Замалчивание: Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать

– Воду нельзя хранить в таком состоянии. Вода, подобно ключу, открывает и закрывает сон. У вас полная цистерна битого стекла. Что если фильтры выйдут из строя? Что если в воду попадёт труп грызуна?

– Она будет пахнуть как вы, Кадаверин. Ну или немного лучше, – не упускает возможность вставиться Рыба. Их взгляды прочно сцепляются, напряженно подрагивая, словно два тела рядом на одном канате.

– Я смотрю, вашу голову крепко пленила мысль, что я пахну как истлевший труп, – голос физиотерапевта звенит как свежезаваренная чашка чая, которую кто-то занёс над головой присутствующих и теперь угрожающе ею покачивает. – Но я всё ещё не теряю надежды найти в вас поддержку. Я знаю, что вы занимались разведением рыб…

«А всё уперлось в неврозы», – подумалось Смолю, блин, то есть мне, смотрящему на сжатые руки и страдающие глаза Лепросома. «Полный аквариум неврозов. Все рыбы умерли, а он продолжает вспыхивать от страха, что из воды вот-вот что-то всплывёт брюхом к верху. С нормальными людьми такое не случается.»

Кружка, расплескав весь свой кипяток, опустела – как и глаза трупным выпотом пахнущего доктора. Его лицо вернулось в лёд.

– Я не могу лечить людей видимостью воды. Почему я должен заниматься такой невозможностью? Я пришёл сюда с острым желанием работать, а как я должен был ещё, если я не уточнённое дыхание розы, алтайская свежесть гор? Я чистил всё. Зубы, спальню, кровь. Смотрел на себя в зеркало, ждал, когда я почернею следом за запахом смерти… – внезапно разродился тирадой в ответ физиолог, без всякого намёка на гнев или расстройство. В его глазах было темно, словно в шахте, но ушли все, кто мог что-то рыть.

Крышка всё-таки поддаётся, но под ней оказывается всего лишь вода – холодная, тёмная, она отражает ТАКОЕ, от чего теперь ни вздохнуть, ни сдохнуть. Мужчина гладит воду ладонью, она в ответ переливается и журчит.

– Куда вода, туда и беда. – чуть ли не криком шепчет он. Чёрные волны разбегаются от прикосновения его пальцев, словно подавленные тарантулы. Я вдруг чувствую облитым себя с ног до головы этим ужасным сном. Отчётливо пахнет вечностью.

Дверь кабинета, в который мы поднимаемся вместе с Кадаверином, потеряла снаружи свой забывчивый запах. Белизна его стен соседствует с мыслями, как минимум, о приближении скальпеля, или чего-нибудь ненамного острей.

– Всё ещё проводишь безуспешный сбор зернышек информации в свои дырявые ладони? Думаешь, кто из нас пригоден к этому проекту живой воды, благодаря которому корочка снов расцарапывает подушечный мякиш? Тебе стоит поторопиться, пока остальные не поделили эту клинику на чёт и нечет.

Эти героические попытки набивать зернами, отбивая ладони, вспоротые серпами жизнелюбия мягкие животы, освобожденные от внутренностей стыда и непроходимости совести. А помнишь, как поскальзывался на кем-то брошенных словах, в кровь разбивал губы? Думал, думал, забывал, не переживал, не пережевывал, глотал, не жуя; знал, наступит миг, раздавит враз – и картонная черепная коробка разорвется, взорвется под напором мыслей, идей и образов:

«О эти мысли, они не дают мне! Они не дают мне спать! Они не дают мне жить! Жить как все!»

– Ты роешь окоп в моей груди, милый, рассуждая таким образом. По-настоящему так не делают. По-настоящему надо бы предупредить. Нет у воды никакой памяти и нет у неё никакой способности на нас как-то влиять. Прокаженной Рыбе вообще не стоит среди нас находится – слишком впечатлительный, стаей мурашечной по его спине, наша задумка на спад. Но он смотрит на этот мир с оскалом победителя, и сны ему снятся – ералаш, а не сны.

