Путеводитель по «Дивному новому миру» и вокруг

Как ни странно, критики романа «Дивный новый мир» упускают из виду антивоенный посыл этого текста. Такое пренебрежение очевидным образом объясняется тем, что, как и во всякой утопии, в этом романе читателю действительно предъявлена апология стабильности, хоть и в довольно ироничном исполнении. Стабильность и благоденствие в дивном Мировом Государстве обеспечены, по Хаксли, прежде всего, отсутствием военного противостояния с кем бы то ни было. Мирное течение жизни воспринимается жителями как само собой разумеющееся. Канувшие в историю войны представляются им доисторическими событиями.

Не рискну назвать «Дивный новый мир» антивоенным романом. Но не будем игнорировать то, что он создавался в десятилетия, отделявшие одну мировую бойню, прежде немыслимую по своим масштабам и жестокости, от другой, еще более катастрофичной для коллективного тела и сознания и без того основательно разрушенного Запада, который, как полагали многие, был устремлен к прогрессу и гуманизму, но оказался подверженным древнейшим изъянам – дикости и авторитаризму. Прогресс второй раз обернулся варварством. Что думал о войне (о любой войне) Олдос Хаксли, который, как и большинство его современников и единомышленников, почти не сомневался в конце 1920-х гг., что мир в обозримом будущем постигнет очередная глобальная катастрофа?

Первый шок: Великая война

Переписка Олдоса Хаксли, относящаяся к Первой мировой войне, предоставляет в наше распоряжение свидетельства переживаний молодого интеллектуала, который по воле судьбы не оказался на фронте в отличие от большинства сверстников. Его корреспонденция – своего рода отчет о переменах в жизни страны в целом, его круга и университета, в частности. Это не столько рассказы о трагических событиях Великой войны, сколько их отзвук, дающий нам основание судить о том, как трансформировалось его восприятие войны и мира.

Осенью 1914 г., после вступления Англии в Великую войну, Олдос Хаксли, в то время студент Оксфорда, писал: «Когда почти все ушли на фронт, ценишь немногих оставшихся друзей гораздо больше, чем прежде. Начинаешь понимать, что значила их дружба, только после того, как они ушли» (Letters, 63). Призыв на фронт опустошил ряды его однокашников. Картина почти безлюдного университета вызывала оторопь у второкурсника Хаксли. В ноябре в Колледже Баллиол расквартировали 250 «грубых солдафонов», примерно пятеро были размещены прямо в бывшей комнате Хаксли. В письме к Джулиану он выразил надежду на то, что они нанесут минимальный ущерб помещению и отмечает: «Все без исключения мои приятели ушли на фронт, остались присматривать за местом лишь самые неприятные люди с моего курса – такова жизнь. Однако я не очень-то связан сейчас Баллиолом, так как живу в основном в Червиле» (Letters, 127). (Червил – название большой усадьбы на севере Оксфорда, куда владельцы, семейство Холденов, пригласило Олдоса пожить после самоубийства его брата Тревенана в августе 1914 г.)

Сохранилось несколько фотографий того периода, на которых Хаксли запечатлен с однокашниками Сесилом Коуксом и Стивеном Хьюитом на скамейке в саду Колледжа (Хьюит в военной форме с забинтованной рукой в повязке). Обоим близким друзьям писателя, наряду с более чем миллионом других солдат, было суждено погибнуть в битве на Сомме, считающейся самым кровопролитным сраженем Первой мировой войны. На второй фотографии Хаксли с Рупертом Феллоузом в одном из садов Баллиола. Фелллоуз также погиб на фронте в 1918 г.[23 - Подробнее о годах, проведенных Хаксли в Оксфорде, см. Poller J. “These Maximal Horrors of War”: Aldous Huxley, Garsington and the Great War // Aldous Huxley Annual. 2006. Vol. 6. P. 63–75; Bradshaw D. “A Blind Stay-at-Home Mole”: Huxley at Oxford, 1913–1916 // Aldous Huxley Annual. 2012–2013. Vol. 12, 13. P. 195–222.]

