Переводчик

– Читал, – кивнул он.

– И после неё тебе было плохо?

– Нет. Мне было хорошо. Я как будто всё вспомнил… Словно спал-спал и проснулся… И всё увидел… Но теперь мне снова становится плохо… Я это чувствую… Как прежде…

Он сидел, зажав голову между колен.

– Шах, Шах! Подожди, не уходи! – я подполз к нему, схватил его за плечо и начал трясти. – Шах, не уходи!!!

Но скрючившаяся у стены фигура молчала.

Ну вот и всё. Словно приоткрылось на короткий миг оконце внутрь его души, выпустило наружу светлый лучик, и снова захлопнулось-запечаталось наглухо. Не достучаться…

Ладно, братишка, мы за тебя ещё повоюем…

Я потёр затёкшие от наручников кисти и криво усмехнулся. Не слишком ли оптимистично насчёт повоюем? И куда вообще нас везут? И как долго? Сколько времени я провалялся в наркотическом трансе? Кто знает?.. Действие арабских стихов могло быть очень разным в зависимости от стихотворного размера, рифм, ритмики, от содержания – для тех, кто его понимает – и даже от самого человека. Нас могли везти в этом фургоне меньше часа, а могли и сутки. По крайней мере, воздух в Касабланке был влажным и пахнул океаном – запах, который не спутаешь ни с чем. А здесь он был сухим и горячим. Значит, нас везут вдаль от побережья, в сторону пустыни.

Я повернулся и прижался глазом к щели между досками. Моя догадка оказалась верной. Снаружи, насколько хватало взгляда, простиралась чёрная каменистая хаммада. И лишь далеко-далеко, на самой кромке горизонта, тянулась тонкая насыщено-охровая нить… пески таинственной Сахары, сказочной и проклятой земли, некогда бывшей щедрым цветущим краем. Но люди этой земли однажды отказались помочь своему соседу, попросившему у них защиты от врагов, и этот человек был убит дикими кочевниками. Тогда разгневанный отшельник-марабу проклял этот народ и наслал несчастья на их плодородную землю, и она постепенно сделалась голой и бесплодной, и ничего не осталось на ней, кроме мёртвого песка…

Я снова оперся спиной о стену фургона и посмотрел на Шаха. Господи, что творится у него в голове? Что чувствует человек, когда у него распадаются нейронные сети? Это происходит мгновенно, за считанные секунды? Или мутная пелена наползает на сознание постепенно, мучительно долго, шаг за шагом превращая богоподобную в своей невероятной сложности, отлаженную систему в бессвязное месиво нейронов?

…как проклятие отшельника, превратившее цветущий край в выжженную песчаную пустошь?..

Но, если Шах разговаривал со мной, значит, эти сети в принципе поддаются восстановлению? Значит, нейронам можно вернуть способность соединяться между собой и поддерживать эти связи более-менее устойчивым образом? Я никогда об этом не слышал. Медики в один голос утверждали, что состояние сознания, вызванное разрывом нейронных связей и полным коллапсом нейронных сетей вследствие" синдрома переводчика", лечению не поддается. Но ведь Шаху стало лучше после чтения наркотического стиха, хотя и ненадолго… Может быть, попробовать ещё раз? А если ему после таких "просветлений" станет только хуже? Ты готов взять на себя такую ответственность?..

Ехали мы ещё часов пять. Мне жутко хотелось спать, но я старательно отгонял от себя сон. «Тебе никак нельзя спать, понимаешь? Вдруг ты крепко заснешь и не услышишь, как мы приедем на место?» Ну да, Алекс, ну да… и что с того, что не услышишь? Всё равно растолкают. Неужто ж получше предлога выдумать не мог? Ты ведь просто не хочешь признаться себе в том, что боишься… боишься спать, боишься снова вернуться в тот страшный безысходный сон… или явь!., боишься, что на этот раз уже не сможешь выбраться оттуда, потому что некому будет тебя спасти… Ты ведь сам отказался от Али. Сам. Так чего ж ты теперь ноешь? Отныне и на века безысходность-тоска – твоя лучшая подруга… Да знаю я! Знаю! Какого чёрта постоянно об этом думать? Как садист, вгонять себе под ногти иглы собственными мыслями?! Если мне удастся остаться живым, я вернусь в Россию и всё исправлю! Вымолю у неё прощения, сделаю всё что угодно, лишь бы она снова стала моей, потому что я люблю её! Люблю!..

