Пантеон

Альберт и члены его семьи проживают в штате Иллинойс (в двух городах: Нейпервилл, Блумингтон), США.

Братства, сестринства, общества, ордена и клубы CCAA

Упомянуты некоторые из них:

Пантеон – ???

Хамнет – общество поэзии.

Книжный Лев – клуб книголюбов, литературоведов и писателей.

Чариот и Парфенос (The Chariot of Parthenos – Колесница Девственницы) – элитный спортивный и игровой клуб (различные элитарные виды спорта и игр – езда верхом, гольф, крикет, теннис, сквош, шахматы и т.д.).

Прометей – общество различных знаний, оказывает участникам коллективную помощь с отчетами, докладами, курсовыми и прочими учебными работами, в которых ты сам не силен; к тому же, отвечает за мероприятия к концу учебного года, одно из таких – прощальный костер, в нем сжигают ненужные учебные работы, конспекты и учебники.

“Gusto Yemisto” – кулинарный клуб и ресторан.

“The Golden Fleece” – интерьерный и реставрационный клуб.

Додекатеон – 12 Олимпийцев

Аид – обитает в Подземном Царстве и не входит в их число, хотя является фигурой значимой и приходится Зевсу и Посейдону братом.

***

Зевс – бог грома и молний.

Гера – богиня брака.

Посейдон – бог морей.

Гестия – богиня домашнего очага.

Деметра – богиня плодородия и земледелия.

Гефест – бог огня и кузнечного ремесла.

Арес – бог войны.

Афродита – богиня любви и красоты.

Афина – богиня мудрости, наук и ремесел.

Артемида – богиня охоты.

Аполлон – бог света и искусств.

Гермес – бог красноречия, скорости, торговли и хитрости.

***

Присутствие древнегреческого пантеона выражено в архетипах личности героев, думаю, вы без труда определите кто есть кто, в дальнейшем (в поздних главах) – герои сравнивают друг друга с конкретными божествами.

Карта Крипстоун-Крик

Добро пожаловать!

N. Пролог

Он знал, чем казался в его глазах. Не кем, чем. Это правильное определение. И что Эбби – все так звали Альберта Андерсона, подумал. И что подумают остальные, если им поведают о такой дикости, балагурстве, вакханалии, акте вандализма, разврате и безумии, божественном коитусе с самим собой, трагикомедии, но правила Гварини из “Compendio clella poesia tragicomico” в его пьесе нарушены – он любитель гипербол без меры, истерического хохота, какому завидует Гомер, смутьян для ваших заветов, как и заставший весь этот акт искусства свидетель. Случайный? Ха-ха! Искомое – да найдется! Поэтому Эбби молчал. Не звал никого. Смотрел. И творец – тоже. Их взгляды переплелись, на миг, на какую-то секунду. Это как прима, бросившая взор в партер, но ее слепят софиты и жажда внимания – она не видит лица несущего розы, кто хлопал, а кто скуксил мину, руки оставив в покое на коленах. Колени подняты до подбородка (почти), мешают спешащим покинуть бал, ступить на палубы кораблей. Пора отчаливать! Вот и валите! Но это не важно. Ее накрывает волной всеобщего восторга, пусть кто-то жаден до аплодисментов, суммарно все хлопают, ведь некто это делает с двойным рвением. Но тут зритель всего лишь один… И один исполнитель. Ничто не укроется. Все на ладони. И никаких оваций. Никаких потных шлепков кистей. Тишина. Как же тихо. Как же тихо. Хо, хо, ти-хо. Хо!

Эй! Есть тут кто-нибудь?

“Ага, это я тебе. Ты ведь смотришь, разве нет? Судишь? И так же ничего не понимаешь!” – Он повернулся куда-то, к кому-то. И снова вернулся к наблюдателю перформанса – замершему в центре залы Альберту, почти сразу, ведь сие больше для него.

Уж простите!

Эбби не ушел. Наслаждался зрелищем? Или в ужасе? А он хотел, чтобы тот трепетал, испытывая тантрический экстаз. И свободу. Такую же свободу быть собой. Тогда ему следует попробовать… Чего же ждать? Прямо сейчас? Nunc!

Нет, погодите. Не надо латыни. Maintenant! Он любитель французского. И ему это крикнул:

– Мантно! – А затем: – Мантэно! – Так и так правильно. Голос сиплый, хоть он не орал и не простужен, а звучит все равно так, будто наоборот всю ночь заплетался язык в выкриках чужеродных слов, наждаком став, лобзавшим деревянное шершавое нёбо перевернутой галеры.

