Оценить:
 Рейтинг: 3.5

100 очерков о Петербурге. Северная столица глазами москвича

<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 16 >>
На страницу:
8 из 16
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Феофан Прокопович родился в июне 1681 года в семье киевского купца. Получив образование в Киевской духовной академии, он на несколько лет уехал за границу (Львов, Вена, Феррара, Флоренция, Пиза, три года в Риме) и по возвращении в Киев и пострижении в монахи стал преподавателем в той же академии. В 1711 году он впервые встретился с Петром, который через четыре года вызвал его в свою новую столицу. В Петербург Феофан приехал в октябре 1716 года, в отсутствие царя, а с осени 1717 года, после возвращения Петра из-за границы (он был встречен двумя поздравительными речами Феофана – подлинными шедеврами пропагандистской риторики) начинается период их сближения и тесного сотрудничества, из года в год набиравшего силу.

Феофана Прокоповича редко числят среди «птенцов гнезда Петрова», хотя он не просто один из главных участников этого кружка (и единственное в нем духовное лицо), реформатор, но и один из наиболее значительных носителей важнейшего качества, объединявшего «птенцов» с самим царем, – умения ценить образование и образованность.

Феофан Прокопович

Феофан был не только человеком масштабной европейской культуры, образованнейшим среди сподвижников Петра, подлинным энциклопедистом, но и распространителем этой культуры в России, в Петербурге. Его обширное поместье на окраине тогдашней столицы, на берегу речки Карповки – там, где она вытекает из Большой Невки, было одним из важнейших центров петербургской светской культуры того времени. В доме Феофана, где находились его библиотека (около 30 тысяч томов) и коллекция картин (150 полотен), собирались на «аттические вечера», продолжавшиеся за полночь, представители столичного культурного круга. Стихи, беседы, музыка звучали здесь в непосредственном соседстве со школой, их отголоски доходили до ее учеников – и эта особенность «салона» Феофана тоже была необычной.

И здесь же, рядом со своими юными питомцами, он создавал многочисленные труды: «слова» и речи по разным поводам (позднее они будут собраны и изданы в трех томах), нравоучительные сочинения («Юности честное зерцало», 1717 год), произведения политической публицистики («Правда воли монаршей», 1722 год), яркие памфлеты против раскольников и церковных лицемеров, исторические труды («История царствования Петра Великого», 1717–1718 годы и «Розыск исторический, коих ради вин и в Яковом разуме были и нарицались императоры римские», 1721 год). Здесь же трудится он над одним из главных своих творений – «Духовным регламентом или Уставом Духовной коллегии» (Синода).

Работа эта началась еще в 1718 году по поручению царя. В феврале 1720 года Пётр рассматривал и дополнял первый вариант «регламента», а в январе 1721 году он был утвержден, и 14 февраля Феофан в Троицком соборе произнес знаменитое «Слово» по случаю создания Синода.

В «Регламенте» есть раздел «О домах училищных» – один из самых интересных и значительных. Подробно излагая свои педагогические воззрения, Феофан в то же самое время, в 1721 году, создает школу на Карповке, проверяя и утверждая на практике собственные педагогические принципы. Школа эта, просуществовавшая 15 лет (до смерти Феофана), стала первой русской лабораторией гуманистической педагогики; о том, что она стала его главным делом, свидетельствует факт завещания Феофаном значительной части своего имущества школе и ее питомцам…

Это было время, когда в общественное сознание настойчиво внедрялась идея ценности образования и уважения к нему. Страна готовилась к переходу от «свободного невежества» к осознанию необходимости учиться – переходу долгому и трудному. Надо было преодолевать вековые предрассудки и «смеха достойные» суеверия, кичливое пренебрежение к знанию, в котором многие видели причину ересей и нестабильности. И Феофан пишет в «Духовном регламенте»: «Если посмотреть чрез историю, аки чрез зрительные трубки, на мимошедшие века, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах»…

Н. Челнаков. Подворье Феофана Прокоповича

«Светлые учением времена!» Феофан Прокопович видел их впереди, служил им. И понимал, что времена эти не настанут, если не бороться против «лжеучений» – схоластики, начетничества и против «лжеучености» – той беды, которую мы сейчас называем «образованщиной».

«Привиденного и мечтательного учения вкусивши, – читаем мы в «Регламенте», – человецы глупейши бывают от неученых, ибо… мнят себя бытии совершенных и, помышляя, что все, что знать можно, познали… не хотят больше учитися». «Есть учении, которые имени сего не достойны…» «Возымеет о себе мнение, что он мудрый – и от таковых нет горших бездельников…» Из таких – «враги властей, гордецы» – самодовольные, претендующие на посты, не способные признать своих ошибок. Не умеющие и не желающие всю жизнь учиться: «Просвещенный человек никогда сытости не имеет в познании своем, но не перестает никогда учитися», – пишет Феофан.

