Как Веприк, сын Тетери, маманю спасал

– Шаджара-а-а [10], – затянул толстяк. – Шаджа-а-а-ара-а-а-а…

Он еще долго повторял "шаджара " на разные лады, а потом опять принялся за "э-э-э".

– Э-э-э-э-э,.. – заныл Добрило, передразнивая надоедливого соседа. – Ме-е-е-е-е…

––

[10] шаджара – (арабск.) дерево, пальма

––

Чудород хихикнул.

– Ша-аджа-а-ара-а-а-а-а, – снова начал толстяк, завидев новое дерево.

– Ме-е-е-е… Лысый ве-е-еник,.. – поддержал его бортник. – Ве-е-е-е-еник!

– Э-э-э-э-э,.. – тянул стражник.

– Ме-е-е… У моего соседа пузо толстое-е-е-е!..

На закате, когда оранжевое солнце покрасило небо и песок в золотой цвет, караван остановился среди барханов. Арабы, стоя на коленях, приложили ухо к земле, переглянувшись, начали разрывать песок и обнаружили развалины старой стены и укрытый каменной крышкой колодец. Для отдыха натянули навесы из темной шерстяной материи. Пастухи, сняв с головы повязки, обрамляющие платок, спутали ими ноги верблюдам, чтобы те не ушли далеко.

Никто в мире кроме арабских пастухов не способен был найти нужное место в пустыне, которая занимала места больше, чем могучая Византийская империя. Так же, как для русского человека родной лес был отцом, для арабов пустыня была матерью – строгой, но любящей. Великую Сахару пересекали несколько тайных путей, прозванных "дорогами колесниц", которые шли мимо укрытых колодцев и одиноких пальмовых рощ. Только местные жители могли определять правильный путь по знакам: скалам, рисункам и буквам, выбитым на камнях, а иногда и костям неудачливых путешественников, застигнутых песчаной бурей. Слушая голос жаркого ветра, поющий из глубины пустыни, пастухи уводили березовцев все дальше от моря – в золотое безмолвное царство, так далеко, как и сами они до этого не ступали.

Три раза в день к русским пленникам с поклонами и извинениями приближался стражник и выворачивал каждому на голову ведро воды. Не слушая извинений, березовцы кричали и ругались, а громче всех – добрилин толстяк, которому доставалось ни за что. Дуняшка, наоборот, смеялась и прыгала: ей нравилось купаться. Благодаря таким предосторожностям березовцы, как и следовало ожидать, не могли дышать огнем, зато все время чихали. Видно было, что стражники своих пленников опасаются, но кормить их они все равно отказывались.

После старого колодца отдыхали в маленьком оазисе – пучке пальм и кустиков, образовавшемся в песках вокруг пары ладошек мокрого песка: под землей в этом месте пробивался родничок, слишком слабый, чтобы добраться до поверхности. Потом нашли еще один колодец и еще два оазиса. В одном из оазисов путешественники встретили двух черных людей – таких, о которых рассказывал Свен: блестящих, огромных, губастых и почти совсем раздетых – если не считать пестрых юбочек и платков, замотанных на головах. Арабы и черные люди покивали друг другу головами и разошлись.

Караван пересекал золотистые барханные поля, пробирался между коричневых скал, шел по краю песчаных впадин, проходил мимо руин задушенных пустыней древних городов, мимо логовищ полосатых змей и ящериц, мимо уродливых приземистых деревьев – под солнцем и под звездами двигался в неведомую даль. Березовцы с удивлением оглядывали друг друга: в платках на голове, с лицами, обветренными и загорелыми за время долгой дороги, они стали точь-в-точь походить на местных жителей.

Арабский пастух, дитя пустыни, тянул свою нескончаемую песню и русский бортник прилежно вторил ему:

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…

– У меня затекла нога-а-а-а-а…А теперь затекла друга-а-а-а!..

– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э…

– Ох, я одно место отсидел себе-е-е-е-е-е!..

Для Веприка дорога слилась в тягучий безнадежный сон: равнодушно глядел он на слепящие глаза пески, качавшиеся под ногами верблюда. Иногда снилась мама: говорила что-то ласковое, утешала. Без еды мальчик слабел с каждым днем, но ни его ни товарищей голод больше не мучил, так они привыкли к нему. О надежде на благополучный исход путешествия к Змею Горынычу больше не вспоминали. Да и какая разница? Все равно ничего бы у них не получилось…

Во время отдыха пастух Али проверил, крепко ли держатся веревки на пленниках, и остановился напротив Дуняшки. Похудевшая, в обтрепавшейся рубашонке, с опухшими от слез глазками, девочка выглядела жалким подобием нарядной березовской толстушки. Пользуясь минутой, когда товарищи не смотрели, Али сунул девочке лепешку и ломоть дыни. Дунька ухватила подарок обеими руками и принялась, не жуя, запихивать в рот, а ее товарищи почесали голодные животы.

Вылив последние капли воды из кожаных мешков, составлявших груз одного из верблюдов, Али шлепнул его по короткошерстному боку и приказал:

– Ила-льбайт [11]! Байт! Байт!

