Замалчивание: Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать

– Я лучше на задние колеса сяду и поеду, чем полезу в мусор, он воняет как сточная канава, – Нельсон отмахнулся рукой, показывая, что даже не воспринимает открывающейся перспективы побыть в компании ошметков, шкурок и отбросов, – Здесь же все антисанитарно.

– Антисанитарно, – перекатил это слово во рту Удушье, словно сладкий леденец на палочке, – Алан из этого себе одежду делает, картонки режет на кубики, а из кубиков строит себе курточку. Костюмчик.

– И тебе нормально быть здесь без Алана? – пребывание в мусоре для меня не было чем-то новым. Да и для вас тоже, читаете ведь все эти мейнстримные новости, сообщества-паблики про ужас, вы дышите этим адреналином, вдыхаете вредные испарения выгребной ямы. Вредные для вашей психики, завязывайте, а то будет цифровая интоксикация. Да-да. Извлекайте правильный урок из прочитанного!

И вот я ставлю руку на черный пакет с чем-то, больше напоминающим сверток мяса, но с прилипшим к нему полиэтиленом. Может быть это протухшая свиноматка, или какой-то мелкий издохший зверек. Звезды… Почему я подумал о звездах в середине дня, когда солнце светит во всю мощь? Но звезды похожи на узлы, спагетти белого шелка.

– А грозовое небо похоже на пролежни старого динозавра, – изрекаю я, мой локоть надавливает на содержимое пакета так, что он чавкает вслух. Чед, сидящий рядом, делает вид, что не замечает меня, но дискуссия все же происходит, не теряя взаимного напряжения:

– Ну значит у тебя какое-то особенное небо, Джейкобс, мои поздравления.

– А на что похоже твое небо, Провокация?

Чед склабится, но не уступает, его лицо выражает готовность в любое мгновение взорваться обличительной тирадой:

– Мое небо похоже на твой выпотрошенный желудок, Гаррисон.

Хороший я человек или я – туча, заслоняющая вам солнечный свет? Аавия умеет водить – почему и как, я не спрашиваю, все эти мелочи мне безразличны. Может дело в его технопатии, а может отец давал ему погонять свою крылатую. Он едет мирно, нас не трясет, но мозг перегружен, словно я смотрю мир через ускоренную перемотку. Занавешенная вуалью личина мученика во мне истончается, уступая место мертвой маниакальной маске.

– Форель водит машину, вот это мы дожили, – Провокация чихает в рукав, и я осознаю, что он весь в соплях. – Он спит в своей комнате, заворачиваясь в мокрые простыни, говорит, что без воды ощущает себя кошкой на раскаленной крыше. Ты ведь никогда не задумывался, откуда в жаркий летний день бездомные кошки берут воду и сколько из них умирает в итоге от обезвоживания?

– Ты подсматривал?

– Обижаешь. Фейрвью знает все что творится в коридорах власти, все что происходит в головах людей, – Провокация поводит бровями, намекая на мой изощренный рассудок.

До Орхолта остается ехать еще… Давайте посчитаем это расстояние в таблетках от головной боли? Не менее шести, потому что с каждой таблеткой ты становишься все нервознее, и голова начинает разбухать, как надувной шар.

Трепет ресниц, вдох, выдох…

Ждешь ли ты меня, мама, встречаешь ли ты меня, мир моего детства?

[неопознанный системой рассказчик]

На каждом сонном дне, где почти даже не колышется водоросль, есть то, что неприятно болит; также есть вещи, которые надо забыть, и есть вещи, от которых нельзя не избавиться. Такова цена этого грустного праздника: ты на три четверти человек, на все остальное – заложник обстоятельств. Такая жизнь больше похожа на ежедневное жертвоприношение, чем на цепь возвышенных мгновений. Поддаться ей – все равно, что бросить ключ от ячейки с сыром голодным крысам, бери пример с крыс, они не собираются умирать и переживут твое исчезновение с лица земли.

Душа прилипает к молитве, словно мокрый осенний лист к подошве. Стук, дрожь пальцев, напоминает муравьев, ползущих по рукам. Ты получаешь толику чужой тьмы, а выбросишь её, откажешься от такого дара – останешься голым, беззащитным перед смертью. От духа во мне только слово «духовой оркестр», а из религиозного – только чувство собственной греховности, и никакое другое. Я бы придушил тень Бога за то, чтобы моя кара не свисала с моей совести так тяжело, не звенела прокаженным колокольчиком и не пыхтела таким пронзительным дымом, чадом горящего проса.