Да, но для этого тебе нужна лишь самая малость – остаться живым…

Внезапно машина затормозила, но через несколько секунд снова тронулась с места. В просвет между досками я увидел, что за нами закрылись металлические ворота, и мы въехали на какую-то территорию, окруженную высокой каменной стеной с натянутыми поверх неё рядами проволоки. То ли военная база, то ли тюрьма. Обогнув несколько приземистых строений, мы наконец-то остановились.

К машине подошло несколько вооружённых человек. До меня донеслись обрывки гортанного арабского говора. Что-то меня насторожило, хотя я не сразу понял, что… Да, вроде военная форма, но вместо полевых кепок – куфьи, вместо ботинок – обычные кроссовки, и, главное, разлапистые чёрные бороды, скрывавшие у некоторых по пол-лица… явно не по уставу… По правде говоря, эти бородатые люди в полувоенном обмундировании больше смахивали на мафиози, чем на профессиональных военных. Не нравится мне это, очень не нравится…

Петли старого фургона заскрипели, и я зажмурился от ослепительного света. На этот раз никаких прав перечислять нам не стали, да и вообще не снизошли до какого-либо общения. Бесцеремонно подталкивая в спины дулами автоматов, нас отвели в приземистое двухэтажное здание с толстенными стенами, втолкнули в полутёмную каморку и оставили одних, поскрежетав в замке ключами.

Я огляделся. Небольшая комнатушка, каменные стены, каменный пол, забранное решёткой оконце на уровне глаз, ни стола, ни кровати, ни даже кучки соломы на полу. В правом углу я заметил маленькую тёмную нишу. В ней оказался санузел – древний потрескавшийся унитаз, в котором даже журчала вода! Наверное, именно это имелось в виду под "приемлемыми условиями содержания". Но где же кран? Где брать воду для питья?! Я подошёл к двери, пару раз бухнул в неё ногой и прокричал по-арабски: «Воды!»

Через минуту окошко в двери распахнулось, и смуглая рука протянула мне большую глиняную кружку.

– Вода, – коротко объявили нам.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил я нашего тюремщика, но окошко уже захлопнулось.

Я подошёл к Шаху и протянул ему воду.

– Пей, – приказал я на трёх слоях ново-китайского. Пока что это оставалось единственным способом достучаться до мозгов моего напарника. Ну хоть так.

Потом сам отпил из кружки тёплой, словно пропитанной песчаной пылью воды, и лёг на пол. И тут же сверху, со всех сторон на меня навалилась жара, я буквально почувствовал, как от каменных стен, из окна струятся потоки раскаленного пустыней воздуха. Эх, прочитать бы сейчас изысканную омаритскую газель[18 - Омаритская лирика – направление в арабской любовной поэзии, основанное знаменитым арабским поэтом Омаром ибн Абу Рабиа (644–712 гг.)] и погрузиться в сладчайшие грёзы, чтобы ни о чём… совсем ни о чём не думать…

… любви моей бекмес[19 - Бекмес также называют фруктовым мёдом. Это натуральный сироп, сгущённый сок фруктов и овощей.] тягучий
с твоих горячих губ стекает…

Я тряхнул головой. Алекс, да что ж ты творишь?!!! Третья доза за день?! Конечно, процитированные по памяти, да ещё и не в первый раз стихи практически безвредны. Но после двух предыдущих доз, кто его знает, как они на тебя подействуют? Если уж даже обычные уличные вывески на арабском вызывают лёгкий психоделический бред…

Я вспомнил, как в один из моих первых приездов в ИДАР вместе с правительственной делегацией, которую тогда возглавлял мой отец, нас пригласил к себе «Ответственный за международные отношения 99-го уровня», по-нашему министр иностранных дел. Уже в конце вечера разговор, естественно, зашёл о пресловутой специфике арабского языка, и министр пригласил нас в свою библиотеку. Сотни полок, плотно уставленных книгами на всех языках мира, когда-либо существовавших, давным-давно умерших и существующих ныне… я ходил между ними и зачарованно разглядывал корешки…