Ил. 2. Олдос Хаксли, Сесил Коукс и Стивен Хьюит в саду Колледжа Баллиол в Оксфорде

19 января 1915 г. дирижабли графа Цеппелина впервые в истории нанесли бомбовые удары по Великобритании. Нападению с воздуха сначала подверглись прибрежные города Грейт-Ярмут и Кингз-Лин. В первое время немецкое командование избегало атак на британскую столицу. Описывая жизнь Колледжа Баллиол в январе 1915 г., Хаксли не упомянул авиаудары, но отметил, что внутренняя жизнь учебного заведения стала зеркалом внешних обстоятельств. О степени ксенофобии (германофобии) свидетельствовал анекдотический случай, произошедший с его сокурсником Ройбеном Бусвайлером. Тот вернулся с каникул в колледж под другим именем: «Теперь его зовут Рональд Бозуэлл. Довольно изобретательно!» (Letters, 65). Такова была новая реальность: массовый антигерманизм охватил все слои населения.

Почти сразу после того, как Британия вступила в Первую мировую войну, в стране произошли массовые беспорядки. Так, в августе 1914 г. по Лондону прокатилась первая волна погромов. Толпа громила магазины, принадлежавшие немцам. Ненависть к врагу порой опережала политические акты. (Интересно, что два лишь года спустя, в 1917 г., британская королевская семья, прежде Саксен-Кобург-Готская, была переименована в Виндзорскую династию по решению Георга V.)

Ил. 3. О. Хаксли и Руперт Феллоуз в саду Колледжа Баллиол в Оксфорде

Вернувшись к началу весеннего семестра, студенты, по тем или иным причинам еще не призванные на военную службу, обнаружили, что перспектива продолжить полноценное обучение весьма сомнительна. Ведь даже те, кто еще находились в Оксфорде, ожидали отправки в войска весной. На курсе, на котором числился Хаксли, осталось всего два студента.

Чтобы состоялся осенний семестр, война должна закончиться к сентябрю. Но, полагаю, это будет Тридцатилетняя война, следовательно, вряд ли семестр состоится. Весь этот треп о том, кто начал заваруху, отвратителен. Само собой разумеется, что немцы лгут… и все же разрешить этот вопрос сможет лишь историк в 2000 г… (Letters, 65–66).

Ил. 4. О. Хаксли и его «любимый куст». Колледж Баллиол. Оксфорд

Вот одно из характерных писем Хаксли, отправленных из Оксфорда ранней весной 1915 г.:

Сегодня настоящий весенний день. Солнце, голубое небо, птички поют – все это очень бодрит после всех этих сумрачных недель, когда были сплошные дожди да грязь. И все же жутко думать о всех тех, кто ждет весны, – для них она означает лишь то, что они смогут вступить в бой с еще большим ожесточением. Но, возможно, все к лучшему, если это немного приблизит конец войны. После этой войны, полагаю, депрессивные сочинения выйдут из моды: Ибсен, Голсуорси и подобная чушь станут dеmodе. Надо будет писать бодрящие книги… хотя бы для разнообразия, чтобы отвлечься от ужасов жизни. <…> Уверен, впереди большие перемены (Letters, 68).

Перспектива быстрого завершения войны оказалась обманчивой. В холлах Колледжа Баллиол обновлялись списки погибших, раненых и пропавших без вести студентов и преподавателей, многих из тех, кто преподавал Хаксли или был его другом. Писатель не мог не замечать безудержной ксенофобии и шпиономании, охвативших нацию. В письме отцу от 26 апреля 1915 г. он констатировал: «Мы теряем голову и чувство юмора – скоро дело дойдет до сочинения Гимнов ненависти. Вот тогда нам конец» (Letters, 70).

Буквально через несколько дней оказалось, что слова о «гимнах ненависти» – пророческие. Катастрофа крупного английского пассажирского судна «Лузитания», потопленного немецкой подводной лодкой 7 мая 1915 г., вызвала в Англии волну многотысячных манифестаций. Погромы охватили не только столицу, где были разрушены около двух тысяч магазинов и контор, но и Ливерпуль, Манчестер, Ньюкасл и другие города. Народные массы призывали правительство интернировать всех британских немцев. Если в первые месяцы войны британский истеблишмент еще не пришел к единому решению касательно антигерманских мер, то отныне стали применяться весьма жесткие санкции: многих этнических немцев выдворили из страны, часть эмигрировала добровольно. После 13 мая 1915 г. большинство оставшихся немцев призывного возраста (кроме тех, кто родился в Великобритании) было принудительно отправлено в специальные лагеря.

Что до самого Хаксли, то следует отдать ему должное: он не потерял ни присутствия духа, ни чувства юмора, ни вкуса к серьезным штудиям. Его письмо от 18 мая 1915 г. свидетельствует об активной университетской и общественной жизни, равно как и об обширных интересах, в частности, к проблемам школьного образования, что довольно неожиданно, во-первых, для совсем молодого человека, во-вторых, для столь драматичного периода в жизни университета и страны в целом. С момента отправки этого письма оставалось двенадцать дней до первой в истории воздушной бомбардировки Лондона. (В первые месяцы войны кайзер Вильгельм не решался отдать приказ нанести воздушные удары по столице.)

