Лыткаринский маньяк

В немой дуэли антагонисты смотрели друг на друга: странный праведник и воплощенное зло. Секунды шли, но удара не последовало.

И тут обитатели КПЗ увидели чудо. Громила, с пистолетом подмышкой, огромными кулаками и литым, лысым черепом, словно стал уменьшаться в размерах. Поза его скрючилась. Наглый взгляд потух, а брови выгнулись домиком.

Неистовый носорог обратился мерзкой жабой. И стоит на нее наступить, она квакнет и превратится в липкую лужицу.

Стало нестерпимо стыдно, что минуту назад они испугались его. Жалкого, нескладного сморчка, хватающего теперь ртом воздух.

Василий Иванович тоже преобразился. Словно просиял, увеличился в линейных размерах. Нависал теперь над Федором Романычем, как гранитная глыба.

Они увидели вдруг, что он совсем не старый. А его немытые волосы, дырявые ботинки и потертая одежда – лишь мишура. И он, в любой момент, может скинуть ее с себя. Стать чем-то иным. Любым, кем сам пожелает.

– Послушай, ты, подобие мента! Встань ровно, когда говоришь с офицером!

Под каким забором ты зарыл свою честь? – прогремел он уже совсем другим голосом:

Мерзавец! Ты что наделал? Зачем пацана погубил?!

Молчишь? Иди, проспись. И зубы почисти. Дышать стало нечем, когда ты зашел!

Бессовестный. Дурак! Вон из моей камеры! Вон!!! И дверь за собой закрой! И что б я больше тебя здесь не видел!

Федор Романыч попятился назад, будто боясь повернуться к говорящему спиной. В дверях быстро развернулся и, вороватым движением, защелкнул замок камеры.

– Чертов идиот. – прошипел он уходя. Но так, что б Василий Иванович этого не расслышал.

Несколько минут все просто молчали. Потом Копытин не выдержал:

– Вот, это ты его умыл!

– Толку-то! Поздно. Он своих дел уже наделал.

– Василь Иваныч, да ты… ты нереально крут!

– Я не крут. Я человек! А со мной скотина заговорила…

Больше ни у кого никаких слов не нашлось.

В кабинете Анатолия Ильича раздался звонок:

– Готово. Материал в дежурке. – проворчал из трубки начальник ОБНОНа: Все, я спать.

Ни радости, ни облегчения майоры не испытали. Теперь они как-то странно поглядывали друг на друга, мол это ты, ты, а не я все придумал. А я просто, пошел на поводу. А сам бы сроду такого не сделал!

Как Понтий Пилат, хотели умыть руки. Впрочем, если хотели, то мыло – вот оно! Отмени приказ и гоняй дальше в белых одеждах. Отмены, однако, не последовало.

Вместо этого они начали подначивать и урезонивать друг друга.

– У меня да, сын раздолбай. Но, вот с «этими» никогда не свяжется. Может наркоманом стать, тьфу-тьфу, может с гопниками или фанатами… Но, только не с этими. – горячился Анатолий Ильич, у которого сын учился в консерватории и был таким же гопником и фанатом, как его папа виолончелистом.

– А у меня дочь, с серьгой в носу, вся из себя неформалка. Музыку слушает – уши в трубу сворачиваются. Друзья приходят – как будто похоронная процессия собралась. Все в черном, мрачные как демоны. Везде кресты, сплошной Rest-in-Peace. Никаких авторитетов не признают.

Но, власть-то не критикуют! Понимают: она дала им свободу. Сегодня свергнут, завтра сами пожалеют!

Рассказывая о дочери, Николай Павлович не врал. Просто, выдавал за современную, историю семилетней давности, когда его дочка увлекалась готической субкультурой. Пару лет она действительно проходила в черном и серьгой в носу, но быстро переросла. Атрибуты неформала давно остались в прошлом, а в друзьях завелись жизнерадостные молодые люди.

Прибеднялись они, в плане собственных детей, с единственной целью: доказать друг другу, что прямо сейчас терпят от молодежи все. Толерантны к любым кошмарам, но оппозиционная ересь – это уже за гранью.

Постепенно, пафос их словоблудия повышался. Вспомнили скрепы, традиции, нумерованных родителей вместо папы и мамы. Ротшильдов, масонов, МВФ, – всех врагов, столпившихся у ворот и жаждущих развала страны. И, наконец, постановили, что находятся на переднем краю борьбы и быть сейчас слюнтяем – значит стать предателем!

