Милый друг

Она шептала:

– Да оставь его наконец в покое.

Он продолжал:

– Нет, скажи мне! Ведь правда, он, должно быть, вел себя в постели не особенно ловко, это животное!

И он всегда заканчивал разговор одним и тем же выводом:

– Что это была за скотина!

Однажды вечером, в конце июня, он курил у окна папиросу; вечер был душный, и ему вдруг захотелось выйти на воздух. Он спросил:

– Моя маленькая Мад, не хочешь ли прокатиться по Булонскому лесу?

– Конечно, хочу.

Они взяли открытый экипаж, проехали по Елисейским Полям, потом доехали до авеню Булонского леса. Ночь была безветренная, душная, одна из тех ночей, когда в Париже жарко, как в бане, когда раскаленный воздух вливается в легкие, точно нагретый пар. Вереницы фиакров везли под тень деревьев множество влюбленных. Эти фиакры тянулись один за другим, без конца.

Жоржу и Мадлене забавно было смотреть на все эти обнявшиеся парочки, проезжавшие в экипажах, дама – в светлом, мужчина – в черном. Огромный поток любовников стремился в лес под звездным горячим небом. Не слышно было ничего, кроме глухого стука колес о землю. Они следовали одна за другой, эти парочки в экипажах, откинувшиеся на подушки, безмолвные, прижавшиеся друг к другу, охваченные властным желанием, трепещущие в ожидании близких объятий. Горячий сумрак, казалось, был наполнен поцелуями. Воздух казался еще тяжелее, еще удушливее от разлитой в нем томительной неги чувственной любви. Все эти люди, прижавшиеся друг к другу, опьяненные одной мыслью, одним желанием, распространяли вокруг себя какое-то лихорадочное возбуждение. Все эти экипажи, нагруженные любовью, пропитанные атмосферой ласк, оставляли за собой волну чувственного дыхания, нежного и волнующего.

Жорж и Мадлена почувствовали, что и на них подействовала эта атмосфера влюбленности. Они безмолвно взялись за руки, истомленные духотой и охватившим их возбуждением.

Доехав до поворота, который начинается за укреплениями, они поцеловались, и она прошептала, слегка сконфуженная:

– Мы опять ведем себя по-детски, как тогда, по дороге в Руан.

При въезде в рощу поток экипажей разделился. На аллее, ведущей к озерам, по которой ехали молодые люди, экипажи попадались не так часто, и густой мрак деревьев, воздух, напоенный свежестью зелени и влажностью звонко бегущих ручейков, прохлада, нисходящая с широкого ночного неба, усыпанного звездами, придавали поцелуям катающихся парочек более глубокое и более таинственное очарование.

Жорж нежно прошептал: «О! Моя маленькая Мад!» – и прижал ее к груди.

Она сказала ему:

– Помнишь лес, там, у тебя на родине, как там было мрачно. Мне казалось, что он полон ужасных зверей, что ему нет конца. Зато здесь очаровательно. Ветерок точно целует, и я хорошо знаю, что по ту сторону леса находится Севр.

Он ответил:

– О, в нашем лесу ничего не найдешь, кроме оленей, лисиц, диких коз, кабанов да еще кое-где домиков лесничего.

Это слово, имя покойного[33 - Форестье (Forestier) – лесник (фр.).], нечаянно слетевшее у него с уст, поразило его так, точно кто-то выкрикнул его из глубины чащи, и он сразу замолчал, вновь охваченный тем странным и упорным враждебным чувством, тем ревнивым, грызущим, непобедимым раздражением, которое с некоторых пор отравляло ему жизнь.

Помолчав с минуту, он спросил:

– Ты бывала здесь когда-нибудь с Шарлем по вечерам?

Она ответила:

– Конечно, часто.

Внезапно у него явилось желание вернуться домой, желание настолько сильное, что у него сжалось сердце. Образ Форестье проник в его мысли, завладел им, душил его. Он уже не мог ни думать, ни говорить о чем-либо другом.

Он спросил со злобой в голосе:

– Скажи, Мад…

– Что, милый?

– Ты наставляла рога этому бедняге Шарлю?

Она прошептала пренебрежительно:

– Ты становишься глуп – вечно одно и то же.

Но он не переставал:

– Ну, моя маленькая Мад, будь откровенна, признайся. Ты ведь наставляла ему рога? Признайся, что наставляла!

Она молчала, задетая этим выражением, как была бы задета на ее месте каждая женщина.

Он продолжал упорствовать:

– Черт возьми, если у кого-нибудь была для этого подходящая голова, так именно у него. О да! О да! Я был бы рад услышать, что Форестье носил рога. Вот простофиля!

Он почувствовал, что она улыбнулась, как бы что-то вспомнив, и продолжал:

– Ну скажи же. Что в этом такого? Наоборот. Это будет очень забавно, если ты признаешься мне, что обманывала его, именно мне.

Он в самом деле дрожал от желания узнать, что Шарль, этот ненавистный Шарль, этот постылый покойник, носил это позорное украшение. И в то же время еще другое, более смутное чувство обостряло его любопытство.

Он повторял:

– Мад, моя маленькая Мад, прошу тебя, скажи мне. Ведь он этого заслужил. Было бы большой ошибкой с твоей стороны не украсить его рогами. Ну же, Мад, признайся.

Должно быть, она находила забавной эту настойчивость, потому что все время смеялась тихим, отрывистым смешком.

Он коснулся губами уха своей жены:

– Ну же, ну… признайся.

Она внезапно отодвинулась и резко заявила:

– Как ты глуп! Разве отвечают на подобные вопросы?

Она сказала это таким странным тоном, что у ее мужа мороз пробежал по коже; он остолбенел, растерянный, слегка задыхаясь, точно после тяжелого душевного потрясения.

Экипаж ехал теперь вдоль озера, по поверхности которого небо, казалось, рассыпало свои звезды. Два лебедя, едва заметные во мраке, медленно плыли по воде.

Жорж закричал кучеру: «Назад!» Экипаж повернул и поехал навстречу другим, ехавшим шагом, фонари которых сверкали, точно глаза, во мраке леса.