31 мая 1915 г. немецкий дирижабль, цеппелин, сбросил мощные бомбы на английскую столицу. Но даже это трагическое событие не лишило Хаксли разума, надежд и желания подтрунивать над ужасом, нависшим над Англией. В конце июля он признался: «Я не пессимист. Я думаю, что все сложится хорошо. В конце концов мы сведем весь хаос к некому единому принципу, к Абсолюту, который сейчас существует лишь потенциально; его природу мы можем пока лишь смутно улавливать» (Letters, 73). Этот тезис есть сумма размышлений над реальными обстоятельствами (война и сопутствующее ей зло) и абстрактными материями (единство, гармония, Мировая Душа и пр.), что свидетельствует об особом таланте писателя – таланте видеть в частном общее и сводить эти противоположности в едином пространстве текста.

А между тем, с мая месяца 1915 г. налеты дирижаблей на Лондон стали регулярными. Воздушные атаки неизменно случались в хорошую погоду и в безоблачные ночи (пилоты ориентировались по Темзе, блестевшей в лунном свете). Слово «цеппелин» вошло в повседневный обиход. О том, с какой выдержкой и чувством юмора Хаксли относился к происходящему кошмару, свидетельствует, например, письмо к Наоми Холдейн. Он сообщает, что его брата Джерваса отправили «к чертям», очевидно, в пункт сбора перед отправкой на фронт. «Полагаю, он уже договорился о том, чтобы его периодически возвращали сюда подлечиться от сенной лихорадки» (Letters, 74). Письмо заканчивается следующим остроумным пассажем: «Ты слышала очаровательную историю о напечатанной молитве, обнаруженной у пленного немца? Начинается так: «“Господи! Ты, который правит в небесах над серафимами, херувимами и цеппелинами…” Прелестно» (Letters, 74)[24 - “О Gott, Du, Der ?ber Seraphinen, Cherubinen und Zeppelinen im h?chsten Himmel thronst..”].

8 сентября 1915 г. цеппелин – гигантская сигара – пролетев над собором Св. Павла, сбросил трехтонную бомбу, самый разрушительный снаряд того времени, на финансовый центр Британии[25 - См.: Castle I. London 1914-17: The Zeppelin Menace. Oxford: Osprey Publishing, 2008.]. Как же Хаксли отреагировал на эту бомбардировку? Его сентябрьское письмо, на первый взгляд, целиком посвящено литературе – свежим романам и рецензиям в прессе. В нем ничего не говорится об ужасающей реальности войны, о бомбах, падающих на города. Послание завершает шутка на тему плохой погоды, преподнесенная в качестве пародии на все еще модного Метерлинка:

Дождь все не кончается. Льет день за днем, очень напоминает сцену из Метерлинка.

ПЕРВЫЙ ПАРАЛИТИК. Ох, ох. Льет дождь. Наверное, сыро.

ВТОРОЙ ПАРАЛИТИК. Но как же мрачно. Нет ни огонька. Очень тоскливо.

ТРЕТИЙ ПАРАЛИТИК. Вы забыли, что я еще и слепой. Я не вижу, насколько все мрачно. Зато мне что-то слышится. Я уверен, что я слышу какие-то звуки. Это цеппелин. Наверное, что-то случится.

ТРИ ПАРАЛИТИКА ВМЕСТЕ. Ох, ох. Мы не можем пошевелиться. Как же тоскливо. И конечно, очень досадно. Как это нас раздражает. Да, нас это раздражает.

ЧЕТВЕРТЫЙ ПАРАЛИТИК, к тому же слепоглухонемой, пребывает в полном счастье. Свет постепенно меркнет еще больше. Проходит день за днем. Дождь все не кончается. В итоге так ничего и не происходит. Очень тоскливо (Letters, 77).

