Замалчивание: Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать

– Хотелось бы верить, что он не выносил свои разработки дальше закрытой лабораторной секции.

Пресвятой потягивается так, что хрустят суставы. Синяя рамка на его лице похожа на свечение молний – синие разряды летят во все стороны, их траектории так же фантастичны, как и скачки его улыбки. Рука зарывается в волосы, тянет и выдергивает – то пучком, то по одной волосинке за несколько минут. Мрачное недоумение от того, что такие простые движения требуют столь сложного разгона.

– Он ведь просто изобрел грязную воду!

– Воду, вызывающую безумие, – поправляет его Смоль, – Эссенцию зла, mortua aqua. Чем раньше мы зароем её в землю…

Пресвятой хмурится. Барабанит пальцами по столу, словно отбивая то, что ему предстоит сказать:

– Нет.

– Нет? Но ведь у тебя и выбора-то нет, Ретт. Заблудшая душа просто вынуждена ввериться демону, вот и всё.

Пресвятой скалится. Нет, не обязан. У него есть куча консервированных детей, которых он спас от участи стать разносчиками этого самого зла. Через несколько лет они перестанут быть проклятыми на всю голову и смогут спасти мир от любой напасти. Если его не станет, кто поручится за них? А тёмная вода всё стекает ручьём по бумагам и схемам, на пол и на кресло, миллион ответвлений, ноль вариантов спасения. Можно поджечь мост в надежде на то, что вода придет на помощь огню, но, люди, каждый из вас – горящий мост, и завтра вы превратитесь в пепел, а огонь, чье тепло вы носите с собой, умчится от вас, да не только от вас, от всей Вселенной. Среди десять миллионов смеющихся мартышек, каждый пятый – грустная плачущая лиса, прячущая глаза, потому что за плечами у нее всегда стоит один и тот же неотвязный вопрос: «куда же делись те, кто шли с нами рядом?» От прошлого нас отделяет всего лишь тонкая перегородка, но из- за нее пахнет медицинской хлоркой, и сквозь нее не пробьется ни одна ласка, ни одно прикосновение, ни одна радость.

Можно всё сломать, взорвать, перестрелять. Пансион Гамильтон Хиллз отмечает свой выпускной, но один из его учеников, богатенький сын мэра, падок на розыгрыши и ничем не брезгует, чтобы было весело. Даже если это означает, что гостей на вечеринке придётся выжимать, как тюбик зубной пасты, до кровавого месива на кончике бамбуковой щетки. Это путь к множеству новых смертей, но за этот путь проголосовала сама природа.

Где-то на том конце города бьётся в истерике Нельсон Нэш, это как две сплетающиеся змеи на месте его сердца, своим душевным криком он мог бы надуть парус, вывести себя из штиля, но не может, никак не может понять, почему он сделал это, почему он так поступил со всеми?

Сначала он думал, это правда какая-то шутка, может быть их всех разыграли и вот сейчас кто-нибудь войдет и объяснит им, лично ему, что нет, моторный рокот случившейся трагедии в его ушах лишь пустой звук, мираж, но никто не входит, никто ничего не объясняет, родители отбирают у него телефонный справочник, потому что он лихорадочно листает номера, пытаясь дозвониться до мертвых, но мертвые не хотят говорить с ним, потому что он не пришел тогда на ту вечеринку, потому что он всех блять подвел, какой же он сраный ублюдок, и все повторяется заново, в груди от этой боли разрывается сердце, почему он просто не умрёт от неё и не оставит это все позади, почему мне так больно сейчас, зачем доставать этот камень со дна грязной лужи?

Нельсон не может смотреть на людей, не думая, что они исчезнут за поворотом, и их застрелят в затылок или задушат петлей, а потом их трупы сфоткают и выложат в соцсети под хэштегом #сраная_смерть. Он не понимает…

Он учился с Нилом на одном курсе, бок о бок, он читал его конспекты, лежавшие на разложенной ради такого случая кровати, оставлял надписи в его дневнике, а он обоюдно рисовал в дневнике Нэша. Подросток смотрит на эти листы теперь, и я не видит ничего, что могло бы натолкнуть его на хоть какое-то понимание, но агрессия, подобно фонтану боли, бьет в висках, и он ни в чём не виноват, на всем белом свете не было никого добрее него, но он помнит то утро и как Нельсон ему говорил, что он ворошит прошлое, чтобы упиваться им потом, мог ли он как-то подтолкнуть его к действиям в этом направлении?

