Багдад до востребования

– Не хочу! – капризничал пятилетний отпрыск, высматривая нечто у Тани за спиной. – Елку нарядила?

– Нарядила, нарядила, – успокаивала мордующая себя за легкомыслие мать. – Спи маленький, спи. Будет у тебя елка, самая красивая.

– А подарки? – требовал полной инвентаризации мечты сынок.

– А как же. Ради них в Москву ездила. Спи, золотой мой, спи.

– Тогда ладно. Ты у меня самая… – Малыш затих.

Последующие полтора часа Таня и объявившийся под Новый год мессия наряжали елку, демонстрируя образцы собранности. Хозяйка – материнской, обрубившей на корню интимные поползновения напарника, а Шахар – поджавшего хвост примака, усердствующего потрафить где распорядительнице угла, а где возлюбленной. Вместе с тем Таня так и не поинтересовалась, в чем, помимо самцовой озабоченности, его проблема, то бишь, суть «помощи», которую он у порога запросил.

Как бы там ни было, понимали они друг друга с полувзгляда, избегая не только слов, но и лишних звуков, дабы не потревожить сон Витька. При этом, еще в начале действа, Тане показалось, что занятие гостю – в новинку, более того, его энтузиазм – наигранный, он как бы не своим делом занят…

Таня не ошибалась. Квартирующий больше в Европе, чем дома, нелегал, как ни странно, с Рождеством вживую не сталкивался, так уж вышло. Воспитан же он в духе иудаизма – жесткой, не терпящей вероотступничества традиции, ниш для отправления чужих культов не таящей, даже вынужденного. Вот и покусывало матерого, будто бы не ведающего угрызений волка: «К чему бы другому подрядиться…»

Наконец пятиконечная звезда замкнула композицию, иллюминация включена, торшер погашен. Близко к полуночи, время на боковую или честь знать.

Несколько размягчившаяся от работы Таня вновь обрела строгий, независимый вид, передавая: не вздумай шалить. Некоторое время присматривалась к едва светящимся фонарикам, будто колебалась, не включить ли снова ночник. В итоге прошептала: «На кухню пошли».

Шахар поплелся за хозяйкой, точно побитая собака, посматривая на часы. На кухне его встретила та же, но несколько скорректированная автономия надутой предвзятости: губы хозяйки поджаты, руки скрещены на груди. Меж тем Шахару хотелось, чтобы Таня и дальше дулась, лишь бы руки очерчивали, выделяя, знатную корму.

Нарисовалась глупенькая улыбка с оттенком априорной вины – сильного пола перед слабым. Присев на краешек стула, кандидат в постояльцы заглядывал в глаза подпирающей стену домоправительницы, выпрашивая расположения.

– Ты что, приезжий, остановиться негде? – ошарашила гостя Татьяна, судя по раскрытому прежде адресу, вполне званного.

Виновато-угодливый взор вмиг испарился, точно прозвучало «Караул в ружье!» Шахар меж тем промолчал, решив отбиваться загадками. К слову, эффективный прием записных ловеласов и криминала всех мастей, к одному из отрядов которого и принадлежал засланец. На пацифистко-либеральный взгляд, разумеется…

– Федя, ты женат? – продолжила формуляр советской гостиницы хозяйка, почему-то смягчившись в голосе.

– Нет, – ответил «Федор», как ни диво, не соврав, зато раскрыв пятый пункт своего тель-авивского досье – не самая большая, но все же оплошность профессионала. С оглядкой на деликатную ситуацию, вполне мог откреститься «разведен».

Где-то минуту Таня изучала пришельца, ничего не выказывая. Бросив «подожди», отправилась в комнату. Спустя минуту вернулась с зажатыми в руке дензнаками, потешавшими Шахара дробным размером, особенно в преломлении недавнего величия страны-эмитента. Аккуратно пересчитала и протянула немеющему в лице воздыхателю со словами: «За помощь спасибо, бери». Не дождавшись отклика, положила на стол.

Шахару явно не хватало воздуха и сообразительности – дыхание и бесхитростные мыслишки частили. Он напоминал клинического олуха, выколупывающего из себя бином Ньютона. Но тут, будто вдруг найдя разгадку, Шахар вскочил на ноги и вонзил в шевелюру растопыренные пальцами. Спустя секунду-другую отрешенно сел, после чего медленно поднял взор на Татьяну.

