Встреча в метро

«Дама», выскользнувшая за дверь сразу, как только Алекс вылез из кровати, чинно сидела на диванчике чуть поотдаль, Ив подвел к ней товарища и представил по всей форме.

– Не забудь щелкнуть каблуками.

Алекс посмотрел укоризненно.

– Ладно, рассказывай, – велел Ив. – Или нет, сначала сядем. – Он подождал, пока Алекс неловко плюхнется на диван рядом с Дорой, подтащил стоявшее у соседнего простенка кресло и сел лицом к Алексу. – Слушаю.

– Душно здесь, – снова вздохнул Алекс.

– Давай откроем окно.

– Нельзя. Они закупорены намертво. Чтобы никто не соблазнился, как-никак четвертый этаж, а народ тут, как ты понимаешь, на все способен… Очень трудно объяснить даже себе самому… Это ведь все стихийно… Просыпаешься утром, голова гудит после вчерашней пьянки, вокруг ни души, и вдруг до тебя доходит простейшая, в сущности, мысль: ты никому не нужен… Сколько лет мы с тобой не виделись?

– Около пяти, я думаю.

– Последние три я жил на Монмартре, в мансарде, мы ее снимали на троих, один – художник, сейчас получил заказ, расписывает потолки в квартире какого-то хвата, мода такая, слышал, наверно?

Ив кивнул.

– Его целый день нет, приходит поздно вечером. Второй… Хороший был парень, закончил университет, давал частные уроки дебилам, родители которых втемяшили себе в голову их, так сказать, образовать, иногда и мне учеников подкидывал… с ним можно было поговорить, но в прошлом месяце его убили, ни за что, грабить у него нечего, всякому видно, человек тихий, сам бы в драку не полез, но шпане-то все едино, избили и бросили, умер, не приходя в сознание… О чем я? Да… Я выпустил книжку. Несколько лет назад уговорил одно издательство, сделали электронную, она и утонула в интернете, сам знаешь, сколько там этого добра, никто не заметил, ни одна собака не купила, я и решил выпустить настоящую, бумажную. Два года бегал по разным фондам, выпрашивал подаяние, так сказать, стихи издавать ведь теперь никто не хочет, а на бумаге и вовсе практически ничего не печатают, надо самому… Словом, достал деньги, нашел типографию, тираж всего-ничего, пятьсот экземпляров… Ни один магазин не берет, они и так уже наперечет, а те, которые еще не закрылись, сразу дают от ворот поворот, никто, мол, не купит, бессмысленная затея, я дошел до ручки, уговаривал взять бесплатно, выручку себе, куда там! Места жалко. Так и лежит тираж под кроватью, пару десятков раздал знакомым, и весь сказ.

Он замолчал.

– На самом деле, – заметил Ив, – несколько сот любителей поэзии в стране, может, и найдется…

– Да! Но поди найди их самих! Не стоять же на Конкорд и предлагать прохожим книги!

– Кто-то, может, и стал бы…

– Может! Я не из таких… Но знаешь, Ив, когда я очухался и огляделся… сосед ни с того, ни с сего явился днем домой, забыл какую-то кисть, что ли?.. неважно… словом, нашел меня, дурака, еще полуживым, привезли сюда, привели в чувство… Так вот, когда я очухался и огляделся, мне стало стыдно. После того, как поговоришь с людьми…

– Мне показалось, что народ здесь молчаливый.

– Так и есть. Но за четыре дня найдешь и болтливых. Люди больше простые, кажется, что им беситься, не прежние времена, когда под мостами ютились, вроде живут… вроде!.. Ни профессии, ни работы, ни перспективы… Ни друзей… что может объединять людей, когда нет ни знаний, ни мыслей, о футболе сутками разглагольствовать или содержание телесериалов друг другу пересказывать?.. в карты играть целыми днями?.. Ни возлюбленной, откуда, когда в женщинах никакой тайны не осталось, спортивного интереса и того нет, любая готова чуть ли не на улице раздеться, только помани… кто помоложе, еще вихляет задом на дискотеках или трахается с кем попало, но с возрастом до людей доходит, что жизни у них нет и не будет, полная пустота, как тут руки на себя не наложить… А у меня все-таки есть призвание и занятие… Надежда, наконец! Что все изменится, хоть когда-нибудь, пусть через сто лет… если к тому времени французский язык не выйдет из употребления, пишу-то я по-французски, хоть и не совсем француз.

– Алекс наполовину русский, – пояснил Ив, обращаясь к Доре. – По отцу. Вот только русского языка не знает.

– Полсотни слов в уме держу, – поправил его Алекс. – Но у меня и отец уже тут родился, сам не очень бегло на родном языке изъяснялся. Правда, Пушкина читал и меня назвал в его честь.

– Он умер? – спросила Дора несмело.

– Давно. Инфаркт. Пил много. Не состоялся, как он считал.

– А мама?

– Мать жива. В Бретани обитает, с теткой моей, бабушка еще была, за девяносто, недавно умерла, мама за ней ухаживала. Как отца не стало, отправилась к родным пенатам. И меня с собой звала, но что мне там делать?

– Стихи писать, – заметил Ив насмешливо. – Какая разница, где этим заниматься?

– Для меня есть. Я – человек городской, а там деревня.