– Что, “сейчас”? – сорвалось с уст Эбби. Но, казалось, он знал ответ, что имелось в виду. Сделал шаг ближе. – Марк, – позвал по имени, – что это? Пойдем, пойдем отсюда. Что ты делаешь? За…

Зачем?

А зачем Эбби тут?

Чтобы остановить?

Или влиться?

Но не верится, он убежит, а после всем расскажет, убаюкивая ЦНС виски, высвобождая то, что завещано каждому Фрейдом, тайно лелеять будет утраченное, желать, а его не вернуть.

Он способен растоптать все, уничтожить, опозорить. Опорочить неверием. Эбби ведь не верит? Нет! И больше молчать невозможно, поэтому творец бросился раненным зверем из последних сил, схватил, сбил с ног, повалил, покатился.

Но зверь не сказал бы, а Марк – не зверь, хотя стал бы “зверем” для этого юнкера. Мышь могла бы поиграть с кошкой?

– Не говори никому. Заклинаю! Иначе таинство станет пищей голодным псам, попрошайкам сплетен, закрытых в четырех стенах, четырех дворах четырех корпусов, за четырьмя заборами, на квадраты районов делящих плоть земную. Мир не плоский, не круглый, эллипсовидный, ложь, я б выкинул глобус из нашего музея в окно, им играли б в пушбол – забытый вид развлечения, вымерший, нелепый, прямо как я – динозавр, который не знает о бренности жизни совсем ничего, – как сгорают слои атмосферы под гнетом опять же округлого, тучного, твердого тела космического. А если бы все получилось не так… И мы отказались от круглости тел, не в моде горошек на платьях и рубашках, сменила их клетка, глаза мы прячем за квадратом очков, смотрим в квадрат телевизора, забыв о круглых динамиках радио и блинных пластинках виниловых, поклоняясь квадрату дискет, что круг затаили под плотью пластика. Квадраты… Все в них, мои мысли. И ты. Ты – в квадрате. Тебе неудобно, я вывел тебя из круга порочного. Открыл твой глаз. Погляди. Что катится вольно, гладко и удобно – ушло, зови это ретро, холодный и по краям колючий квадрат – вот, бери, это теперь твое. Наше. Я встаю, приняв неудобную позу, оттого затекли мои члены, так долго сидеть не получится и у тебя, руки и ноги устанут, еще и спина, не спасет поза погонщика, квадратные плечи пиджака в клеточку давят. И мир – он теперь квадратен – начиная с молекулярной кристаллической решетки до дома с решетками на окнах, с квадратными мягкими стенами, диазепамом утром и вечером – там по твоему мнению место таким, как я. Оконце – черное, тоже квадратное, иногда открывается, смотрят. Придешь меня проведать? Клеть мою оглядеть, меня, обезьянку. Лицо твое возникнет в квадратике на двери с обивкой. Потом исчезнет. Останется черная сталь. Будет зиять незавершенной картиной среди белого, мягкого. Черная, когда мокр асфальт; нет такого оттенка! Он придуман для каталогов, магазина на диване для домохозяек, выбирающих нечто квадратное, что поместится на кухне и в ванной меж таких же купленных по спецпредложению квадратов. Что впишется в их мир такой же, как и их отпечатавшиеся в кресле чресла, опять же квадратней не бывает!

Весь этот поток обрушился на Эбби, как и краска, которой замаран и песчаник стен, и темный орех обивки, и картины, сорванные с места. А он покраснел и дышал тяжело от абсурдности и красоты.

“Только я не вписываюсь в твой”. – Сожаление явилось на смену восторгу. Марк полагал, что так-то он поймет, увидит, ощутит. Даже стыдно как-то… Гений в ловушке, а дальше?

Он смотрел куда-то. Часы молчали. Круг, вписанный в квадрат. Разбиты ведь. И тут Эбби разрушил молчание, оно пало Помпеями в пепле Везувия.

– Но черный квадрат обрамлен белым, белый – квадратом рамы, рама – квадратом стены, стена – кусок, почему бы не сложить все картины на пол, ходить по ним, квадрату место в кафельной кладке, ведь флорентийские художники расписывали потолки, Марк, рисуй на полу, на потолке, на стенах, на себе, на мне.