Боже, мой собственный сырой голос липнет ко мне как змея. Лицо Кадаверина расплывается киселем улыбки. Вот тут-то и нахлынуло! Улыбка! Так улыбались когда-то все! Что может быть страшнее этой улыбки! Как непохожее к непохожему, как минус к плюсу, его тянет к моей без ущербной открытости. Что у меня было? У меня было двести двадцать вольт стандартной доброты. Разговаривали мы то там, то здесь, бесцельно мигрировали.

– Ну ладно… Ты же знаешь, как я рассказываю: с первоапрельской шуткой мешая правду в сломанном блендере… Смотрю в окно, но вижу сны. Как ты объяснишь то, что наша вода не имеет никакой температуры? Сочится сквозь руки, не задевая ни единого рецептора… Она особенная. Хочешь, я тебе докажу?

В голосе Кадаверина появились металлические вкрапления, слова с пустым гулким звоном падали у его ног. Кажется, его потянуло на что-то озорное. Примитивненький спор, но зато с огоньком. Красный цвет, как у людей, в комнате светлым-светло от расхристанных идей, от разящих хлоркой слов. И я, как палач умел сдёрнуть с лица любую улыбку. Кадаверин налил себе воды из крана в стакан и одним махом его опорожнил. Я успел лишь заметить, за секунды до, что вода почернела – и сердце от этого так странно и тревожно запнулось. И тут меня как бумерангом ударило рассеянной улыбкой Кадаверина. Как заклинание, он сказал лишь одно слово:

– Проснись.

И я открыл глаза, снова оказываясь в своей койке, в сомнологическом санатории. Образ Кадаверина всё ещё никак не оставлял меня – он хранился где-то в сердцебиенье – это ряжено-выжженный доктор.

Начнём сначала. Меня зовут Смоль.

День назад я почувствовал, что мир вокруг будто пустеет и начал сам себе придумывать собеседников. Я говорил с рукой, на которую была надета перчатка и пришиты пуговицы вместо глаз: она рассказала мне о том, что место, в котором я нахожусь – это самый настоящий составной дом. Мозаика. Если я пририсую к нему на бумаге какой-нибудь этаж, то этот этаж взаправду будет существовать надо мной, пока существует я. Испытывая настоящую привязанность к карандашу, я действительно немедленно пририсовал к сомнологическому санаторию десяток дверей, идущих подряд, даже без какой-либо комнаты, чтобы услышать как сквозь эти двери громыхает больничная каталка. А если сделать эти двери закручивающимися вокруг своей оси, как в каком-нибудь торговом центре, то история выходила вдвойне увлекательной. Если есть коробка из-под холодильника, то дом – это коробка из под людей.

По ночам тьма словно садится не на здание сомнологического санатория, а на моё тело, впитываясь в мою душу. И я всего лишь играю в неприспособленность, в беспомощность, или я на самом деле такой, настоящий?

Не память, а раздавленная слива… Кабинет сдавил мой не терпящий замкнутых пространств разум плотными тисками. В нём двигались холодные пустые смелые тени, жавшиеся обычно по углам. Слова – мои и психолога – ширятся, растут, сползают на меня.

– Вы говорили о тёмной воде в подвалах госпиталя. Кадаверин, похоже, одержим ею. Что за идеи он толкает? Я слышал гомеопатические теории, что у воды есть своя память…

– Да, они самые. Мы пытались запрограммировать воду на нечто позитивное, но для этого мы сами должны были оставаться в пределах нормы.

– У вас не получилось?

В ответ моё лицо перекосило так, будто злобные думы стремились растащить его в разные стороны.

– Если я скажу вам правду, вас может задеть ураганный фатум моих откровений. Любые тайные тайны принимают в моих устах исход летальный.

– Ладно, не будем топтаться в этом разговоре, – отступил психолог, – Белая бабочка сна прилетала к вам сегодня?

Этот сон всего лишь ступенька в моей жизни. На самом деле, я не нуждаюсь во сне. Сон нуждается во мне. И в сердце моего мозга вспыхивает огонь. Долит мысль, долит. Не проходит оцепенение. Сны, которые мне снились, на этот раз были пыльными. Беззвучные сны, скучные сны, тусклые сны. Их не получалось запомнить, да и не хотелось их запоминать. Несколько раз я просыпался, и в моей голове гнездилось странное убеждение, что я стою перед какой-то дверью, а постучать в неё не решаюсь. Дверь, ведущая в разгадку, почему я сюда попал, потому что душевно сияющая луна со мной на этим темы говорить никак не хотела.

