть, между тем как с пистолетами ни за что нельзя поручиться.

Он сказал:

– Ну, надо быть молодцом!

Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, и он огляделся по сторонам. Он почувствовал, что стал очень нервным. Он выпил стакан воды и лег.

Очутившись в постели, он потушил огонь и закрыл глаза.