Флирт с одиночеством. Роман

– Разочаровавшиеся в своем деле. Они стоят и смотрят вниз на падающую в пропасть воду. Вода увлекает их своим падением, и вот стоит одному сделать шаг вперед, и он падает, и все начинают падать. В полете они сжимают камни, камни утягивают их вниз со страшной скоростью, им не выбраться… Этот водопад – место прощения своих грехов. Ты, наверно, не понимаешь, о чем я…

Виагра прижалась щекой к его шее, с блаженством вдыхая запах его одеколона. Оуэн закрыл глаза, чувствуя, как ее слабые, пьяные губы касаются его кожи.

– Оуэн…, ты такой классный, такой необычный, – шептали они. – Мне никогда не было так хорошо ни с кем. У тебя есть преимущество перед другими…, ты простил себя и можешь выбраться оттуда, из этого ужасного водопада, но прежде чем сделать это, пожалуйста, поцелуй меня. Мне этого так не хватает, понимаешь…

Девушка погладила его по голове, восхищаясь его густой шевелюрой.

– На ощупь ты настоящий, большой бурый медведь… – улыбнулась она, и когда его руки под столом незаметно от окружающих прошли по ее коленям, она не остановила его…

«Да, – пришла вдруг нелепая мысль Оуэну, – этот хитрый официант сдерет с меня по полной».

– Я ни о чем не жалею! Твоя мать оскорбляла меня в своем доме, и я не мог молчать, и то, что я назвал ее серым кардиналом, загубившим судьбу старшей дочери и губящей счастье младшей, я не жалею. Здорово она придумала и решила все и за меня. Нет уж, спасибо! Это надо же, оплачивать квитанции о разводе и без моего согласия договариваться с мировым судьей и все за ширмой, а меня пригласить, выманить из клетки, обещать все решить, а потом потребовать развод. Разве это не бред, Лаура? Разве это не удар ниже пояса? Если ты меня любишь, то зачем развод? Твои объяснения, что мы сразу же поженимся, и ты не желаешь продолжать этот опошленный изменами брак и хочешь все начать заново, звучат неубедительно. Пока не дашь мне справку от психиатра, никаких подписей! Слышишь, хватит с тебя брачного договора, после которого я и так на улице, ничей и никому ненужный, твой любимый Оуэн. А твое предложение… разве оно не абсурдно. «Можешь переночевать у соседей. Заметь, не у тебя, а точнее, у себя, а у соседей. А рядом за стенкой в соседней квартире будет моя дочь, жена, моя любимая собака и этот… Нет уж! Я себя еще уважаю, и никакая старая ведьма не запудрит мне мозги о моей недостаточной мужественности. Да кто она вообще такая? Несчастная, неудовлетворённая жизнью тетка, постоянно пьющая кровь собственных дочерей и сделавшая раньше времени из мужа импотента? А ее угрозы, что я не увижу больше родную дочь?

Оуэн был в гневе.

– Зачем ты это говоришь. Зачем? Я уже собрала вещи и собираюсь ехать к тебе. Не надо обижать мою маму.

– А мне плевать на нее. Всю жизнь ее терпел. Если ты меня любишь, то приедешь ко мне, не смотря ни на что! Пусть даже я буду против! Слышишь?

– Оуэн, я за рулем! Мне врачи запретили волноваться. Оуэн…

– Ладно, извини… – стал остывать он. – Давай поговорим позже.

– Скажи мне что-нибудь приятное, Оуэн.

Он вздохнул. На душе у него было больно.

– Я тебе люблю и очень хочу, чтобы мы были вместе… И в том, что ты ведешь себя нелогично и сильно огорчаешь меня, моя вина тоже есть.

– Мы так безвозвратно отдалились, столько боли причинили друг другу, и все равно какой-то дьявол заставляет звонить тебе. Помоги мне, пожалуйста, тебя разлюбить…, мой маленький мальчик, миленький, хороший, ради счастья дочери… Ты же знаешь, какая она чувствительная, не может заснуть без мамы… – умоляла она.

Он слушал ее горькие слезы и вспоминал далекую Родину. Где-то там за тысячи световых лет в кипящих водах Мертвого океана под мощные разряды могучих молний и вихри адских соленых ураганов зародилась его душа, и сейчас, изнывая от боли, эта душа трепетала, в надежде освобождения, пыталась вырваться из телесного плена. Творец милосердно улыбался, распахнув широко свои объятия, и в волшебном сиянии нашептывал что-то едва уловимое: «Первые станут последними, а последние первыми».

