Поэтическая афера

В один из таких моментов Зорин посмотрел на меня и, поймав на себе мой взгляд, поинтересовался, все ли в порядке. Я улыбнулся, сказал, что работаю, и нет причин для переживаний. Мой ответ его удовлетворил, он вернулся к работе.

Иногда Коля вставал, прохаживался по комнате, беззвучно шепча что-то себе под нос. Мне было бы неудобно так сделать, хотя, может быть, и помогло бы в трудных местах моего стихотворения, но я был в гостях. Примерно после пары часов работы, за чашкой чая, Зорин, перечитав свое стихотворение, предложил его послушать. Он сидел в той же самой позе, в которой и писал все это время, не стесняясь, прочистил горло и громко, с силой в голосе прочел:

Сжаты в кулак страницы,
Книг распростерлись тела,
Строк изъеденные вереницы,
В печи догорают дотла.

Жадным взглядом вгрызаясь,
В корешки потрепанных книг,
Ни минуты не сомневаюсь,
Писатель – я твой ученик.

Нас призывают сражаться,
За страну, до крови на губах,
И в спину кричат: не сдаваться!
А затем побеждают в гробах.

На сотни книг я выше тех,
Что порохом дышали честно,
Не покидал военный цех,
Не отступал в окоп поспешно!

Читать теперь мне не дано,
И книги догорают ярко,
Слепому в мире тяжело,
Он вместо мира – видит пятна.

Я поджал губы и закивал. Подобные стихи мне еще не приходилось слышать. Мне действительно понравилось, но разве я был вправе оценивать человека, если сам не разбираюсь в стихах? На слух прочтение было хорошо сложенным, я даже позавидовал в какой-то мере Зорину, что он вот так смог прочесть.

– Что скажешь? – спросил меня Коля, а во мне до сих пор шел диалог, хорошо ли было прочитано или не очень. Можно ли назвать это стихотворение сильным или все-таки оно вовсе не подходит под описание стихотворения.

– Мне понравилось, и я даже не знаю, что еще сказать, для меня это настоящее открытие, что ты смог так написать. Боюсь, моя работа будет выглядеть серой после твоего прочтения.

– Не сомневайся в себе, Филатов, все в наших руках. Если сейчас понравилось тебе, то в зале, где будет хотя бы десяток зрителей, найдутся твои единомышленники, которые по достоинству оценят стихи, – сказал Зорин, допил чай и со звоном поставил на блюдце. Звучало убедительно. Но в настроении Николая прослеживалось отчаяние, которое было вымещено на эту самую чашку, и я решил спросить в глаза.

– Что ты сам можешь сказать о своем произведении? – спросил у него я. Желания обидеть у меня не было, мне действительно хотелось узнать его точку зрения, знать, как он себя оценивает, понять, что для него означает им же написанное стихотворение.

– Мне нравится, – тут Зорин встал и начал расхаживать, – мне нравится вся эта затея. А вот мое стихотворение могло быть сильнее. Меня смущает последнее четверостишье, вот, послушай, – Коля взял свой листок, пробежался взглядом от начала до конца и еще раз прочел мне окончание своего произведения.

– Этот герой вызывает у тебя какие-то чувства, может быть, сопереживание, сострадание? Где-то в середине он даже гордится тем, что смог за жизнь прочитать столь много книг, а в конце сжигает их, не имея возможности их перечесть или узнать что-то новое для себя.

– Он не вызывает у меня жалости, – сказал я, но Коля меня перебил.

– Но он ослеп! Немецкая армия применяла химическое оружие на полях сражений, – Коля явно пытался меня убедить.

– Я не испытываю жалости. Этот солдат скорее вызывает у меня чувство уважения, – я замолчал. Коля улыбнулся и кивнул мне в знак того, что именно это он и ожидал услышать.

– А что получилось у тебя? – оживился Зорин.

– Знаешь, первые полчаса я не мог понять, как пишутся стихи, да и потом у меня в голове не было ни единой мысли, о чем можно было бы написать. Но вот что у меня в итоге получилось:

Задумчив и загадочен писатель,
Вокруг него сонм образов и дум,
Его покой – рабочая обитель,
И светел и прекрасен ум.
И допоздна, закрывшись в кабинете,
Работает не покладая рук,
Он пишет обо всем на свете,
Я это знаю – он мой друг.

Коля неожиданно для меня зааплодировал и заулыбался.

– Браво, Александр! Это именно то, что я ожидал от тебя услышать. В твоем стихотворении очень лаконично изображены все пристрастия писателя, здесь и покой, и мысль, и светлый ум, – Коля расхаживал по комнате, жестикулировал и расхваливал мое стихотворение. Я не был уверен, сможем ли мы осилить сборник, так как на эти восемь строк у меня ушло два часа нашего времени. С другой стороны, я никогда не думал, что смогу начать писать стихи, и восторг Зорина мне льстил, и создавалось впечатление, что у меня действительно неплохо получается.