Но мне приходится одеться в самообладание, а потом снова белизна холода, хлористый дух опустошения, совсем, будто я комната, с которой только что съехали некие постояльцы. Моя воля такая теплая, липкая и слабая. Злость, как электрический заряд ушла в сон – заземлилась. Сколько ты берешь с них за то, что ты выносишь их трагичные человеческие рты своим раскрепощенным языком? Из какой только темнушки тебя на свет вытащили… Закисший мозговой перегар, чуточный недостаток. Высокое небо начинается от коленей.

Ночь смежила все представления, понуро согнула плечи. Принеслось откуда- то пение – тихое, но душераздирающее, похожее на вой призраков. Может быть, его издавала стена, а может, в очередной раз за ночь напилась ворона. Или неведомый кузнец с торжествующей улыбкой уже выковал из человека все, что у него было. Из живых на земле, самые продуманные – растения, они корнями цепляются за землю. Нужно убить зеркало в себе – стать струистым и текучим, перестать сопротивляться, перестать грести. Главное – спрятать следы, главное – не показывать, что ты что- то с собой делаешь. Деревья моих настроений не клонятся и не шумят, и над землёю моих мнений не изменяем их наряд. Мне только видится листва их в цвете, ветки и кора, – они черны, а вместе с ними и воздух чёрен – как дыра.

А когда за кронами пролает ветер, – будет ли услышан он, что во мне звенит? Я не пытаюсь ничего понять, – это ж надо так! – за жизнь свою так много раз себя терять…

В ночи я слышу дикий вопль. Он отзывается эхом в тишине, и, может быть, на самом деле это я кричу во тьме. От чего ты так визжишь, мой дорогой Кадаверин, кто дал тебе право так шуметь? Ты всегда стремился туда, где нет света, а когда он появлялся – скромно отступал в тень.

Комната гидропроцедур. Шланги, помещенные в чужие рты, из них хлещет кипяток, прямо твоим рукам – кожа, плоть – все превращается в кипяток. Трубы с горячей водой, расположенные в нашем сомнологическом санатории, ведут прямо в твою душу.

– Вы, наконец, понимаете, что такое на самом деле сон?

Естественно, по утру никаких ожогов на нем не было, но он продолжал кричать так, словно его прибили гвоздями к кровати. Сломанная в коленях игрушка Морфея, которая не может даже шевельнуться. Его плач, как самый отвратительный звук в мире, преследовал меня по всему коридору. Кадаверина забрали на Скорой, но его голос до сих пор стоит у меня в ушах. Врач прерывает меня, внезапный, словно землетрясение.

– Знаете, Смоль, мы больше не можем терпеть ваше присутствие здесь. Вы не представляете, что за испытание вы нам преподнесли.

Я не понимаю своего лечащего врача до конца. Тошнота и головная боль – это все, что я чувствую в данный момент. А еще этот ужасный запах вареного мяса. Я спрашиваю:

– Меня тоже, как и его – в психушку?

Он отрицательно мотает головой, и я чувствую, что еще немного, и я начну смеяться, как ненормальный.

– Мы пытались вас лечить, пытались помочь вам приспособиться, но у нас ничего не вышло.

– Значит мало старались.

– Мы должны прекратить это, – говорит он, и его глаза полны печали.

Он достает из кармана носовой платок и протягивает мне, чтобы я вытер им свой нос. Голос – это мой язык, моя кожа и мой мозг – все это пропало. Остался только нос, которым я чувствую запах. Запах вареного мяса.

– Вам нужно принять ванну и вымыться, – говорит он, и я слышу, как дрожит его голос.

Я беру платок и вытираю лицо.

– А потом я приду к вам, Смоль. Я обещаю.

[Временная Капсула]

Добро пожаловать в Фейрвью, сотрудник номер 8093! У вас имеются непрочитанные сообщения.

Администратор: Мы больше не можем финансировать твой проект. Мы отдаем предпочтение сновидческим разработкам и Вуали, а не тому, что делаешь ты. Отнесись к этому философски. Мы надеемся, что ты перерастешь свое увлечение и найдешь себе новую работу.