– А это, если говорить вашим языком, самый сильный наркотик…

И министр протянул почему-то не отцу, а мне массивный, в тяжёлом инкрустированном перламутром переплёте том. Я бережно взял его в руки, положил на мраморный стол и бегло, не читая, боясь различить хотя бы одну букву в стае взлетающих в небо птиц насталика[20 - Насталик – каллиграфический почерк, разработанный в 14 в. персидским каллиграфом Мирали Тебризи. По преданию, тот вдохновился сном, в котором увидел машущих крыльями птиц. Этот стиль характеризуется большим количеством лигатур, которые нависают друг над другом, и напоминает танцующих птиц.], осознать хотя бы одно слово в этом вытканном искуснейшим каллиграфом кружеве, которое влекло, тянуло, затягивало за собой – только не отрывай, не отрывай от меня взгляда… следуй за мной… забудь обо всём… – пролистал его и закрыл, вздохнув с облегчением.

– Говорят, если не-араб прочтёт его от первой до последней строчки, он уже никогда не вернётся…

И потом, уже сидя в гостинице, мы с отцом почти на грани истерики, как двое избежавших смертельной опасности счастливцев, смеялись, что, наверное, нигде больше в мире нет такого богатейшего склада наркотиков, как у здешнего министра иностранных дел…

Короче говоря, недаром все страны ограничивали срок работы своих специалистов в ИДАРе полугодом, а по возвращению отправляли их на курс реабилитации. Сами арабы к этой особенности своего языка были невосприимчивы с рождения, но иностранцам хватало даже минимальных "доз" – послушать арабскую речь в течении дня, посмотреть арабское телевидение, погулять по арабским улицам, читая рекламные вывески – чтобы серьёзно подсесть…

Я лежал на каменном полу и смотрел в прорезь окна, где за ржавой решёткой уходило в бездонную высь выжженное до белёсой голубизны пустынное небо. Интересно, где мы находимся? У кого мы? У ИДАРских спецслужб или всё-таки моя догадка верна, и мы оказались в руках у какой-то крупной и могущественной мафиозной группировки? Нас похитили? Но как им это удалось? Бандиты перехватили перевозившую нас машину? Или… Я покосился на Шаха. Он наверняка знает, он-то не валялся в наркотическом бреду в отличие от меня. Жаль, что от него ничего не добьёшься…

Хотя какая разница, как нас похитили? Куда важнее зачем. Зачем наркодельцам связываться с государственными спецслужбами из-за каких-то там двух иностранцев, которые незаконным образом и непонятно зачем пытались проникнуть на территорию ИДАРа? Вряд ли мы с Шахом стоили подобного риска. Или всё-таки стоили?.. Я-то уж точно нет. Конечно, мой отец – заметная фигура в России. Но какая от этого выгода местным мафиози? Выкуп? Да у них и без того денег навалом. Давление? Ну, во-первых, что они могут потребовать от главы одной из российских парламентских партий? А, во-вторых, мой папашка не пылает ко мне столь сильной отеческой любовью, чтобы его можно было бы вынудить пойти на какие-то жертвы ради спасения родного сыночка. Я с сомнением покачал головой. Скорее, он будет рад, если я вдруг умру мучительной героической смертью в арабских застенках. Вот будет козырь на очередных президентских выборах!

Может быть, всё дело в Шахе? Я посмотрел на него. Кто он такой? Вернее, кем он был в своей прошлой нормальной жизни? Мне сказали, что он работал переводчиком, и он действительно знает арабский язык. Но чем именно он занимался? И не связано ли это похищение с его прежней работой? Кто знает…

Как бы там ни было, но обо всех перечисленных нам правах типа помощи адвоката и связи с посольством, кажется, можно забыть. Здесь никто ничего нам не обещал и не гарантировал.

Лучи солнца стремительно поблёкли, скользнули напоследок по моей коже нежным лиловым шлейфом и исчезли вовсе. Вместе с темнотой пришёл и холод. Я вспомнил ледяное багажное отделение в самолёте и автоматически съежился. Но, на наше счастье, поток тепла не иссяк окончательно – толстые каменные стены нашей тюрьмы так сильно накалились за день под палящим солнцем, что теперь буквально дышали жаром, как добротная русская печка. Я сводил Шаха в туалет, приказал ему спать, а потом и сам улёгся вдоль стены, прижавшись спиной к тёплому камню, и заснул…

…А тьма с тех пор не покидала меня, будто голодная гиена, сытно поужинавшая объедками с моего стола, следовала за мной по пятам. И мир вокруг меня покрылся завесой леденящей мглы. Даже когда солнце достигало своего пика на сверкающем лазорёвом небосводе, воздух сгущался в дрожащее жидкое марево, а залитые асфальтом дороги раскалялись так, что жгли ноги через кожаную подошву сапог, мгла высасывала из меня и свет, и тепло, и я дрожал от пронизывающего холода, как в горячечном ознобе, надевал капюшон, кутал руки в складках толстого шерстяного плаща. Тьма не оставляла меня ни на мгновенье.