– Я твой друг, Таня. Другой цель у меня нет, а ты… – принялся исповедовался Шахар, с явной задержкой сообразив, что банкноты на столе – разменянный и, похоже, дополненный из личных средств четвертной, который он просунул Тане карман при расставании. Ведь в модуле Таня проговорилась, что из денег – у нее одна мелочь, потратилась в Москве. Действовал он в тот момент рефлекторно, мало задумываясь, оплачивает ли «бронь» за жизненно необходимый ночлег, или так адресует симпатию заполонившей его сердце красотке.

– Друг, хм… Как знать… Только кто ты и откуда? Очень любопытно… – отслаивала зерна от плевел истины Татьяна.

Тут Шахар ощутил, что выставлять за дверь его никто не собирается и казус с деньгами – очередной перл русского национального характера, уже начавшего бесить своей иррациональностью. Кроме того, «Кто ты?» – вполне по-женски, ибо женщина – апологет определенности, кобелиное безрассудство против ее природы.

– Таня, не спрашивай. Просто знай: я твой друг, который… любить тебя. Стыдно только, что плохо говорить по-русски, – предметно изъяснился Шахар и потупился.

Таню вновь подвинуло интервента приголубить, но лишь на миг. С места она не сдвинулась, хоть и опустила руки, неприкаянные, лишние.

– У меня только матрац, раскладушка сломалась. На кухне постелю, – подвела черту комендант душевно-жилищной драмы и вышла.

Скоро в дверном проеме показалась куча мала – полный спальный комплект: белье, одеяло, подушка, матрац. Шахар изумился: как все это на руки взвалила? Бросился навстречу, перехватил груз. Расстелил у батареи и призывно уставился на хозяйку, тревожась: «Неужели наши сопереживания в модуле и недавние ласки – мираж? Что случилось?» Потянулся к талии, чтобы обнять.

Таня руку остановила, но не отвергла. Задержав контакт, будто дала знать: не сейчас. Развила намек просящим отсрочку взглядом.

– Батон – на столе, кефир – в холодильнике, а туалет… – Таня указала на санузел в коридоре. Задержала взор на взволнованном, растерявшем весь лоск мачо и осторожно, если не бережно, прикрыла за собой дверь. Но прежде улыбнулась, навлекая на воздыхателя благоговейный трепет.

Буйство вызовов и антагонизмом света затмили две ненаглядные ямочки, приглашая в устланный розами, раздутых ноздрей рай.

Длился он, однако, недолго. Гильотина сна, не издав и звука, отсекла прошлое от будущего бороздой жирного чернозема. Из гумуса полезли скелеты, как и сама смерть, все на одно лицо. Переносились во владения Морфея – кто на коленях, а кто по-пластунски, группками и поодиночке. На грудной клетке каждого – дощечка с именем, выведенным арабской вязью, у нескольких – латиница. Целый взвод, а то и более маркированных мертвецов.

Между тем имена ничего не говорили, будто слиплись в силосной яме будней. Зато узнавалось другое: сломанные позвонки, ножевые повреждения ребер, травмы от взрывов, прочие диаграммы несовместимых с жизнью увечий. Наконец эксгумационный паноптикум стал выдавать новые детали узнавания. Поначалу географические: Лион, Никосия, Берген, Мадрид… А чуть позже одушевился – предсмертными взглядами ненависти.

Жуть десятков сфокусированных на лиходее глаз жгла по нарастающей, беспощадно, непереносимо. В конце концов раздался животный, возвещающий закат человечества крик, озвученный человеческими устами.

Шахар проснулся, воспринимая лишь мизерную частицу себя. Ощущались одни губы, в чьих порах сохранился Танин вкус – утонченно сладкой черешни. Члены же в дикой лихоманке тряслись, словно к телу подсоединены электроды.

Чуть позже стали восприниматься пальцы. Дрожь выплескивала, казалось бы, давно забытые ощущения: чей-то метающийся кадык, брюшная полость, исходящая в конвульсиях, иные предвестия исхода, невообразимо схожие между собой, но все же у каждой жертвы другие. Но главное, в какую-то непроглядную бездну провалилось «я», обратив естество в трепещущий бурдюк с костями.