Оуэн посмотрел на часы, осознавая, что и в аду можно любить. Это понимание было единственно ценным, невесомым даром, который можно было забрать с собой. Было 5.00 утра. Город еще спал. От балконной двери пахло снегом и ночным спокойствием. Босым он вышел на маленький балкончик над «Манго», съеживаясь от холодного ветра. Напротив, через дорогу, располагался городской парк с аллеями, по которым он часто ходил с влюбленными в него девушками. Он горько улыбнулся, вспоминая победы, но не ощутил их сладость. Внизу, прямо под балконом жалобно замяукала кошка, и глаза мужчины заблестели от слез. Еще долго в опустевшей комнате надрывался мобильник, пока окончательно не разрядился, и напрасно водитель на заднем дворе матюгнулся в досаде, беспокоясь, что они опоздают на межзвездный корабль.

Мечта

– А как ты думаешь, верблюды едят кофейные зерна?

– Спроси у верблюдов…

По небесному куполу во всей красе разлился сверкающим бисером Млечный путь, но где-то вдали уже зарождалось пятно песчаной бури. Оно постепенно стирало бесценную акварель Великого Художника и поднимало за собой высокие, уходящие под самое небо столпы пыли и хаоса. В эту рождественскую ночь дюны двигались особенно, какими-то праздничными рывками, и самая старая в мире прибрежная пустыня, как взбиваемое покрывало, поднималась и плавно опускалась волнами, пытаясь стряхнуть с себя вереницу людей, верблюдов, повозок, упрямо ползущих к океану, к спасительному порту Алья Масоро. Зыбучие пески таили в себе смертельную опасность, но караван опасался не их коварных объятий, и даже не приближение бури. Люди боялись Калли, и это имя редко произносили вслух, опасаясь навлечь несчастье. Лишь бывалые охотники, нажевавшись гашиша у больших костров, под покровом ночи со страхом и преклонением шептались о нем. Обычно этот слон пасся в нижней части Килиманджаро, богатой растительностью, любил чесать брюхо о баобабы и гонять по саванне зазевавшихся краснозадых павианов. Они напоминали ему «двуногих», которых он ненавидел пуще всего на свете. Караванщики были бессильны перед его гневом, пули лишь царапали кожу, словно он был заговоренный или мираж. Выжившие свидетели навсегда запоминали, как появлялся он, словно из ниоткуда, и громко трубя хоботом и угрожающе перебирая исполинскими ногами, несся на караван вместе с облаком пыли. Его не отпугивал ни первый выстрел, ни страшили даже собаки, ни горящие факелы. Вся семитонная мощь сминала и крушила повозки, втаптывала в песок выпавших из них людей и товар, поднимала на бивни верблюдов. А Калли уходил так же неожиданно, как и появлялся, после него оставался стон и плач выживших. Местные бедуины верили, что это злой дух пустыни, мстящий человеку за излишнее высокомерие и самонадеянность, поэтому объявленная на Калли охота и даже вознаграждение воспринималась ими не более, чем бред белого человека.

– Если жена уходит к другому, неизвестно кому повезет! – сказал караванщик Али.

Он был бывалым капитаном, ведущим караван сквозь безводные пустыни к порту Алья Масоро. На этот раз меркнущие в пучине пыли звезды подсказывали ему, что надо спешить. Рядом с ним сидел экспедитор, чернокожий Альберт, который удивленно взглянул на караванщика, и, не понимая, к чему тот клонит, решил промолчать, но Али продолжил:

– На все воля Аллаха. Надо прожить время, чтобы понять. И зря не стоит грустить…

Лицо экспедитора Альберта, напряженное и пепельное, со следами недавней оспы, сморщилось в обезьянью гримасу и оттого стало еще более не человеческим, с выструганными грубыми чертами, подобно деревянной маске индейских шаманов. От караванщика тянуло контрабандным самогоном, и он боялся, что запах, так молниеносно распространяемый по пустыне, привлечет Калли. В прошлый раз они потеряли двоих погонщиков и верблюда, не считая материальные убытки в виде растоптанных в прах ста мешков восточных пряностей. Али заметил тревогу своего чернокожего напарника, крепко сжимающего в руках тяжелый гранатомет.

– Ты все надеешься, что это отпугнет духа, – насмешливо ухмыльнулся караванщик, – как ты глуп и наивен, подобно белым людям!

– Я бы на твоем месте не оскорблял бы человека с оружием… даже если у него иной цвет кожи – раздраженно ответил Альберт, тревожно всматриваясь в темноту.

Али блеснул желтой гнилью зубов и махнул безнадежно, как на непутевого, широкой, подобно веслу, ладонью. Затем он, ритуально омыв лицо, обратился к небу. Альберт плохо понимал арабскую речь, но почему-то был уверен, что ведущий караван молится о чудесном спасении, и в этом диковинном подшептывающем завывании и злобном оскале араба было что-то волчье-дикое и в то же время священное и проникновенное, отчего душа экспедитора затрепетала, ощущая взгляд молчаливого бога.