В октябре 1915 г. Олдос отправляет своему старшему брату Джулиану очередное остроумное послание, жалуясь, что тот совсем не утруждает себя перепиской. Младший брат обещает поступить симметрично – подобно «дражайшим бошам с их цеппами», которые в ответ на каждую бомбу, сброшенную на Англию, получают бомбовые удары по собственным городам. Далее следует антигерманский пассаж:

Слава небесам за то, что наши по-прежнему успешно наступают. Для начала вдохновляет, что мы захватили двадцать пять тысяч цельных бошей и сто пятьдесят орудий… превосходно; это случилось, когда все было совсем скверно… <…> Надеюсь, ты прекрасно осведомлен о невероятно комичных заявлениях, поступающих из Бошландии. Больше всего мне понравилась ремарка Лассона, берлинского философа: «Мы морально и интеллектуально превосходим всех. Нам нет равных». Как возвышенно! Упаднические, разлагающиеся страны – Англия, Франция и Россия – трепещут. Однако достаточно послушать Стравинского и Римского-Корсакова, а затем Штрауса и Регера, как сразу понятно, какая из стран полна жизни (79–80).

Вслед за пространным разбором современного «устаревшего», «мрачного», «чудовищного», «варварски-сентиментального», «пошло-непристойного» немецкого искусства (музыки, живописи и архитектуры) Хаксли заключает: «На этом фоне славянская музыка и изобразительное искусство искрятся жизнью, силой, элегантностью и энергией» (Letters, 80).

В оправдание германофобии Хаксли следует сказать, что космополитизм даже самого мирно настроенного интеллектуала и художника должен был «дать сбой» в период кровавого противостояния супердержав. Стоит ли удивляться тому, что он – как оказалось, ненадолго – перестал симпатизировать немцам, разрушающим его страну и истребляющим его соотечественников? Нельзя не заметить, что порой ему отказывало чувство меры, например, когда он комментировал «нашествие» чужестранцев, т. е. иностранных студентов, на Оксфорд. Так, он безапелляционно заявил, что немногие оставшиеся в университете английские студенты «наделены не только мозгами, но и прекрасной светлой душой, светлой по сравнению с черными, желтыми, коричневыми и зеленоватыми людьми, которые вкупе с американцами населяют нынче университет, в особенности Куинс-Колледж, где все американцы имеют фамилии Шнитцбаум, Бошвурст, Швайнбаух и т. п. Невеселое место этот Куинс» (Letters, 82)[26 - См.: Castle I. London 1914-17: The Zeppelin Menace.]. Скорее всего, речь идет об американских евреях, воспользовавшихся оксфордскими вакансиями. Однако этот текст – вовсе не пример антисемитизма. Как видим, объектом шутки были не еврейские, а псевдонемецкие фамилии. Осенью, глядя на неузнаваемый университет, Хаксли продолжал отпускать сомнительные шутки про американцев, заменивших фронтовиков: «В Куинсе, например, одни чернокожие или американцы с фамилиями Шнитценбаум, Фишмахер и Шноппельгангер-Флейшман… Мы даже решили основать английский клуб, дабы оградить себя от Куинса и защитить Kultur» (Letters, 84). Заключительный немецкий «пуант» (Kultur) звучит особенно эффектно на фоне неприкрыто ксенофобского тона этого пассажа.

Тем более неожиданным выглядит мартовское письмо 1916 г. к отцу, где Хаксли выразил опасения по поводу стремительно развивающейся шпиономании и безудержной германофобии. Он приводит пример свежей статьи в Morning Post, где сказано, что так называемые университетские интеллектуалы – это «кучка прогерманских отщепенцев». Хаксли замечает, что вся антигерманская пропаганда сводится к придумыванию прозвищ для немцев, одно из которых – «гунны», что, очевидно, призвано подчеркнуть их варварскую натуру.

А если находится кто-нибудь, кто осмелится предложить какой-то иной способ разобраться, что к чему, вместо того, чтобы взывать к низменным чувствам, то его немедленно объявляют пособником врага. Этот сентиментальный медовый месяц ненависти затянулся; пора остепениться и трезво подумать друг о друге (курсив мой. – И. Г.) (Letters, 93).

Налицо поразительная перемена. Можно с уверенностью утверждать, что именно в марте 1916 г. Хаксли пришел к одному из своих самых стойких жизненных убеждений – к пацифизму. То же самое мартовское письмо к отцу содержит примечательный рассказ, еще одно свидетельство новоприобретенной способности писателя отстраняться от военной истерии:

К нам тут ночью прилетал цеппелин. К счастью, я еще не ложился, а только собирался в постель, когда завыла сирена; я с удовольствием носился и всех будил. Когда я отправил в убежище всех несчастных и недовольных – еще бы, ведь я их разбудил! – я преспокойно отправился спать, в полной уверенности, что цеппы в пятидесяти милях от нас… Так и оказалось. Несчастные мои жертвы… многие так и не ложились до трех-четырех утра. Вот что я называю отличной шуткой (Letters, 93).