Вот если б Его сущность проникла в меня непосредственно, в осязаемую форму… Сущность Бога, драгоценное достояние человечества, сущее в начале времен, – это огонь внутри, сияние, дарующее бессмертие. Но я лишь грешник, воображающий Его облик и терзающий себя мыслями о Боге, как голодный муравей пытается растащить сахар на кристаллические пылинки. Некоторые костры горят слишком высоко, чтобы можно было дотянуться и ущипнуть, и да, я сейчас о звездах. Звезды… Мечта о звездах. Как же я далек от Бога, и как же я близок к нему одновременно! И как странно: как я могу принадлежать Ему, если никогда не видел Его? А может быть Бог едет вместе с нами, в этом мусоровозе, заживо похороненный под истекающими гнилью мешками с отходами?

Грузовик, на котором мы ехали, в целом был старым, холодным и гулким, как языческий храм. Покачивались гроздья проводов над нами, прибой из звуков приближающегося к нам мегаполиса, о Орхолт, как же я соскучился по тебе… Мы на пути к родителям, они обязательно нас ждут. Точнее не так… ОНИ на пути к родителям, а я лишь церковная собственность и, если быть честным до конца, идолопоклонник. Однажды мы с Картером погибнем мучениками во славу Его, нам воздастся за мучения. Честно говоря, я иногда не уверен в Терминале, он слишком похож на тюремную камеру, из которой нет выхода. Неразлучные лишь до поры до времени. Ибо идет время, умирает в огне времени Вера в Господа нашего, и вскоре все помыслы будут направлены только на то, как выбраться из ада.

Мы останавливаемся возле одного из небоскребов, его стеклянные стены тонированы, и Нельсон набирает код своей квартиры, звонит, мы замираем, затаив дыхание. За писклявыми гудками раздается голос женщины, спрашивающей, кто Нэш такой и что ему надо.

– Мам, это я, я пришел… – Нельсон заикается, потом добавляет: – Мам, меня похитили или как это сказать, приволокли туда, где я не хотел находиться. Но я вернулся домой и…

– Это очень глупая шутка, – наконец, после продолжительного молчания, изрекает женщина и, судя по щелчку, отключает домофон.

– Представься доставщиком пиццы и попробуй с другой квартирой, – предлагает Аавия, словно продолжая заранее спланированный разговор. – Не такая уж и сложная задача.

– А ты не можешь просто как технопат, разобраться с домофоном? – Чед немного нервничает. – Зачем нам привлекать лишнее внимание и подчеркивать, что мы подозрительные люди? Никакая пицца в киберпанке не доставляется людьми, для этого есть дроны.

– Ну, ты явно не человек, судя по этим вставкам. В киберпанке! – иногда невозможно понять, с чего Нельсон полыхает ярче синего пламени. – Ты кичишься что ли этим? На дворе 22 век, какой киберпанк?

– Пожалуйста, прекрати, – Аавия словно несколько теряется от такого количества резкой критики, – В дом можно попасть разными путями, просто почему мы должны в процессе портить отношения между нами всеми? Давайте вообще разойдемся, в лучших традициях триллера и будем бесцельно шататься по городу, чтобы… – Аавия делает многозначительную паузу, но Чед, не ожидавший, что так скоро сорвется с катушек, ее не замечает. Его явно мутило от собственных эмоций. В какой-то момент он отвернулся, прижав ладонь ко рту так явно, что стало ясно – первый телепат Гамильтона только что сблевал часть своего завтрака себе в руку. В последнее время с ним творилось что-то странное. Или он полностью утратил способность спокойно принимать удары судьбы?

– Это противно, фу, – Нельсон брезгливо оттягивает двумя пальцами край своего свитера. – Ты бы хоть в кусты отошел, собака провокаторская, ты ведешь себя как какое-то перекати-поле. Что, не заметно?

Чед оттолкнул его от домофона, руки сами собой сжались в кулаки, но я успел перехватить удар прежде, чем он врезался в нос Нэша.

– Ребята, вы чего? Чед, что с тобой? В чем проблема? – Аавия взламывает домофон за считаные секунды до того, как Фримен с его шаткими нервами разнес бы любые преграды перед собой, чем он, кстати, не раз бравировал ещё в тот, самый первый выпуск. – Все в порядке, господа. Мы не доиграли партию. Быстро заходим и наверх!

– А если его мать не откроет нам дверь, то куда мы пойдем? – Чед вытирает нос тыльной стороной ладони. – Высадимся на свалке, как собаки бездомные?

– Какого хера у тебя руки холодные? Как лед. Как у трупа, – перебиваю я его, вспоминая захватывающее дыхание Картера над своим ухом, и бешеные удары его сердца, от которых у меня подгибаются колени. Езда на американских горках, каждый поворот, швыряющий тебя из стороны в сторону. На смену шаху приходит мат, церемониальный мордобой, инструкция по пользованию электрическим стулом, обмен сигаретами. – Дать тебе мою куртку?