Верблюд, выпятив нижнюю губу, внимательно посмотрел на человека – хорошо ли ты подумал? не пожалеешь ли потом – без такого хорошего верблюда останешься? – повернулся и широким шагом направился в ту сторону, откуда караван пришел. Из всех животных на свете голуби и верблюды лучше всех знают дорогу домой. Говорят, они даже умеют находить путь по звездам. Верблюд не заблудится и не погибнет без воды и корма в просторах бескрайней пустыни…

– А-а-а-… Э-э-э-э-э-э-э…

– Чтоб провалиться тебе-е-е… Ме-е-е-е-е-е-е… О! Опять дерево. Сейчас спою! Гхм!.. Ве-е-е-еник!.. Обле-е-е-е-е-езлый… Эх, хоть бы березку одну сюда! Или кустик смородиновый – с ягодками!.. Или гуся жареного…

––

[11] Ила-льбайт! – (арабск.) Домой! (байт – дом)

––

Глава 37. Черные пески

Когда вода в кожаных мешках кончилась, а все запасные верблюды были отправлены домой, Веприк уже не мог сказать, сколько дней они провели в пути: десять или пять, а может и две недели. Все смешалось в однообразном колыхании седла и шелесте песка. Уже больше суток им на пути не попалось ни одного дерева или кустика, местность сделалась совсем дикой, песок из сыпучего стал твердым, спекшимся от жара в неровные глыбы. Каравану приходилось перелезать через них и даже иногда идти в обход. Горячий ветер, круглый год дующий из глубины Сахары, непрестанно дышал в лицо, так что глаза сами закрывались.

Ослабевший от голода, одурманенный пустыней, Веприк качался на верблюде, а когда бросил вперед равнодушный взгляд, обнаружил, что отряд направляется прямым ходом к краю земли – невдалеке пустыня обрывалась в черную пустоту. Арабы, напряженно вытянувшись на седлах, все всматривались в необычную картину. Веприк равнодушно подумал, что их привезли сюда, чтобы сбросить с края земли и собрался дремать дальше, но стражники так оживленно затараторили на своем непонятном языке, что ему пришлось открыть глаза.

То, что он принял за пустоту оказалось огромного размера впадиной, поверхность которой переливалась черным блеском. От впадины несло жаром, словно верблюды и всадники стояли перед открытой печью. Размер ее был так велик, что противоположная сторона скрывалась за горизонтом. По мере приближения черная граница растягивалась в стороны и наконец караван оказался стоящим как бы на берегу высохшего, обугленного моря.

– Черный песок! – выдохнул Веприк. – Дядя Чудя, проснись! Черный песок! Как в письме у дяди Фукидида! Помнишь, на лапках у моей голубки?

Маленький путешественник так заерзал на седле, что они оба чуть не свалились с верблюда.

Края впадины срезались вниз невысоким обрывом – высотой ладони в две. Дальше черная поверхность медленно понижалась, как огромная миска, втоптанная в пустыню. Среди черного песка там и тут вспыхивали над поверхностью огненные лепесточки, закручивались в воздухе и гасли – это сами собой загорались пылинки, занесенные ветром за гибельную черту. Изумление и ужас внушало это мрачное место.

Пленников сняли с верблюдов и отвязали друг от друга. Их поставили на краю вогнутой равнины, оставив руки крепко связанными. Рубахи и запыленные платки, намотанные на голову, в одну минуту стали мокрыми от пота из-за дышавшего в спину жара. Подошел стражник, приставил острие своей сабли к чудородову животу. Не успел русский пленник опомниться, как лезвие легко скользнуло вдоль его тела, оставив на нем чувство прохлады.

– Убили! – завопил Чудя, выпучив от ужаса глаза. – Ой, убили!.. Убили меня, – сообщил он уже не так громко. – Голову, кажется, отрезали.

Чудород неуверенно покрутил головой и, явно гордясь собой, сообщил:

– Меня убили, а я разговариваю. Чудеса!

– Тебя в землю закопай – ты и то болтать будешь, пустомеля, – проворчал Добрило.

Чудород обиделся и хотел по привычке уткнуть руки в бока и тут обнаружил, что руки у него свободны: сабля всего лишь рассекла веревки и не задела ни одного волоска на самом пленнике.

Еще один стражник вынул из мешка Дуньку и дал ее Чудороду. Дунька жевала что-то вкусное – Али сыпал ей в мешок фрукты и печенье. У нее даже щечки за последние дни снова округлились.

Арабы взяли с седел длинные копья и встали полукругом напротив березовских пленников. Они жестами объяснили, что березовцы должны отправиться вглубь черной впадины. Березовцы в ответ жестами объяснили, что пусть арабы сами отправляются, куда хотят, а они прыгать в печку не намерены. Арабы стукнули копьями и нахмурились.

Али, неуверенно посмотрев на спутников, вдруг вышел вперед и показал Чудороду, чтобы тот отдал ему Дуньку.

– Ишь ты! – недружелюбно отвечал Чудород, поворачиваясь для верности к старшине каравана спиной и разговаривая через плечо. – Нам наша девочка самим нужна. Я, между прочим, ей мама!.. И Добрило тоже.

– Я – бабушка! – поправил бортник, расправляя плечи и становясь рядом с товарищем.

Али терпеливым голосом принялся уговаривать Чудю: наверно, объяснял, что не годится маленькому ребенку гибнуть вместе с остальными в сердце пустыни.