Даже под утро, когда я, измученный очередной бессонной ночью, наконец-то закрывал глаза, она проникала в мой сон, и я бился в смертельном ознобе…

Я жил от одного священного праздника до другого. В эти дни я смешивался с толпой, бесцеремонно расталкивая людей, наступая на ноги, пробирался к самому краю дороги и ждал. Ждал, когда появится она… та, которая когда-то была моей… И, когда я едва не терял сознание от ожидания, озноба, собственной слабости и бессилия, появлялась она… жрица великого бога Мардука, покровителя Вавилона, его возлюбленная наложница, его, его, ЕГО!.. Её проносили медленно и торжественно в роскошном паланкине цвета слепящей небесной лазури, украшенного золотыми изображениями Мардука и его ядовитого дракона Мушхуша. И сама она ослепляла, как золотая статуя её возлюбленного сына чистого неба. Её тело было натёрто благовониями и источало вокруг дурманящий аромат миллионов лепестков роз. Её медово-рыжие волосы блестели, играли на солнце миллионами искр, присыпанная золотой пудрой кожа сверкала россыпью небесных звёзд. Шунрия немного пополнела, округлилась, отчего восхитительные изгибы её тела стали ещё мягче, зовущее, так что невозможно было оторвать от них глаз. Толпа торжествовала, кричала, срывала с неё одежды восхищенно-вожделеющими взглядами, и тут же, прилюдно, предавалась с нею любовным утехам в своих извращённых фантазиях. Массивные жрецы в усыпанных драгоценностями одеждах шествовали мерно, окутанные дымом курильниц, с молитвами и песнопениями…

На ложе сладчайшей ночи
Возлягут они вновь и вновь
Для сладчайшего сна.
Великий бог Бела-Мардук и его возлюбленная…

А я стоял, до крови сжимая в ладонях лезвие клинка, чтобы не потерять сознание от душевной боли… Каким-то ведьминским чутьём Шунрия отыскивала меня в толпе, задерживала на мне взгляд, изящно вскидывала руку в приветственном жесте, дарила мимолетную улыбку – и уплывала дальше, поглощённая всеобщим ликованием, восхищением, вожделением… уже не моя… не моя… не моя… Владыка богов и людей Мардук отнял её у меня…

– …лживый бог… недолго осталось ему царствовать, – вдруг услышал я за своей спиной тихий шёпот на иврите. Я вздрогнул и обернулся. Позади меня стояли двое иудейских юношей в бедных коричневых канди[21 - Канди – рубашка с короткими или длинными рукавами из хлопка, шерсти или льна. Основная мужская одежда в Ассирии и Вавилоне.]. Ни расшитых плащей, надетых по случаю праздника, ни дорогих кинжалов, лишь простые верёвки вместо поясов. И всё же они выделялись из толпы, как бледноликие солнца на затянутом песчаной бурей мутном небе, то ли непривычной суровой сдержанностью своих лиц, то ли чистотой взора…. Они разговаривали, не сводя глаз с праздничной процессии, поэтому мой удивлённый взгляд остался для них незамеченным. Я осторожно повернулся к ним спиной и теперь уже внимательно вслушивался в их разговор.

– Но он ещё силён. Посмотри, как люди любят его, – прошептал в ответ его собеседник.

– Ты ошибаешься, брат. Это не любовь. Это страх. Их бог не любит их, он не любит никого. Он скрывается в своей башне, чтобы никто не увидел, что у него нет души, что вместо души у него мёртвая пустынь и гордыня. Эта башня настолько велика, что с её высоты он уже не видит ни земли, ни людей.

– Но брат Даниил сказал, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут почитать Мардука. И погрязать во грехе. И мы не в силах ничем им помочь.

– Мне тоже, брат, больно смотреть на людей. На то, что они творят с собою. Как губят свои души. Пойдём отсюда…