Не соглашается, но врубается, что его душа нуждается в капитальном ремонте. Мы звоним в дверь, и нас встречает румяная моложавая женщина с глазами, похожими на капли дегтя. Нельсон хочет её обнять, но она отстраняет его ладонью, зубы у неё выбивают нервный танец. За её спиной пустая комната без мебели, непродуманное помещение с голыми стенами. Она сама выглядит как часть гнилого апельсина, цветного приложения к брошюре о вреде абортов. Чем больше я вглядываюсь в лицо матери Нельсона, тем больше черепных костей под туго натянутой кожей – словно каркас динозавра скреплён неткаными лоскутами, ни одна деталь не смята и не растрёпана. Это вымышленные яркие инструменты нашего воображения или тот случай, когда мы нашли подлинный нерв в ткани, покрывающей человеческое существо?

– Мама? – Нэш протягивает руки снова, она отбивается. От резкого движения куски её лица съезжают вниз, освобождая глаз и щёку.

– ?втрём ьтыб нежлод ен ыт евзаР

Меня жалит апатичный взгляд этих глаз, испещрённых сетью тонких морщин, стёртых до черноты. Дёготь, мучная пыль и усыхающая грязь. Нас развели как идиотов – каждого по отдельности, но никак не всех вместе. Я отталкиваю женщину, она отлетает на пол автоматоном из нашего холла, переворачивается несколько раз и замирает – её избитое до вмятин металлическое лицо словно впаяно в кафельный пол. Вокруг стоит давящая тишина. Она длится с полминуты, но мне кажется, что прошла вечность. Кансоу, жилец второго яруса, неторопливо выбирает книгу на полке в холле и не уделяет нашему возвращению какого внимания. Паук под стойко администрации выдавливает из себя нить накала, растягивает её от угла до угла комнаты. Скоро в неё попадётся не то муха, не то заряженная частица атома.

[Тёмный Поток]

Бог на сторожевой вышке, сухой щелчок спички, ползущее во тьму пламя: все это снилось мне в неурочный час в бетонной коробке сновидческого санатория, где я продолжал находиться под различными надуманными предлогами. Часть ночей я спал котом на подоконнике, ещё часть – рыбкой в аквариуме. Я пробовал выходить на поиски своего психолога, но меня все время ловили и гнали обратно в комнату. Запас сигарет был на исходе. Я уже готов был сдаться, когда, проснувшись среди ночи от собственного крика, понял, что все двери из комнат исчезли. Как будто какая-то бригада выварила их вместе с петлями и запорами, оставив только пустые проемы. Однажды у меня уже был один такой сон, когда из своей квартиры я мог выйти в мир, где больше не было стальных решеток, тайн, людских маразмов и сподвохов. К сожалению, это был всего лишь сонный паралич. Сотни раз проделанный трюк с попыткой встать и доползти до другой комнаты в мареве, словно в глазах разом лопнули все кровеносные сосуды, навсегда отбил у меня охоту спать в душных помещениях, окуренных сигаретным дымком. Хотя всё было не слава Богу, и я все ещё не помнил, начал ли я курить где-то в далеком прошлом или это было недавней привычкой, паразитирующей на моём стрессе.

Эксперименту тесны рамки, в которые он заключен. Он хочет стать хаосом. И через детей ему это делать проще. И потом этих children остаётся только замуровать в бетонном гробу. Это бракованная порода цыплят. Но Пресвятой не понимает этого: там его сын, Алан, слишком высоко занесенный, чтобы падать обратно в кандалы. Гамильтон Хиллз как птица, чьё бетонное крыло изрешетили болтами, но она продолжает парить, как бы ни был разрушен её остов.

– Мы почти на 70% состоим из воды, и именно вода в нас сновидит по ночам и властвует ясным днём. Она, я думаю, и составляет нашу внутреннюю сущность, наших ангелов и демонов. Впишите меня в следующую реинкарнацию пакетом молока на полке холодильника, – гудит Мементомори, рукава болтаются как лёгкие у чахоточного, а глаза почти полностью закрыты. – Дурацкое соотношение… Три к одному, скольких ты убил? Всё в порядке, всё просто отлично, то что вода мечтает утопить… Как правильно «не утонет» или «не утопнет»? Пожалуйста, не следи за моими словами так неотступно, быстро, потому что если, допустим, мы и есть персонажи книги, то эта книга просто не успевает прогружаться.

