Вино для любимой. Детективный роман

– Вот это я понимаю! Вот это я уже понимаю… – и он схватил бутылку и с видом знатока стал рассматривать ее.

Затем он достал чашки, заглянул в них и остатки чего-то предыдущего и непонятного просто выплеснул на пол.

– Чем же открыть, чем же… – поразмышлял он и после некоторых манипуляций с вилкой его зубы вцепились в застрявшую на половину пробку.

Гость привстал. Ему было неудобно, что он сидит, а художник, который был намного старше его, стоит, но тот лишь замахал руками.

– Сидите, сидите… У меня есть раскладной стульчик! Давайте чокнемся… Вот только за что?

– За нее, – и гость показал на мольберт с недорисованной девочкой и заметно помрачнел.

– Тогда и за ее родную несчастную мать! – добавил трагедии Козломордый.

Выпив до дна, художник довольно крякнул, точно от водки, и, впиваясь жадно глазами в рисунок с солеными огурцами, занюхал смачно рукав своего свитера. Потом он словно опомнился и снова плеснул себе в чашку. Его опухшие глаза затуманились.

– Ох уж точно спирт добавляют, ох уж точно… – поморщился он, явно не оценив вкус великолепного напитка и поправляя на себе шапочку художника. – Капиталисты хреновы! Сталина на них не хватает. Вы читали состав?

– Нет.

– В следующий раз читайте. Хотя и тому, что пишут на этикетке верить нельзя.

Затем художник печально вздохнул, украдкой оглянувшись на свой мольберт. Казалось, больная девочка с вымученной улыбкой наблюдает за пьющими в ее честь людьми.

– Вика – добрая девочка, – сказал он немного спустя, – я часто вижу их на Арбате.

– Они тоже где-то живут поблизости? – поинтересовался гость.

– Насколько я знаю, живут они в Куево-Кукуево у какой-то дальней родственницы, а здесь они выклянчивают деньги, тут близехонько за «Му-му» есть банк. Директор этого банка жуткий скупердяй, отец девочки.

– И что же он совсем им не помогает?

– Пока нет, но Люда решила взять его измором, – ухмыльнулся Козломордый. – Девочке нужно поддерживать свое хрупкое равновесие уколами и различными процедурами, а на все это нужны деньги, очень большие деньги. Как видите, мне что-то удалось узнать у ее озлобленной на меня матери, – и Козломордый усмехнулся.

– Почему же эта женщина на Вас так злится?

– Это долгая история…

– Я не спешу, – и мужчина в куртке, взяв инициативу в свои руки, сам наполнил чашки, пока художник с убранными за спину руками, тяжело вздыхая и охая, ходил по комнате, собираясь с мыслями.

– Вы же знаете, – нахмурился хозяин чердака, зачем-то тыча пальцем в потолок, – это нелегко вот так взять и погубить свое женское счастье, бросить все свои силы на алтарь страданий, свыкнуться с вечными истериками и криками тающей на глазах дочери, пройти ад унижений…

– А что с этой девочкой? Это что-то врожденное?

– Что Вы, нет! – покачал головой художник. – Вика родилась абсолютно здоровым ребенком, но года два назад, как я понимаю, врачи обнаружили у нее синдром иммунодефицита, причина возникновения которого мне досконально не неизвестна. Произошел какой-то сбой, внутренние органы отказываются работать, нужны постоянно поддерживающие капельницы и консультации, витамины, а на это уходят почти все деньги… И все это продолжается уже года два с лишним, если не больше, и никаких улучшений. Только хуже и хуже. Но Людочка, мама Вики, верит в чудесное исцеление, жутко набожной стала, даже в воскресную школу записалась, колокольчики какие-то делает. Да и я сам тоже иногда в церковку захожу, свечечку ставлю, так, на всякий случай. Мы из-за всех этих дел просто рехнулись на этой почве, и неудивительно, что все, что происходит вокруг, воспринимаем, как божье провидение. И недавно у нас появилась надежда.

– У нас?

– У нас, – Козломордый смахнул скупую слезу, нависнув тучей над гостем.

Видно было, как он всеми силами борется с переживаниями, как глотает каждое слово. Мужчины молча чокнулись, осушая чашки до дна, и слышно было, как в этом затянувшемся молчании жужжит запутавшаяся где-то в паутине муха. Затем Козломордый нервно прошелся по комнате, поднимая руки вверх, намеренно и с каким-то ожесточением отколупывая ногтями побелку. Она сыпалась ему на шапочку, точно снег.

– Господи, я тут схожу с ума, – шептал он, сверкая нездоровым, почти безумным блеском глаз. – Ненавистная комнатушка! Ненавистная…

И когда он остановился под наброском вазы с яблоками, то мужчина в куртке даже зажмурился, ожидая, что эти плохо начерченные яблоки от столь резких жестов посыплются на голову безумцу. И если вначале гость объяснял все эти театральные кривляния на публику утонченностью натуры, ищущей пути и выходы из творческого застоя и затянувшегося душевного кризиса, то сейчас уже не сомневался в том, что художник этот как-то незаметно для всех спятил.