Его педагогика нацелена на решение двух нерасторжимо связанных между собой задач: воспитания и образования; в этом двуединстве на первом месте – воспитание, в результате которого «грубость отпадет». Надо делать все, чтобы избегать в воспитании и обучении суеты, «суетного убытка» и скуки, чтобы жизнь, наполненная учением, была интересной.

Это поразительно, но почти три века назад ученый монах-энциклопедист Феофан в официальном документе, каким был «Духовный регламент», и в составленных им для своей школы «регулах» (правилах, нормах распорядка) чаще всего употребляет два слова: «остроумие» – острый, любознательный ум и «веселость», «веселье»… Учение должно быть «веселым», школа должна находиться «не в городе, но в стороне, на веселом месте, угодном, где несть народного шума». Речь идет о необходимости создания в школе особого настроения, устройства в ней жизни, заполненной учебным трудом, четко организованной – со строгими дисциплиной и надзором, с точным расписанием, в котором время учения и отдыха точно определено; во время прогулок, например, «не вольно никому учитися и ниже книжки в руках иметь… А гуляние было бы с играми честными и телоподвижными. Ибо сие и здравию полезно есть, и скуку отгоняет… Врачевание скуки», – пишет Феофан.

На этих принципах и основана выработанная Феофаном идея школы, которую он обозначает как «Сад Петров» («Петергартен»). Программа школы на Карповке, рассчитанная на «остроумного ученика», была программой светской школы. Духовный элемент образования (богословие – главные догматы православия и Закон Божий) явно стоял на втором плане. «Дела сего требует и самая крайняя Отечества нужда и польза Царскому Величеству, – читаем мы в письме Феофана секретарю Петра Алексею Макарову, – ибо в доме училищном не только богословское имеет быть учение…»

Программа была основана на «триязычном» (русском, латынь, греческий) принципе, причем все эти языки надлежало «правильно знать». Русский язык изучался живой, использовался «Лексикон» – «речений сокровище, собранное из разных новых и древних книг». Грамматика осваивалась в тесной и живой «межпредметной связи» с географией и историей: «Сие вельми полезно, ибо… когда невеселое языка учение толь веселым мира и мимошедших в мире говорится, что историю честь без ведения географического есть как бы с завязанными глазами по улице ходить…»

Гуманитарные предметы обучения – языки, «мир слова», история и география – составляли фундамент, на который опиралось «учение внешнее», продолжавшееся несколько лет и включавшее арифметику с геометрией, логику с диалектикой, риторику и поэзию, физику и метафизику, политику, римские древности, рисование и музыку.

«Таковое младых лет житие кажется быть стужительным и заключению пленническому подобно», – читаем мы в «Регламенте». И тут же это опасение отгоняется. Раз-два в месяц, летом, совершаются прогулки «на островы, к дворам загородным государевым и, хотя единожды в год, – в Санкт-Петербург». По праздникам в школе звучит «глас мусикийских (музыкальных) инструментов», а в летние каникулы проходят разыгрываемые учениками сценические представления под открытым небом и дважды в год – акции, диспуты, «риторские экзерциции» (открытые соревнования учеников в ораторском искусстве)…

«Школа на Карповке» была интернатом со строгой дисциплиной. Учеников отпускали на побывку домой лишь с третьего года и не дольше чем на неделю. Первые годы она была «частной» школой Феофана. «Несколько ребяток, при мне учимых и питаемых, – писал он в 1721 году, – потщуся очистить и угодные сделать пять изб в моем дому, где до 30 отроков вместить можно будет. Только б пропитание и одеяние их… было определено от Его Царского Величества…»

В «пропитании и одеянии» ученики «школы на Карповке» нуждались. Ведь набирались они из сирот, детей бедняков или людей «низкого звания» (мелких чиновников, солдат) – в отличие от контингента духовных школ здесь не было социальной замкнутости (только дети духовенства). Принимались в школу дети после «испытания памяти и остроумия» – в возрасте 10–12 лет («ибо в таком возрасте дети еще не вельми обучились злонравию, в если обучились, однакож не закрепили обычаем, и таковых нетрудно отучить»). А обучать этих детей должен был «учитель умный и честный (в другом месте сказано: добрый), который бы детей учил не только читать ясно и точно, но учил бы и разуметь». А «отучать» было обязанностью находившегося в каждой избе воспитателя («префекта») – человека «честного житья… не свирепого и не меланхолика», который за поведением и нравственностью воспитанников наблюдал бы «без поноровки» и наказывал провинившихся: малых – розгой, а средних и старших – «словом угрозительным»…