– Ладно, оставайся, раз так. А вены больше резать не будешь?

– Не буду.

– Отлично. Запиши адрес, принесешь нам свою книжку, когда выпишут.

Дора порхала между кухней и столовой с полными тарелками, ингредиенты завтрака в приюте были четко определены, за исключением багета и кофе, которые не лимитировались, каждому полагалось по круассану, по три куска сыра и по две крошечные упаковки масла и мармелада, вроде не так уж мало, ее родители ограничивались по утрам кофе с булочками или парой бутербродов, конечно, потом следовали и другие трапезы, а приютские редко выходили за пределы завтрака да супа, потому их кормили чуть основательнее, естественно, сыр был дешевый, а мармелад кроме приторного вкуса фруктовой эссенции иного не имел, но что делать… Хорошо еще, что их не пытались потчевать американской едой, несмотря на все протесты и скандалы, избавиться от нее не удавалось, однажды много лет назад прорвавшись на европейский рынок, Штаты отступать уже не желали, упрямо навязывая свои генетически изуродованные, как их называли в народе, или напичканные всякими малопонятными веществами продукты хотя бы тем, кто победнее, но им сопротивлялись даже приюты, по крайней мере во Франции. Дора помнила, как ее подружки при виде безобразно растолстевших мальчиков и девочек, на улице, у них в школе таких не было, перешептывались, мол, бедняг, наверно, кормят «по-американски», и, когда она спросила, что это значит, ей охотно объяснили, предостерегали ее и родители, если купишь себе мороженое, обязательно посмотри, нет ли на этикетке того и этого, написанного оранжевыми буквами…

Она посмотрела на часы, вернее, циферблат на включенном большом телевизоре, или мониторе, в данный момент это был телевизор, поскольку показывал телепрограмму, пять минут десятого, Ив, наверно, еще спит или лежит в постели, он не любит рано вставать, а может, он уже на ногах, варит кофе, вид у него отсутствующий, как всегда по утрам… всегда – это сильно сказано, она видела его в такую рань только по выходным, то есть четыре раза, у нее было два свободных дня в неделю… но, наверно, так у него всегда, выпив кофе и рассеянно съев круассан… их он покупает накануне и, чтобы не засохли, кладет в термостат с материалами, удивительно для такого педанта, у которого все всегда лежит на своем месте, как он мог вести богемный образ жизни хоть когда-нибудь, непостижимо, у художников ведь все валяется где попало… впрочем, это она взяла из книг, никого такого, кроме Ива, она никогда не встречала… выпив кофе, он встает и, засунув руки в карманы, начинает бродить по студии, десять минут, двадцать, полчаса, потом решительно открывает дверцу термостата, его включают вечером, чтобы к утру материал был готов, вынимает большой ком пластика, переносит на специальную подставку с подогревом и начинает осторожно разглаживать в одном месте, вытягивать в другом, и потихоньку в бесформенной массе проступают очертания головы, тела…

– Дора! – окликнули ее, она обернулась и увидела Сюзанну, сидевшую за крайним столиком в полном одиночестве. – Давно тебя не видела, совсем домой не приходишь.

– Я вчера поднималась наверх, тебя не было, – возразила Дора.

– Все равно. Иди сюда. Сама-то завтракала, нет?

Дора покачала головой.

– Не успела.

– Так возьми тарелку и садись ко мне. Как раз затишье.

Когда Дора послушно села со своей порцией за ее столик, Сюзанна сразу спросила:

– Кто он?

– Он?

– Ну да! Не будешь же ты утверждать, что проводишь ночи у вдруг объявившейся двоюродной тети.

Дора рассмеялась.

– Веселая какая! В лотерею, что ли, выиграла?

– Я в лотерею не играю, – ответила Дора серьезно.

– Да? А почему? – удивилась Сюзанна.

– Не знаю, – сказала Дора чистосердечно.

В самом деле, почему? В лотерею или лотереи, поскольку их развелось великое множество, от городских до общеевропейских, играли сотни миллионов людей, понятно, когда заработать хоть какие-то нормальные деньги категорически негде, все начинают связывать надежды на лучшее будущее с фортуной, авось кинет кусок пожирнее, да и мысли эта игра заполняет, чем думать об унылой сегодняшней жизни, строят планы на ту, которая наступит, когда этой самой фортуне надоест поворачиваться к тебе спиной, Эмма, например, частенько размышляла вслух о том, что она сделает, если выиграет хотя бы парочку миллионов, отправлялась в морской круиз, на горнолыжный курорт, переселялась в фешенебельный отель, покупала наряды от-кутюр, всякая такая чушь… Может, потому у нее, Доры, и не возникало желания обзавестись лотерейным билетом, ее раздражала болтовня Эммы, уж она-то ни о каких горнолыжных курортах или вычурных платьях не мечтала, переехать в отель, что за ерунда, каким бы фешенебельным он не был, на настоящий дом это похоже не больше, чем приют… Дом… Конечно, на такие деньги можно купить квартиру, но что в ней делать одной?..

– Так и не скажешь, кто он? – снова спросила наблюдавшая за ней Сюзанна.

Дора промолчала.

– Странная ты, – сказала Сюзанна задумчиво. – Все мы странные. Уже больше двух лет вместе живем, как одна семья. А все равно чужие.