– Почему мы остановились, отец? – поинтересовался светловолосый мальчик, одетый в модный пиджак сафари с множествами карманов для патронов, ножа, фляги, бинокля и всего того, что может пригодиться в пустыне.

Ему было не более семи лет. Милые черты лица, курносый носик, золотистые солнечные кудри, синие глаза и голос, наивный, мягкий и одновременно звонкий и чистый, сильно контрастировали с мраком пустыни. И мрак рассеивался, а сама пустыня, казалось, вдруг осознала какую-то неведомую тайну и в удивлении тоже замерла и задумалась, что даже звезды, утомленные бурей, местами проклюнулись, как всходы первой озими.

– Оставайся здесь, я пойду и узнаю, – сказал сурово отец.

Он был высокий мужчина лет пятидесяти, уже седой, с аккуратной прической. По четким волевым движениям и как резво он спрыгнул на землю, опираясь одной рукой за край повозки и, как, не дожидаясь возражений сына, растворился в темноте, можно было предположить, что он из бывших высокопоставленных военных. Скорее, из старших офицеров. Ребенок печально проводил тень отца взглядом, присел на постель из персидских ковров, поджал свои худенькие ножки и обнял их, пытаясь согреться от холода. Он стал послушно ждать, прислушиваясь к звукам ночи, и скоро отец вернулся.

– Арабы поссорились с женщинами…

– С женщинами? – непонимающе спросил сын, вслушиваясь, как действительно где-то в хвосте каравана ругаются люди.

– Караван идет слишком медленно, и буря может настигнуть нас, поэтому погонщики решили облегчить верблюдов. Мы тоже пойдем пешком. Возьми мою походную шинель.

– Я не хочу идти пешком, – захныкал мальчик, – я замерз, папа!

– Давай слезай, заодно согреешься, – приказал отец. – Здесь пустыня, сынок, и мужчины должны быть солидарны друг с другом, чтобы выжить.

Калли захлопал ушами и, стряхивая с себя липкий песок, ринулся в сторону шума. Его лунные глаза отлично видели в темноте серую полоску каравана, и жгучая месть, рождаясь в огромном сердце животного и не находя уже места, протяжной чумой гонга разнеслась по всей пустыни, достигнув даже саванны. Впереди были враги! Эти маленькие прямоходящие обезьяны, истребившие всю его семью ради забавы. Враги, которые ставят у водопоя железные капканы. Враги, которые создают гром и молнию, пытаясь отпугнуть его, бесстрашного Калли. Сейчас он разметает их вдребезги, а потом буря спрячет убитых и обломки повозок. И если повезет, он, Калли, напьется жгучей воды из раздавленных бочек, и одурманенный будет трубить на всю пустыню о своей славной победе. И пусть его слоненок радуется вместе с ним, прыгая по белым облакам, а нежная Эбби спустит с неба сочную гроздь дикого винограда и будет щекотать хоботом ему брюхо, как когда-то давно, когда они были вместе…

Вдалеке караванщик различил огни Алья Масоро и облегченно вздохнул. Калли никогда не видели у больших городов. Да и сама песчаная буря поворачивала куда-то влево, словно внемля молитвам милостивому Аллаху. Али воздал Ему вновь и, взяв в пригоршню несколько кофейных зерен, стал монотонно жевать. Ему было стыдно, что накануне он поддался соблазну и нарушил строгий запрет не пить алкоголь, положившись на темноту ночи.

– Как ты можешь есть такую дрянь!? – возмутился Альберт, – даже верблюды не едят это.

– Это лучше, чем курить табак, хочешь? – и караванщик, громко причмокивая, протянул Альберту свою широкую ладонь с зернами.

– Нет, спасибо, у меня от них начинается изжога, – экспедитор поморщился.

– Изжога у тебя из-за злобы, – ухмыльнулся Али, – моя старуха говорит, что надо больше мечтать, чтобы быть здоровым.

– Мечтать? Да я еще тот известный мечтатель! – возмутился экспедитор и гордо ударил себя в грудь.

– О чем же ты мечтаешь, интересно узнать? – хитро прищурился араб. Он явно относился к своему чернокожему другу с каким-то снисхождением, что бесспорно поддевало самооценку последнего.

– Я мечтаю, чтобы все женщины были птицами, – прошептал Альберт, чтобы никто из посторонних не слышал, о чем он говорит.

– Это почему же? – удивился Али. – Какой в этом толк, друг? Ты хочешь, чтобы их разноцветные юбки парили над нами? Запомни, – и он многозначительно поднял палец вверх. – Аллах поставил мужа выше жены.

Верблюды неожиданно встали как вкопанные, и капитан каравана крикнул что-то на арабском, чтобы предупредить охрану. Ему сразу отозвались с разных сторон, и он, стараясь не показывать тревогу, повторил свой вопрос:

– Почему же ты хочешь, чтобы женщины были птицами?