Так жила эта необыкновенная для своего времени «школа на Карповке», в которой за 15 лет обучилось 160 человек (в 1736 году в школе было 42 ученика). Среди ее питомцев мы встречаем имена людей, позднее ставших известными: Григорий Теплов – академик и сенатор, Алексей Протасов (сын солдата Семеновского полка) – академик, как и Семен Котельников, сын солдата Преображенского полка; в списке учеников последнего года встречаем Ульяна и Антона Калмыковых…

Огромная Россия – и одна такая школа. «Капля в море…», но, понимая это, мы не смеем недооценивать того замечательного педагогического начинания почти трехсотлетней давности, которое неразрывно связано и с городом нашим, и с одним из самых ярких и выдающихся современников и сотрудников Петра – мыслителя и оратора, писателя и педагога, историка и литератора Феофана Прокоповича…

Начало Кунсткамеры

Что в академии я видел – и не счесть:

Во-первых, восковой портрет царя там есть,

А также кабинет сокровищ и диковин,

С которыми в цене ничто не станет вровень.

Там господин Отец всех глобусов стоит,

Настолько же велик, насколь и знаменит.

    Из посвященной Петербургу поэмы И. – X. Трёмера. 1735 год

Это здание и этот музей, основанный Петром Великим и носящий его имя, знает каждый петербуржец. Изящный силуэт венчающей здание Кунсткамеры башни давно уже стал одним из «знаков» нашего города, его образных символов. А Музей антропологии и этнографии, принадлежащий к числу музеев мирового класса и научного значения, – один из самых «модных» музеев Петербурга. И первый музей в России.

Его коллекции, начало собиранию которых положено Петром, не самые первые в нашей стране. Оружейная палата в Московском Кремле и «модель-камора» в петербургском Адмиралтействе по возрасту старше Кунсткамеры. Но первая была собранием великокняжеским и царским, а вторая – ведомственным; обе были не только хранилищами, но одновременно и производственными предприятиями. А Кунсткамера стала первым в стране публичным, открытым, общедоступным музеем. Ее создание было важной частью культурной реформы начала XVIII века – реформы, нацеленной на включение России в «европейское культурное пространство».

Идея собирания «куриозных» – необыкновенных, удивительных, чем-то «выходящих из ряда» – предметов принадлежала самому Петру и была естественным проявлением неукротимой и безграничной любознательности этого человека. Много сказано и написано о том, как Пётр покупал за границей целые коллекции (анатомические, минералогические, медалей, монет и др.), пользовавшиеся в начале XVIII века общеевропейской известностью. Путешествуя по Европе в 1716–1717 годах, встречаясь со знаменитыми европейскими учеными, принимая почести, которыми сопровождалось его избрание в Парижскую академию наук, Пётр сделал и немало приобретений для своей будущей «Куншт-Каморы», кабинета редкостей. В Данциге у доктора Готвальда куплена была богатая коллекция минералов, в Амстердаме Альбертус Себа продал царю свою знаменитую чрезвычайно разнообразную по составу и происхождению коллекцию «куриозов и самородных вещей» (чучела птиц, «чудественных странных зверей», африканских и американских «гадиков», насекомые, раковины, семена экзотических растений и пр.). В том же 1717 году у престарелого амстердамского анатома Фредерикуса Рюйша приобретается его знаменитая коллекция анатомических препаратов и различных «монструмов» – Пётр увидел эту коллекцию еще за 20 лет до того и был потрясен ею.

Но при всем этом нельзя воспринимать коллекцию петровской Кунст-Каморы только как сумму этих разнородных коллекций различного происхождения. Царь собирал свою коллекцию, и основным источником ее пополнения должна была стать сама Россия. Это – главная идея Кунсткамеры.

А. Рудаков. Кикины палаты

13 февраля 1718 года состоялся указ, которым царь поручал местным начальникам (губернаторам и комендантам) заботу о собрании и отправке в Петербург всех «натуралий и прочих раритетов», которые появлялись или находились на подведомственной территории. Вопреки распространенному мнению, что в Кунсткамеру собирались «уроды» человеческого и животного происхождения, программа будущего музея, предложенная Петром, была гораздо шире и интереснее. В указе говорилось: «Также, ежели кто найдет в земле или в воде какия старые вещи, а имянно каменья необыкновенные, кости… не такия, какия у нас ныне есть, или и такие, но зело велики или малы перед обыкновенным, также какия старые надписи на каменьях, железе или меди или какое старое, необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно – також бы приносили…»

Так, через несколько месяцев после возвращения Петра из полуторагодичной поездки по Европе было положено начало «Куншт-Каморе» – одному из крупнейший в мире музеев историко-культурного и естественно-научного направления. Он касался десятков наук, многие из которых (палеонтология или археология, например) еще не «оформились» к тому времени как самостоятельные научные дисциплины…

Собранные коллекции и их пополнение были «поручены в смотрение» лейб-медику царя 26-летнему Лаврентию Блюментросту. Сами коллекции были тогда же, вместе с библиотекой, перевезенной из Летнего двора, размещены в пяти комнатах (библиотека еще в трех) Кикиных палат. Штат Кунсткамеры в декабре 1718 года был определен в 9 человек.