– Прости, ты…

Нельсон не закрыл дверь в комнату, Нельсон не закрыл дверь в свою жизнь, бумажная лодка намокла и протекла, он просто смеется. Плевать на все, он только что узнал одну простую истину – агрессия не конструктивна. Ему нужна бумага и ручка, и он создает новую страницу, переделывая жизнь другим способом.

– С тобой хотят поговорить сотрудники полиции.

– Потому что считают меня причастным к той вечеринке тоже?

– Нет, совсем не поэтому, – отец испуганно пятится от гнева, гнев Нельсона натягивает железную цепь, удерживающую его на месте. – Если бы это было так, то тебя привезли бы в полицейский участок, сразу же!

– Ну ссорян, я не умею читать чужие мысли. Если бы я умел, наверное, я бы…

Он не плачет, но поскуливание все равно рвется из его плотно сжатых губ, они похожи на металлодетектор, он понимает, что если он сейчас не удержится, то его тело возьмет и прямо на глазах отца захлебнется собственным воем, чугунный вой, выбор хищной рыбы в том, чтобы съесть мальков и затаиться в иле, в иле объятий своих родаков, под камушком своего безопасного дома, но может ли в Орхолте, да и во всем мире быть хоть одно безопасное место после того, что произошло, грянуло, рвануло вчера, в одночасье, повисло в памяти каждого куском кишки, неряшливым куском ваты, которую надо либо выколупать окончательно, либо зашить обратно в себя.

И Нельсон выбирает первое.

Копы провожают его в машину, вероятно едут в полицейский участок, и больше всего он боится, что у него будут спрашивать «почему» в унисон с его цепными черепными псами. Наверное, об этом уже пишут в газетах.

Заголовки «УЖАС И СТРАХ В ОРХОЛТЕ, ВЕЧЕРИНКА ВЫПУСКНИКОВ ПРЕВРАТИЛАСЬ В МАССОВЫЕ ПОХОРОНЫ».

Наверное, обсуждают что все были одинаково равны, пьяны, и все переросло в поножовщину из-за какой-нибудь девки. Наверное, нет правых, нет виноватых, нет даже разницы, кого убили первым. Нельсон не знает. Листы с написанным мной в спешке, в комнате, он продолжает сжимать в руках до побеления костяшек, как будто они попали в капкан его пальцев, и он больше никогда не отпустит их на волю, о да, он чувствует себя как настоящая западня, как унылый капкан. Сейчас все люди равны, все вокруг умирают, и Нэш даже не знает, что лучше – иметь тысячу жизней с одной судьбой или одну жизнь с тысячей судеб?

[Временная Капсула]

– Как вы знаете, мистер Нэш, произошла трагедия – все ваши одноклассники, выпускники Гамильтон Хиллз этого года – погибли. Вы единственный, кто остался жив. Сейчас вы в реабилитационном центре, потому что мы не могли оставить вас в беде одного. Правительство Орхолта переживает за каждого, кто пострадал от морального вандализма, кто имеет дело с руинами своего прошлого, настоящего и будущего.

Ключевое тут – я знаю, но сделать что-то и все исправить – я не могу. Я не могу ни наладить жизнь в этом кошмаре, ни найти сил и способностей, чтобы бороться с тем, что произошло. Мой бывший одноклассник был участником массового убийства. Мой бывший одноклассник фотографировал тела, вместо того чтобы предать их земле. Моему однокласснику было плевать на морально этические нормы, на память своих жертв и реакцию прессы, на общественное мнение… Он сделал фотоаппаратом то, что называется вандализмом и старался насладиться плодами собственного поступка, не думая о последствиях. Это хуже, чем ______________вставьте сюда ваше слово___________________.

– Когда меня выпустят?

Кажется, некоторые вещи повторяются, как костяшки домино. Вопрос перешел в разряд постоянных, и следующая фраза доктора была ритуальной:

– Вы не знаете, кто вы, но…

– Я знаю, кто я.

– Простите? – доктор моргает, пытаясь переварить эту реплику. – То есть как? Откуда вы можете знать? Какие-то социальные маркеры, документы?

– Вы только что назвали меня мистером Нэшем.

Его глаза начинают бегать, как тараканы в банке. Он опускает взгляд на свою руку, словно ищет у себя на запястье какую-то табличку с обязательной надписью, из которой следовало бы, что делать дальше. Поднимает глаза на мое лицо и произносит с прежним панибратским чувством:

– Мы вас просто так не отпустим. Вы… Вы не готовы! Вы слишком мертвы! Мало того, вы абсолютно не настроены на тот образ жизни, которым стремитесь жить!