– Вы знаете, сколько стоит эта каморка? – продолжил художник в каком-то душевном отупении, оглядываясь по сторонам, будто в первый раз видя перед собой эту комнату. – Один банк, тоже здесь на Арбате, заинтересован в ее приобретении. Я даже наводил справки и, по крайней мере, залога под нее должно хватить…

– Хватить на что?

– Да, да… Профессор Беркович и так идет нам на встречу. Вы скажете сразу «О, опять новый шарлатан!», сложно сказать, но у нас с Людой нет выбора. – и художник вдруг перешел на шепот. – Я скажу Вам по секрету, есть уже исцелившиеся, только все это пока скрывается, никому ни-ни.

– Я понимаю, – кивнул гость.

– И Люда собирает на это средства, только вот Вика не может больше ждать, болезнь прогрессирует. Еще в начале лета я видел эту девочку на ногах, розовощекую, улыбающуюся и разгуливающую под руку со своей любимой мамой, а сейчас глядя на все это, невозможно даже представить….И я, признаюсь, потерял покой и сон от понимания того, что могу помочь этим случайным мне людям и не помогаю.

– Почему же тогда не помогаете?

Козломордый встал перед гостем и, глядя ему прямо в глаза, строго спросил:

– Вы когда-нибудь, сударь, совершали подвиг?

Мужчина в куртке задумался, не сразу находя, что ответить.

– Ну, там спасение утопающего или, может, вытаскивали кого-нибудь во время пожара? – подсказал художник. – Или, может быть, Вы заступились за женщину перед хулиганами?

– Сложно сказать. Я никогда не задумывался над этим. Моя жизнь всегда текла по течению. Одни вещи были, которые я делал неумышленно, другие потому, что другие говорили, что так надо делать. Вчера я помог подняться одному упавшему…

– Как я Вам завидую, сударь! Как я Вам завидую…, а я даже этого не сделал. Сколько себя помню, жил все время для себя, думал, пущай другие из себя благородных девиц изображают, в ус посмеивался… Думал, мое дело тихое, обхитрю эту жизнь, а под конец, может, и куш сниму. Ан нет! Одиночество и подагра – вот мои прихлебатели. А, впрочем, что я говорю! – и он махнул безнадежно рукой. – Мы все зарываем голову в песок, когда видим чужие страдания, считаем, что нас это никогда не коснется.

– Да, тут Вы правы, – согласился мужчина в куртке. – Мы живем в царстве страха и безразличия…

– Вот-вот, метко подмечено, сударь! Страх и безразличие… Отдать последнюю рубаху может далеко не каждый… Тем более, такой как я, старый самовлюбленный хроник. Выкинуть себя добровольно на помойку, отдаться этим мошенникам! Вот отчего каждый раз, заслышав скрип инвалидного кресла, я вздрагиваю, осознавая, что у меня есть возможность – спасти эту детскую жизнь. Признаюсь, я даже ушел в запой, не выдержав напряжения, и это, может быть, сыграло потом злую шутку… Ведь я обещал ее матери в пьяном угаре, бив себя в грудь при случайных свидетелях, что помогу ей с лечением… И мы даже ходили с ней в банк, и там обещали без вопросов дать под залог этой хибары проклятые десять тысяч… О, Вы бы видели, как сияло лицо этой прекрасной женщины! Оно сияло надеждой и бесконечной благодарностью. Да что благодарностью! Оно сияло любовью ко мне, и, глядя на это лицо, я. вдруг испугался, что не оправдаю эти надежды. Да, сударь! Мне стало очень страшно…

– Чего же? – спросил гость, чувствуя, как страх рассказчика невольно проникает и в его душу.

– Мне стало страшно, – продолжал художник, – что я не герой, что все, что я делаю сейчас, делаю для себя, для подлой галочки, что в этой моей ущербной подлости мне только одного и надо, чтобы толкнуть обманутую женщину на эту грязную кровать и что она в такой безвыходной ситуации никогда не откажет мне в моей пошлости… Да и кто я такой, чтобы жертвовать собой ради других? Чем они лучше меня? На то есть государство, олигархи, кто-то еще, чтобы разбираться в этих щепетильных вопросах, но никак не я, жалкий, никчемный старик… – и он вдруг зарыдал, закусив кулак. – О, я подлец! Ну, налейте же, не томите…

Мужчина в куртке уже разливал остатки, когда рассказывающий со слезами подскочил к столику и схватил чашку двумя непослушными дрожащими ладонями.

– Да, я передумал, – продолжил Козломордый. – Струсил в тот самый момент, когда она уже уверовала в исцеление своей дочери и боготворила меня… Вот почему она меня ненавидит! И правильно делает…

– Это жестоко…

– Жестоко, не спорю… Но я и, правда, верил, клянусь Вам, до последней минуты своей веры верил, что смогу решиться на эту сакральную жертву… Вот посмотрите, как далеко я зашел…

Козломордый посмотрел на обрывки разорванных листов под ногами и стал подталкивать их куда-то под столик, сшибая пустые бутылки. Он заметно захмелел, нос его покраснел, точно у деда Мороза. Затем он вытянул вперед подбородок и почесал нервно, с каким-то остервенением свой безобразный кадык.

– На этом договоре не хватало моей лишь подписи… Простите, пересохло во рту, – сказал он, печально поглядывая на пустую бутылку.