Я не думаю, что это самая большая ошибка, которую мы совершили. Это, вероятно, как… Третий блин комом. Город не в огне, он просто потерял форму и расплывается, как плавленный сыр по хлебной поверхности. Пока ничто не остыло. Просто надеюсь, что этот странный сюжет исчерпает себя сам, и мы на этом закончим, потому что видеть, как доктор Мементомори гуляет по потолку и рассуждает о всяком, я больше не могу.

– Я не знал, что когда я умру, всё будет так жалко. Все эти бессмысленные долги и надорванные оковы, и море. Море, которое нельзя вычерпнуть или опорожнить, но ты занимаешься этим каждую ночь, потому что оно там, на самом дне, ну не… Неточно, но вечная жизнь. Затонувшие сокровища Кто-то меняет владельцев, а кто-то с самого начала ничей и всегда тут как тут. Большинство людей похожи на банкротов, но как можно обанкротиться, когда в наличии у тебя всегда есть ты сам, и каждый твой сантиметр наполнен новизной, хотя должен был приесться за все эти годы существования на планете Земля?

Глава 1

Джеффри Фелпс. Кровотечение. Гамильтон Хиллз, 2071 год.

Станешь неотъемлемой частью коллектива, как порошок, насыпанный в воду, просто растворишься и не заметишь этого, лес окружит тебя и окутает мглой до тех пор, пока ты сам этого не захочешь раскрыться, стать тем, кем тебе положено стать. Лес станет человеком, ты станешь лесом, превратишься в него сам, если уже не стал им. Деревом, ты стал деревом, грибами, дождями, ветрами, ты уронил на пол книгу о десяти тысячах своих грехов, которую другие подростки твоего возраста обычно называют «личным дневничком», но ты как философ, шестнадцатилетний нигилист и циник, называешь любые свои рукописи исключительно словом «мемуары». И ты правда уезжаешь из дома, покидаешь мать и все твое детство, детство ты оставишь на руках у матери, новорожденного и слюнявого себя, а подростки твоего возраста должны жить отдельно, в подростковых коммунах, муравейниках и термитниках, надувных мирках, где тебя будут непрерывно долбить ботинком в лицо, отбирать еду и победят тебя в танцах на дискотеке. Танцуешь ты как лох, Джеффри, если не хуже, зеркало видело это, зеркало все про тебя знает, оно уже отрепостило эту информацию по всем зеркалам города, и они смеются над тобой. Тебе страшно? Не совсем, лишь самую малость. Раз уж надо куда-то ехать, значит надо.

– Солнышко, ну ты собрался? – руки матери торчат как крылышки, крылышки бабочки, сами по себе, такие же хрупкие, нитка жемчуга на шее дрожит, ты рад бы все бросить, обнять ее и спрятать лицо у нее в волосах, когда она возникает на пороге твоей комнаты, и рука, нет, не рука, крыло, крыло любви снова заслоняет от тебя перспективу жить в пансионате, где тебя уже ненавидят, даже не зная, кто ты и почему ты им не нравишься. Любовь остается закрытой банкой с конфетами на верхней полке буфета, тебе нельзя сладкое, потому что когда ты наедаешься конфет, это все равно что целоваться взасос с ядовитой змеей и сдохнуть, но не на месте, а с оттяжкой и понарошку.

– Ты что-то забыл или передумал? Какую музыку тебе поставить в машине? Я купила тебе отличный диск Саймона Лэйна. Выдающийся композитор, основоположник современной западной неоклассики…

Она говорит подряд, запинаясь, чуть заикаясь, боясь тебя расстроить, но всегда с таким лицом, что понять можно все, даже, наверное, слова в ее недоговоренном монологе. Все нормально, мам, вы сдали меня в аренду за тысячу евро в день, видишь, я упакован словно корабль, я безлик, я медицинский бинт и прокладка, которая надежно приклеивается к любому месту, куда её помещают, а еще она обеспечивает защиту от протечек, а моя крыша течет чаще чем полагается, я постоянно чуть влажен, отсыревшая постель и полное отсутствие в карманах лишнего курева делают меня очень несчастным существом, мамочка, но все это временно, временно, понимаешь?

Ты засовываешь в сумку все свои мятые тетради, надо было погладить их утюгом, но лень было, и ты оставил все как есть – мятые и неопрятные, блеск и глянцевый глянец, вечная молодость, вечная усталость, с колыбели и по торт с пятнадцатью свечками, потому что последняя, шестнадцатая свеча, сломалась на момент втыкания её в окаменевший торт, ты видишь, как все время меняется моя физиономия, особенно когда я улыбаюсь, мама, а теперь мне надо идти, меня ждет фантастический мир.