Это было словоблудием, потому что ни один из Анаколиев, в действительности, так не считал. В другое время и другой компании, каждый из них посмеялся б над такими рассужденьями. Но, сейчас, они уговаривали друг друга и самих себя и, на какое-то время, уговорили.

Совесть или что там у них, вместо нее, замолчала. Рефлексия прошла, и в майорах очнулся Его подлейшество Карьерист. На переднем-то краю они оказались, но вдвоем здесь тесновато. Поскольку победить и доложить о победе – вообще не одно и тоже.

Теперь их разговоры утратили эмоциональность, стали вымученными и натянутыми. И все потому, что каждый был занят собственными мыслями, которые у них, в очередной раз, совпали: как избавиться от конкурента и захапать победу себе!

Формально, возможностей у Николая Павловича было больше. Как первый зам, он имел первоочередное право доклада. Но, райотдел – не королевский двор. Церемониймейстера тут не держали. Право-то он имел, а Младший Анаколий был шустрее. И не собирался сдаваться без боя.

Просто поразительно, насколько совпадали их помыслы и желания.

– Что, схожу в дежурку, за материалом. – как бы нехотя произнес Николай Павлович. Бежать сломя голову, ему было не по чину, но, что б этого не сделать, пришлось натурально сдержаться.

И, с этой фразой, он всего на миг опередил Анатолия Ильича, открывшего рот сказать то же самое.

Младший Анаколий сглотнул слюну, проглотив запоздавшие слова.

Ладно, забирай. Я и без него доложу. А как – увидишь!

Тем временем, в дежурной части, себя уговаривал другой человек. Но, мотивация и аргументы у него были совсем другие.

Материал лежал перед Макаровым. «Регистрируй!» – многократно отзывалось у него в голове, но он все никак не решался. Боялся дотронуться этих бумаг, будто это порча, к которой нельзя прикасаться.

Стажер был наслышан о начальнике ОБНОНа, но, не во все верил. Говорят-то разное, а теперь… Сам стал свидетелем. Чего-то отвратительного, ужасного, но пока неизвестно, насколько.

Пересилив себя, он взял материал в руки. Четыре бумажки и опечатанный пакет на скрепке. Увесистый, такой… и он понял: это не материал, – больше материала! Судьба паренька оказалась у него в руках. И он (О-да!), точно знает, что с ним делать: вышвырнуть блевотину к чертям собачьим. Сжечь, утопить, изничтожить!

Сотворить добро от собственного имени он был пока не готов. Но и сидеть сложа руки не собирался. От анонимности добро не перестанет быть добром. Ведь, результат важен.

Стажер поставил на рапорте крупный, прямоугольный штамп и вписал регистрационный номер. Филькина грамота превратилась в официальный документ, повод для возбуждения уголовного дела. Но, не совсем превратилась.

Запись в книгу учета Макаров вносить не стал. Склонился над ней с ручкой, сделал вид, но ничего не написал.

После «регистрации», он положил материал перед собой. Потом отодвинул, подальше от дежурного с помощником. Потом – еще дальше. Достал из нижнего ящика амбарную книгу, повертел в руках и отложил в сторону, поверх опуса Федора Романыча. Приготовления этим завершились.

Теперь оставалось ждать удобного момента. Разный народ сновал в дежурку и обратно, но, это было и неплохо. Визитеры что-то приносили, забирали. Ничего не объясняли, нигде не расписывались. В суматохе, материал запросто мог исчезнуть. А кто взял – потом ищи-свищи!

Наконец, хождения закончились. Дежурная смена впала в оцепенение, глядя стеклянными глазами в маленький телевизор. В нем главная героиня мелодрамы, с глазами печальной коровы, безбожно тупила, чем создавала все новые и новые повороты сюжета. Судя по лицам соседей, эти повороты уже не рождали у них никакого душевного отклика. Макаров осторожно потянулся к бумагам… И тут произошла катастрофа. В дежурную часть, ураганом влетел Николай Павлович!

Ничего не объясняя, как гончая с феноменальным нюхом, он сразу подскочил к амбарной книге и выхватил из-под нее материал. Победно тряхнул им и также стремительно исчез.