Через два года иностранец, посетивший Кунсткамеру, отмечал, что «в нынешнем помещении уже тесно, так как там постоянно что-нибудь прибывает». Действительно, музей непрерывно пополнялся: сюда передаются серебряные ключи крепости Дербент, модели Иерусалимского храма, медали и монеты, купленные у Мушенброка, физические и математические инструменты. В 1724 году здесь появляются анатомические препараты, полученные при вскрытии тела «французского великана» Николя Буржуа, находившегося на службе у царя; из разных губерний присылаются разнообразные «монструмы». В Кикиных палатах Кунсткамера находилась ровно десять лет…

Одновременно с организацией самого музея начинается строительство специального здания для него. История этого «долгостроя», растянувшаяся больше чем на десять лет, интересна и сама по себе, и потому еще, что в ней выпукло отразилось то время – со всеми его особенностями и странностями, сменой ритма, «приливами и отливами», со всеми его положительными и дурными сторонами. Дата начала строительства нам точно известна. Но еще почти за полтора года до этого, когда царь путешествовал по Европе, 7 февраля 1717 года Меншиков писал главе Городовой канцелярии князю Черкасскому «о Куншт-Каморе» (следовательно, уже к этому времени было задумано ее создание), а Черкасский сообщал в ответ, что «на то место» (!) уже перевезено 45 тысяч кирпичей.

Здание Кунсткамеры. Фасад. Рисунок 1741 года

Под «тем местом» имеется, вероятно, в виду тот участок невской набережной на Васильевском острове, который (вместе с уже построенным домом самого Меншикова) «фланкировал» парадную часть этой набережной. Позднее на середине этой линии Доменико Трезини возведет здание «Двенадцати коллегий».

Существует, между прочим, легенда о том, что место это было во время одной из прогулок с Меншиковым по острову отмечено самим Петром: здесь росли две сосны, и ствол одной из них «пророс» в ствол другой – такой природный «раритет»…

Здание Кунсткамеры было вторым в Петербурге (после Почтового двора и не считая храмов) зданием публичного, общественного назначения и первым в России зданием специального культурного назначения.

В «Поденных записках» Александра Меншикова мы читаем, что 26 июня вечером (вот она, начальная дата!) он «ездил смотреть начатия строения библиотеки», но там же под 22 апреля отмечено, что Меншиков, находясь в своем доме, «вышел в переднюю полату и изволили подряжать строить его царского величества дом, в котором быть библиотеке».

Здание Кунсткамеры. Разрез. Рисунок 1741 года

Итак, решение о строительстве уже было принято, подряды оформлены, исполнение строительных работ было возложено на Канцелярию от строений, а «комиссаром» при этих работах назначался полковник Иван Ерофеевич Лутковский, бывший до того командиром Белозерского полка, – это свидетельствует о значении данного строительного объекта, о его «престиже».

И еще одно немаловажное обстоятельство: во всех документах, относящихся к первым годам этого строительства – вплоть до 1723 года, – строящееся здание именовалось только «библиотекой», «Кунст-Камора» присоединяется позднее. Главным в этом «симбиозе» первой общедоступной библиотеки и первого музея в стране была все же бибилотека!..

Об истории Кунсткамеры немало написано, но неиспользованными остаются сотни документов, многие из которых таят в себе загадки. Многое в этой истории еще остается неясным.

Это проявилось и в том «курьезе», который каждый приметливый человек может обнаружить не внутри, а снаружи самого здания. На разных его стенах – две разные доски, дающие различные сведения о времени окончания строительства (причем обе даты неверны) и о строивших это здание архитекторах: 1718–1727 и 1718–1734 годы; начата Матарнови и закончена Киавери – на одной и упоминание Г. Матарнови, Г. Киавери и М. Земцова – на другой. Архитектор Николай Гербель, строивший здание с 1719 по 1724 год, не упомянут нигде!..

Вопрос об архитекторах действительно труден; в описании, изданном в 1741 году, отмечается, что «палаты Академии наук строены от разных архитекторов». Это действительно плод коллективного творчества.

<< 1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 16 >>
На страницу:
8 из 16

Другие аудиокниги автора Густав Александрович Богуславский