– Нам нужно показать их Чернову, определенно, – Зорин начал рыться на столе, который располагался позади него и был полностью завален различными бумагами и папками. Он то и дело что-нибудь ронял, мял какие-то бумаги и, уже скомканные, бросал их на пол. – Нашел! – внезапно заликовал он, на листочке были написаны даты. Это было расписание вечеров у Чернова, как мне позднее пояснил Коля. Ближайшая встреча должна была состояться этим вечером, и, еще сильнее воодушевившись, Зорин начал собираться.

– Сначала зайдем к Голубеву, он хотел отдать мне ненужный чемодан, который в моем случае будет очень кстати. Теперь я уверен, что поездка в Петербург не заставит себя долго ждать. Который час?

– Без четверти три, – сказал я, взглянув на часы.

– Отлично, как раз успеем. Захватим чемодан и Голубева, затем в районе Немецкой встретимся с Ильичом и Екатериной Федоровной, если она, конечно, придет.

– Постой, а как же стихи?

– Да, нужно будет не забыть взять стихи, ты прав, – сказав это, Коля схватил наши стихи и свернув, убрал во внутренний карман пиджака.

– Я думал, мы напишем что-нибудь еще. Просидим с тобой до вечера за работой. Я не планировал снова появляться у Чернова так скоро.

– Ну, это ты, брат, зря. Вот смотри, – Коля указал на расписание, – сегодня у нас третье, а следующая встреча у Чернова будет лишь десятого. Нам определенно нужно его мнение, иначе до десятого напишем такого, что потом и показывать кому будет стыдно, не то что выступать. Пошли.

Ничего не осталось, как надеть пальто и шляпу и отправиться к Голубеву.

– Ты прочел «Колосья»? – спросил меня Николай, стоило нам выйти из его дома.

– Не успел еще, вчера осилил лишь пару страниц. Я думал, что уж сегодня я посвящу себя его прочтению, как только вернусь от тебя.

– Это не к спеху, так спросил, чтобы разговор поддержать, – конечно же, Зорин лукавил, говоря мне, что его совершенно не интересует мое мнение и что это не к спеху. Он с удовольствием был готов обсудить свой роман, выслушать по его поводу мое пусть не авторитетное, но все же мнение. По дороге мы курили его папиросы, Зорин рассказывал о Чернове, об их знакомстве, что Голубева и Ильича привел к нему тоже он. А я шел и думал: куда я иду? Зачем? Я до сих пор не прочел письмо, что мне прислала мать, и, вспомнив о нем, хотелось пожелать Николаю удачи в сегодняшнем вечере и отправиться вверх по улице прямо к дому, так как идти было всего ничего. Но, не найдя подходящих слов, я продолжал путь рядом с моим новым товарищем и задавал себе новые и новые вопросы. Я понимал, что у моих новых знакомых очень своеобразная манера жить. Она мне нравилась, но это ставило под надлом мои убеждения, от которых я ни разу не отступал с тех пор как оказался в Москве. Оправдывал я себя лишь тем, что мой роман дописан, точка поставлена, а за новый садиться еще слишком рано. Иначе бы я каждый день сидел у себя и по несколько часов в день писал. Но опять же, не имея работы, я мог бы найти пару другую учеников или обратиться в газету, спросить, нет ли чего на предмет переводов с французского или на французский язык. И лишь сейчас я понял, что еще вчера вместо распития водки на вокзале мог отправиться на поиски издательств, которых по городу было в достатке. Я же ничего этого не делал. Мы шли с Зориным, моя обувь промокла, на улице уже второй день шел дождь. Голубев принял нас очень тепло, пригласил войти. Коля старался быть вежливым, отказывался, как мог, ссылаясь на встречу с Ильичом и Екатериной Федоровной, но в какой-то момент за спиной Владимира возникла женщина. Это была хрупкая старушка с пучком на голове и в фартуке. Она улыбнулась нам и поприветствовала.

– Вы проходите, правильно Владимир говорит, проходите. Я сейчас накрою на стол, будете нашими гостями, – сказала она и продолжила стоять. – Вы, наверное, Николай Зорин?

Старушка указала на Колю, чем смутила не только его, но и Голубева.

– Да, бабушка, это Николай Зорин, – сказал Владимир и постарался отправить ее на кухню, но ее привлекла моя фигура.

– А этого человека я не знаю. Про Зорина мне Владимир часто рассказывает, я именно так себе Вас и представляла. Вы очень красивый, такой опрятный, а как у Вас святятся глаза, – набросилась на меня женщина.

– Александр Филатов, можете звать Сашей, – сказал я.