Пантеон

– Мы не безумцы! И все это возможно. – Марк рассмеялся. Слышали? Плевать! Рано или поздно они увидят, увидят… Какое еще “поздно”? Рано! Рано, рано по утру! Увидят все!

Марк выпустил его. И Эбби смотрел: как тот катался по полу – кисть художника, ведущего линию. Затем парень поднялся, рукой касаясь стены – творил картины телом – сплошное искусство везде.

– Погром, бунт, преступление, плевать, я так вижу, а ты? Ты теперь видишь, Альберт Андерсон?

– Вижу.

Марк срывал с него одежды, тот не противился. В том не имелось ничего пошлого. Его рука коснулась груди Эбби – током пронзило его всего. Альберт дивился, как золото ихора истекает по запястью Марка – он порезался стеклом. Думалось, во мраке ночном крови должно предстать черной иль винной, но нет – чистое солнце. Он затревожился касательно раны, но сразу же успокоился.

“Он не может умереть”, – такая мысль пришла ему на ум, тело Марка подобно античной статуе – белое, идеальное, трещина только красит, шрамы – украшение мужчины, они его не портят, ничуть, кинцуги – собранный заново фарфор, шрамы – следы жизни – соединены драгоценным металлом. Возрожден во всем великолепии.

Марк схватил его за руку, потянул, он легко поднялся на ноги, почти взлетел, смеялся, так просто увлек и его за собой. Квадрат залы перевернулся, они едва-едва коснулись телами стены, руки уперлись в нее, пошатываясь оба поднялись. Они могли все. Дальше, выше. Все! Они могли, мать твою, все! Выебать этот мир! Плоский, круглый, квадратный! Идти по стенам, даже по потолку. И они это делали.

Две фигуры зависли подле люстры. Марк щелкнул по цепи. Звенья разорвались. Эбби зажмурился, – ожидая грохот и взрыв хрусталя. Но уродливое соцветие светильника замерло в воздухе.

– Кто же ты такой? – спросил он.

– Я божество, – Слова ошеломили его, но то, что он услышал после и вовсе уничтожило его мир, сразило наповал, убило молнией, а затем реанимировало, – как и ты.

Свет наполнил Альберта, он зародился там, где его коснулся Марк, где касался его прямо сейчас. Вены их горели, по ним разносился золотой сок, смотреть нестерпимо больно, но Эбби не отвел взгляда от… этого создания.

– Все еще не веришь? – Бог ухмылялся.

Люстра грохнулась на пол. Ее место занял юноша, нет, бог, которого вознес, пробудил ото сна ему подобный, собрат. Осколки сверкали в потоке света. Венцом творения искрились в волосах Эбби, вокруг Марка и его произведения. Они и есть – то самое.

В это время уличная Джоконда ухмылялась, садясь к незнакомцу в призрачный Rolls-Royce, до нее первой долетел отголосок рождения, она не поняла причину слез, сказала человеку-невидимке в макинтоше, шляпе и очках Ray-Ban, что от радости встречи.

– Все это для тебя, – прошептал Марк. Нет, конечно же, не только для Эбби. Он это делал и для себя. Но все слышали именно это, сказанное им вслух, внимали, дивились и плакали, поражаясь щедрости дара. Громом слова его неслись по округе, голосом Зевса клокотали от Олимпа до подземных недр Тартара, где Центиманы сотнями кулаков молотят старые кости Титанов. Даже далеко-далеко отсюда, даже во сне, за рулем или во время медитаций перед люминесцирующими квадратами различного генеза достигала эта фраза ушей смертных, полубогов и божеств истинных.

Фантом VI несся прочь от Крипстоун-Крик. Эбби Андерсон – навстречу Пантеону. Они его заметили.

I. Пророчество

Начало сентября 1989.

Эбби все больше напоминал себе отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis – зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны – бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Отец оставался заядлым авантюристом, а это никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание “Русской рулетки” ввергало в ступор и ужас. Скорее всего, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове “Русская” (Холодная война не окончена!), а вот на “рулетке” ее воображение и вовсе заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил все их состояние.

– Все на красное?

– Нет! На черное!

Все галдят, орут, перебивают друг друга.

– Вы уверены, господа?

– А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых.

Трыньк, трыньк, трыньк…

И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше…

Трыньк, трыньк, трыньк – стальное и холодное тиканье орудия смерти.

Затем…

Пуф!

На ковре – красное. Перед глазами – черное. Никакого зеленого.

That’s all Folks!

Вот так она все и видела, при этом тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил.

– Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? – Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана – в начальную школу, а ныне – провожала бы на станции.

Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а это первостепенно важно), ни ему.

– И сколько зарабатывает искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче совсем ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их “шедевры” в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! – твердила она до поступления и совсем недавно – вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл – так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что все по-прежнему плохо? Нет, все уже не столь скверно, пожалуй.

– Будешь ковыряться в каком-нибудь музее в пыли… – предрекала мать на этот раз. – Лучше бы поступил в университет в Нормале.

Странно, конечно, слышать такие рассуждения от человека, для которого поездки в близлежащую Орору и покупки с жадностью акулы всяческого ширпотреба в Fox Valley Mall оставались смыслом жизни как ранее, так и сейчас.