Кровавые мальчики навещали Шахара давно – несколько лет, если не более. Частота приступов нарастала, по мере того как послужной список изведенных им врагов пополнял победные реляции Конторы. Лишь его завидная изворотливость и талант перевоплощения пока сбивали с толку медицинские комиссии, которые он раз в квартал проходил.

Спецагент понимал, что его нервная система поражена, причем необратимо, как любое психическое заболевание. Стало быть, пока не поздно, уходи в отставку и, доверившись врачам, пробуй затормозить недуг. Однако амбиции молодости и чувство долга, давно подпитываемое не сердцем, а должностной инструкцией, побуждали тянуть лямку дальше, усугубляя клинику сна, расшатываемого флюсами подкорки.

Сегодня, после двух дней умственного и физического надрыва, умноженного выбросом интимных чувств, доселе неизведанных, слетела еще одна перегородка – казалось, последняя, удерживавшая от провала в разлом безумия.

Шахар стоял на четвереньках и рычал. Нет, не как четвероногая, а как человек, но в позе животного, сподобившись в нечто промежуточное между дикой фауной и одушевленным.

Дверь на кухню приоткрылась, вновь захлопнулась. Раздался Танин голос:

– Что стряслось? Тебе плохо?

Рычание оборвалось, а вернее, превратилось в скулеж, жалостливый, затихающий. Резкий всхлип и наступила тишина.

Таня немного потопталась у двери и нехотя двинулась обратно, шепча: «На свою голову, дура…» В комнате проверила, не проснулся ли Витек, подтянула одеяльце и, убедившись, что из кухни больше ни звука, улеглась.

Однако заснуть не могла, как впрочем, не получалось у нее и до недавнего эксцесса. Но если прежде ворочалась, обуреваемая соблазном отдаться стихии влечения, то сей момент мелко тряслась. Не столько за себя, сколько за сынишку. Хотела было вскочить и запереть дверь на ключ, когда услышала, что дверная ручка поворачивается. Как ошпаренная метнулась к Витьку и приземлилась на кант кровати. Обреченно сгорбилась, не осмеливаясь повернуться в сторону открывающейся двери.

– Извини мене, Таня… – донесся шепот.

Таня резко сдвинулась к изголовью, будто заслоняя малыша и, казалось, не разобрав слов. Вцепилась руками в матрас и лишь затем повернула к источнику звуков голову. Но тут обнаружила, что дверь заперта. Стало быть, либо у нее на почве этой, из сплошных потрясений, встречи галлюцинации, либо возмутитель ее мирка, извинившись, на самом деле ушел. Вот и стул на кухне скрипнул…

Таня осторожно встала и, едва ступая, отправилась к двери. Резко провернула ключ и вздохнула с облегчением. Нажав на ручку, проверила надежность запора. В явном смятении чувств вернулась обратно. Будто намеревалась к Витьку прилечь, но спохватилась – собственная кровать рядом.

Между тем забыться вновь не получалось – перебирала в мыслях злосчастный инцидент.

Мало-помалу воссоздалась тарабарщина бреда постояльца, сложившаяся в три слова «Ани лё ашем!!!»*, ничего ей не говоривших. Почему-то ей стало казаться, что именно в этой фразе, трижды или четырежды исторгнутой, кроется загадка и, понимала, трагедия неотразимого обаяния пришельца. Соприкасаясь с ним, так и подмывало безрассудно расстелиться, чтобы каждой порой вкушать магнетизм его пружинистого, артистичного тела.

Здесь в сложный перелив эмоций вторглось Танино ремесло. По рассуждении здравом, выходило, что в анамнезе – обычный ночной кошмар, хоть и затяжной, опустошительный. Стало быть, ничего бесовского в постояльце-мачо нет. Жертва – он сам. Так что оказать помощь – первостатейный долг. Чего всем сердцем хочется…

Спрыгнув с кровати, Таня прошла к трюмо, выдвинула ящик с лекарствами. Но разглядеть нужные названия не могла – иллюминация елки едва мерцала. Включив торшер, подобрала сочетание – успокоительное и снотворное.

Через приоткрытую дверь из кухни в коридор струился свет, лишь подбавивший медсестре решимости. Значит, бодрствует, навязывать себя не надо. Но поему так тихо? Затаился – чтобы злое дело довершить?