Моё уютное и теплое превратилось в пекло, и от того, что мои лицо и шея пылают, мне делается смешно. Я нервно трясу головой. Нет, я не мёртв. Могила – пустой звук, испорченная песня и смерти нет, а есть рассеивание и утечка данных. Я – утечка данных. Синий экран, п е р е з а г р у з и т е меня.

Кто-то пустил нас по дорожке мифов, сто лет притворства за одну треклятую ночь, от интуитивно понятного интерфейса к интерфейсу интернациональному, плодоносному, за который нам никогда не будет стыдно. Десять тысяч мигрантов в интернет, и лет через пятьдесят это маленькое лирическое государство, пёрышко в клюве лисы, окажется политиком всех времён и народов.

Я слышу звуки паники за дверью, монотонное голосовое покаяние, разноголосицу испуганных слёз и причитания. А мы оба с мозгоправом сидим, и наши отражения друг в друге слились в несчётные дубликаты, похожие на игральные карты. Я вдруг понимаю, что сижу прямо напротив себя – только меня старит второй подбородок, и глаза меня разочаровывают.

И Чед Фримен закапан в одной со мной палате.

И Чед Фримен закопан в одной со мной могиле.

И все остальные… Все. Интернет деформирует всех нас, нельзя доверять мнению этого texty source.

– Скачанное и инсталированное дитя, – качает головой врач, делая неутешительные пометки в блокноте. – Ещё никогда за всю историю человечества не было такого количества злобных, неисправимых и неприкаянных, таких разных и несчастных, таких непохожих и асоциальных. Они так нетерпимы к самим себе, так дорожат своей индивидуальностью, так хотят быть героями какой-то книги, что рано или поздно книга напишет сама себя, потому что ни один нормальный автор за такое не возьмётся.

[неопознанный системой рассказчик]

Я разеваю рот, словно вытащенная на берег рыба, и обнаруживаю, что в темноте я вовсе не тону, а наоборот, ощущаю какой-то дикий прилив сил, и душа не цветочек ромашка, даже не календула, вообще не ботаника, а психологи не цветоводы, и мы не в одном поколении трудились над этими потемками, ища чем осветить свою миссию и земной путь, а теперь Нельсон говорит мне о том, что и я не смею пороть горячку и терять ни минуты. Господи, какой кайф, в голове словно вспухает горячий маргарин и струится по жилам…

– Уйти из Гамильтон Хиллз?

Чед Фримен, он же – Провокация – эти волосы-многоцвет, обросшие спецэффектами метахьюманы, и его тусклый взгляд, и прочие моменты, о которых хотелось бы забыть, но которых я не в силах перебороть…

– Уйти сейчас? Вы оба сошли с ума, – говорю я. – Куда нам уйти, скажите на милость? В какую сказочную страну?

Нельсон Нэш смотрит на меня, как на умалишенного. Полцарства за сигарету, но сигареты кончились. Вместе с носками, носков на мне тоже нет, словно носки унесли на сувениры, я вещь популярная, носочный эксгибиционист хренов, у меня на носках кстати была надпись «в будущем не нуждаюсь,» потому что ваше будущее это не дорога, это свистопляска на выживание, это прокладка черепов в брусчатку мегаполисов, и если вы беретесь это все обсуждать, то обратную связь от меня не получите – ни в глазах, ни в делах. Я знаю, что говорил не очень понятно, но важен сам смысл сказанного. Уйти сейчас? Нет, это было бы слишком просто. Это было бы не по-американски. Мы ведь может взять себе хваленое американское самомнение, а не только шмотки уровня секонд хенда? Американское самомнение почти как пистолет в кобуре.

– Сейчас, сейчас, сейчас, – Капкан нервно трясет головой. – Мы должны уходить, это место не настоящее, оно просто подделка, дно реки, грязевой котлован, нас поместили сюда для… Мы должны уйти, а потом все исправим, но нужно уходить сейчас.

– У тебя есть доказательство, что мы действительно в итеративной реальности, часть эксперимента? – деловито спрашиваю я, мои руки дрожат, потому что соль привычек, сахар тревог, который есть на любой стадии человеческих отношений, сгущается, ты не дома, ограничься тремя ложками, три ложки – достаточный аргумент, да-да, теория ложек сопутствовала и моей жизни тоже.