Насчет Университета штата Иллинойс – действительно, из дома дяди ездить на учебу – сущий пустяк, у него бы уходил час на дорогу (час туда и столько же обратно), ведь Нормал (как и “нормальный” – видимо, столь любимое слово Андерсонов их так и влечет, манит, зовет) – даже не соседний городок, а отражение Блумингтона, его продолжение, сиамский близнец. И еще кое-что: это общественное учебное заведение, а изучают там педагогику, посему Эбби мог бы учиться там бесплатно (Что-то кругом сплошные плюсы для Андерсонов!); не обошлось и без некоторых противоречий самим себе, ведь преподаватели и врачи для этой снобской семейки сродни более высокооплачиваемой прислуге, но, видимо, доступность и бесплатность – превыше всего для их “дорогого Эбби” (мать всегда так подписывала открытки на День Благодарения, Рождество, Пасху и прочие праздники, скорее всего, она покупала их пачками в торговом центре и рассылала всем “дорогим друзьям”)!

– Искусствоведы, писатели, артисты! Тоже мне, богема! А на деле все они – засранцы, мошенники и бездельники, – бурчал отец за баррикадой из бумажного полотна с квадратами типографской краски разного интенсива. – И где ты будешь работать? Думаешь, сможешь толкнуть ту синюю дрисню по красному фону богатеньким дебилам на Сотбис или Кристис? Или чью-то поделку в виде собачьих фекалий? Ха-ха! Удачи, счастливчик!

Эбби посещал художественную школу с шести лет и писал сам, тогда он мечтал о рисовании мультфильмов или комиксов, позже заинтересовался искусством более высокого полета во всей его классической и романтической красе, но уже в осознанном возрасте все-таки решил заняться делом, которое сопутствует творческому процессу и не всегда требует акта творения от тебя самого. Не секрет, но и ему доводилось сталкиваться с творческими кризисами, когда он, терзаемый муками и сомнениями, пялился на очередной пустой лист, уже сидя среди настоящей свалки скомканных эскизов. Ничего удивительного, с такой-то семейкой…

После восьми лет он поселился у дяди Бена. Это пошло на пользу его личностному и творческому росту.

Но в воспоминаниях папаши это никак не закрепилось, поэтому он критиковал Эбби и посмеивался над ним, а его понятие и принятие искусства ограничивалось развешанными постерами (еще и такими большими!) под стеклом в гостиной (Миссис Андерсон приобрела их по распродаже всего по 9.99$ за штуку).

А “синяя дрисня” и приступы авангардизма – ну, с кем понос (буквальный и фигуральный) не случается? Насмотришься на переплетение капель Джексона Поллока и думаешь: “А я чем хуже?”, “И я так могу”. Но нет, испортить холст (и при этом оказаться в выигрыше по всем фронтам) – недостаточно. Отнюдь. Дело ведь не в технике и ее воспроизведении, а в подаче идеи, в ее представлении, и, разумеется, в коммерции и поддержке меценатов.

Но Эбби особо не унывал, ведь, au bout du compte, никто из них не мог помыслить, как все повернется. Взять хоть пример президента Рональда Рейгана, который начинал радиоведущим, далее его ждала карьера в кино, военная служба и затем большая политика. Эбби не претендовал на участие в кинопробах, как и в иных пробах на всех разительно отличающихся поприщах, а тем более не предавал себе значимости, влияющей на изменение мира к лучшему или худшему, ведь ему всего девятнадцать, а подобное навязывание (как и предопределение его судьбы) – не то чтобы раздражающе действует, но попросту нелепо, учитывая переменчивость не только неких производных, а вообще всего.

Как знать, как знать? – так часто говорят и не зря. Строя большие планы, стоит учитывать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но при этом ничего нового под луной, а жизнь бессмертна эстафетой поколений. Так что все вроде бы меняется, а посмотришь ближе: так нет, все по-старому. Но только в масштабах чего: всей человеческой цивилизации или частного случая? И ты думаешь – принять ли гаснущее олимпийское пламя от твоих предков? Бросить ли его к ногам? Попытаться найти иной путь? Отказаться затем и от собственных поисков, отвернуться и зашагать прочь?

Who knows? Who knows?

Па упорно пел ту же песню каждый (редкий – слава всем богам!) раз, вторил супруге, но его нынешняя реприза больше напоминала тихое бормотание мотора: старого, чиненного десятки раз, постепенно глохнущего. Предположим, в глубине чего-то там (мелкой души или скудного ума) он стал понимать, что советы и нравоучения от мужчины, который растранжирил все имущество отца, покойного деда Эбби, толком и не работал на нормальной работе (видите ли, потому что гордость не позволяет), а образование в Чикагском Университете – лишь единственная галочка в списке его заслуг за всю жизнь – стоят меньше ломаного цента. Или же у него попросту не осталось на эти тирады сил?

Но сколь мало люди принимают участие в твоей жизни, столь сильно судят тебя за каждый твой шаг.

На этот раз Альберт мог заявить – Андерсоны несколько угомонились, можно и так выразиться. Его это устраивало. Все это отрицание реалий и ворчание происходило, скорее всего, по привычке, а причина – его появление, эдакое возмущение спокойствия; Эбби не думал, что родители обсуждали его жизнь (текущую и будущую) весь год. Они ведь даже не спросили, как продвигается его учеба, каких успехов он достиг и насчет того ужасного события в Крипстоун-Крик, которое выбило его из жизненной колеи по полной – тоже. Но он их не винил. Родители и не могли всем этим интересоваться по простой и уважительной причине – они не знали. Да, вообще ничего. Если бы Эбби отчислили или не хватило бы средств в фонде на следующий семестр – тогда из академии могли бы написать его родителям. Но учился он хорошо, а оплата от Андерсонов никак не зависела.

Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что все Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно этой учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет.