Наблюдения одного лентяя

– Что мелешь? – закричал на него мясник в белом фартуке… – Поди-ка сам под пулю-то!

– Я и иду! ты не ори.

– Идешь? Вы мастера только разговоры разговаривать…

– Нет, иду, ну?

– Ну, и с богом. Хоть бы поменьше было вашего брата… Мужика совсем вывели, – и вас бы пора.

– Осторожней, кум! – шептал старец… – За эти словечки знаешь куда?

– Ну вас к шуту! – с сердцем сказал мясник.

– Да кто ты такой? Как ты смеешь так говорить? – вдруг наступил на него будущий воин. – А хочешь к губернатору? ты против кого говоришь?

Мясник скрылся.

– Ах, каналья этакая! – в искреннем гневе сказал будущий воин. – Непременно узнаю, кто это.

– Кто этот юноша? – спросил кто-то сзади меня.

Я обернулся; сзади меня стоял молодой человек в клеенчатой фуражке и в поношенном драповом пальто.

– Это наш гимназист.

– Вот защитник-то отечества! – проговорил он, не улыбаясь, но довольно мягко…

– Все бы ему драться, – прибавил кто-то из толпы: – он тут давно шумел…

– Гм… – сдержанно сказал молодой человек и обратился к нам: – вы, господа, здешней гимназии?

– Да.

– Я – ваш новый учитель истории.

Мы было оробели, но, к нашему удивлению, учитель ласково сказал нам:

– Пойдемте, господа, ко мне; поговорим, да кстати вы меня познакомите и с городом.

Мы последовали за учителем и не могли порядком надивиться ему. Говорил он с нами как с людьми, ибо несколько раз спросил: «как вы думаете?», «не правда ли?..» Этого никогда мы прежде не слыхивали. Потом завел нас к себе в нумер и предложил нам, как настоящим людям, – вино. «Не хотите ли мадеры?» – «Извините, я разденусь…» Все это было ново, и учитель оставил в нас наиприятнейшее впечатление. Сколько сообщил он нам о войне, о злодействах, о злоупотреблениях! – и хотя мы были весьма далеко от понимания всей важности этих тайн, но и нас пробрал его разговор.

С этого времени и в порядках гимназии и вообще в порядках жизни произошел перелом. Новый учитель тотчас начал борьбу с мелочностью начальства и тотчас нажил тьмы врагов, начиная с гимназического эконома до директора включительно. Ученики стали выписывать журналы и читать; собирались на квартире нового учителя потолковать, посоветоваться, образовали особую партию, к которой примкнул и Павлуша Хлебников. На моих глазах он столь же мило и легко делался либералом, как прежде делался ябедником (тоже очень милым) или исполнял волю начальства, повелевавшего выдрать товарища за ухо.

Я бывал в этом обществе; но я уж значительно обленился и жил жизнью толпы более, нежели можно было думать; я даже оставил в это время гимназию, потому что, в качестве одного из субъектов толпы, почувствовал большую тоску…

Война кончилась. Турку снова нужно было запереть в душу на неопределенное время, и все стало по-старому. Силачу Федотову опять нечего делать. Андрюше не о чем пророчествовать. Улица, где сломал ногу обыватель, бежавший с газетными известиями, освещена; но зачем теперь ходить по ней? Фонарь стоит в ней один-одинешенек. Почитать газету? – да что в ней интересного?.. У толпы опять не осталось ничего; и мещанин, вчера еще рассуждавший с женой о политике, теперь снова говорит ей свирепым голосом: «Что стала? Не знаешь своего дела? Загони свинью-то! Давно я за вас не принимался!..» Мещанский ребенок решительно не может выдумать игры «в освобождение крестьян», о котором уж бродили слухи и в толпе, и попрежнему лезет головой в заборную дыру и орет.

После турка у толпы ничего не осталось своего…

Зашел я к Змееву. Он жил в отдельной комнате у чиновника сотоварища и хотя не имел с отцом никакого дела, но я заметил, что он уже в затруднительных обстоятельствах относительно возможности распорядиться своей свободой.

– Ты что же в Петербург-то? – сказал я ему и заметил, что он пьян.

– Погоди… Будет все!

Храбрости в его голосе, однако, не было.

– Надо послать за водкой! – торопился он прервать речь о Петербурге.

Принесли водку. Змеев выпил и охмелел.

– Я – человек! Понимаешь ты это? – стал было он кричать попрежнему; но на крик явилась хозяйка и сказала:

– Вы, пожалуйста, не шумите.

– Как? Я не имею права делать, что хочу?

– Дом мой!

– Я плачу деньги.

– Все-таки вы не смеете…

– Не смею?

– Не смеете.

– Я не смею?.. Вот же вам!

И он поставим на стол некоторую посуду.

– Побойтесь бога, на столе стоит божий дар – хлеб, а вы…

– А-а… – вопил Змеев: – я не смею?.. Погодите, я вам покажу… Вот же вам…

Хозяйка выбежала вон, а за ней и я.

Змеев бушевал и дебоширничал еще недели две. Все безобразия, находившиеся в его руках, он пустил в ход для доказательства, что он человек, но так как этими безобразиями он ничего не доказал и, отрезвившись, сообразил, что далеко ему до человека, то вскоре засел он за письмо к отцу.

В письме он просил прощения, кланялся в ноги и умолял позволить ему вернуться.

Отец ответил ему длинным письмом, с текстами из священного писания, и позволение вернуться дал.

И вот Змеев опять не смеет выйти вечером из дому до тех пор, пока не «улягутся».

Все в толпе стало по-старому.

А я все плотней забивался в угол. Лень овладевала мною все более и более, и кругом было столь же много тоски, скуки, которая мне давала возможность быть покойным.