31 марта Хаксли констатировал, что в войне за родину англичане отказались от свободы. «Не будем забывать, что у нас не действует Habeas Corpus. <…> Свобода полностью dеmodе. Чем дольше длится эта война, тем больше ее ненавидишь. Поначалу я, пожалуй, пошел бы сражаться, но сейчас, если бы и была возможность, то теперь (зная, к чему все это привело), думается, я был бы сознательным противником войны…» (курсив мой. – И. Г.) (Letters, 96–97). Как известно, Хаксли, трижды пытавшийся записаться в ряды добровольцев, был признан негодным к военной службе по причине хронической болезни глаз (практически слепоты)[27 - См.: Clark R. The Huxleys. London: Heineman, 1968. P. 168.]. Он нес альтернативную гражданскую службу, работая на лесоповале рядом со знаменитой усадьбой Гарсингтон неподалеку от Оксфорда[28 - См.: Murray N. Aldous Huxley: A Biography. New York: Tomas Dunne Books: St. Martins Press, 2002. Ch. V; а также статью Poller J. Op. cit.].

С каждым месяцем войны укреплялось его убеждение в том, что продолжение кровавой бойни – это «безумие и преступление» (Letters, 124). Он называл английских политиков, подливавших масло в огонь, «тщеславными недоумками» (Letters, 122), а работников призывных пунктов для новобранцев – «похитителями тел, детоубийцами и работорговцами» (Letters, 125). Он говорил о том, что у политиков «столько власти, что они, если удастся, не дадут войне закончиться» (Letters, 157). Несомненно, Хаксли еще сильнее утвердился в своей пацифистской вере, прочитав осенью 1916 г. великий роман Льва Толстого. Можно с уверенностью говорить о том, что Хаксли нашел у Толстого идеи, полностью созвучные его собственным размышлениям о причинах совершающегося безумия: «Я полностью погрузился в «Войну и мир», которая по праву является величайшей книгой, невероятной – другого слова не подобрать» (Letters, 115–116).

Тот факт, что налеты на Лондон участились, больше не вызывал у писателя желания оскорбительно шутить над немцами. Из его переписки исчезли снисходительные германофобские пассажи, что очередной раз свидетельствует о крепости обретенного им убеждения: война – это мерзость, творимая обеими сторонами.

В конце войны Баллиол подвел итоги. Цена, которую пришлось заплатить Колледжу в Первую мировую войну, оказалась впечатляющей: из 900 студентов и преподавателей, отправившихся на фронт (большинство служило простыми рядовыми), 200 погибли и примерно столько же получили ранения. Соотношение числа погибших к числу выживших оказалось в два раза выше, чем в среднем по стране. Очевидно, что эта ужасающая статистика впечатлила молодого Хаксли. В 1923 г. в сборнике эссе «Заметки на полях» (On the Margin) писатель нашел объяснение присущим послевоенному поколению скуке, безверию, пессимизму и отчаянию. Они, по его глубокому убеждению, вызваны катастрофой войны 1914 г.:

Другие эпохи тоже были свидетелями сокрушительных событий, однако ни в одном веке разочарование не последовало за ними столь стремительно, как в двадцатом, по той простой причине, что ни в одном веке перемены не были столь быстрыми и глубокими…. Наша апатия – это не грех, не клиническая ипохондрия, а состояние ума, навязанное судьбой[29 - Huxley A. On the Margin. London: Chatto & Windus, 1948. P. 25.].

Писатель остался убежденным пацифистом до конца своих дней. Следующая мировая война лишь укрепила его убеждение: необходимо воздерживаться от участия в любой бойне!

Второй шок: Русская революция

Война породила в Европе настроения разочарования и отчаяния, перерастающие в потребность новой религии как единственной силы, могущей дать человеку жизненную энергию. Большевизм и удовлетворяет эту нужду новой религии. Он обещает прекрасные вещи: покончить с несправедливостью богатства и бедности, с экономическим рабством, войной. Он обещает устранить и разобщение между классами, которое отравляет политическую жизнь и грозит развалом промышленности… Большевизм обещает мир, где все мужчины и женщины очищаются посредством труда, ценность которого будет определяться обществом, а не несколькими преуспевающими вампирами. Он хочет избавить от апатии, пессимизма, скуки и всех возможных страданий и невзгод, имеющих своим источником праздность или бессилие[30 - Рассел Б. Практика и теория большевизма. М.: Наука, 1991. С. 9.].

    Бертран Рассел

Второй по значению «больной пункт» Хаксли, предопределивший особое устройство придуманного им идеального государства в «Дивном новом мире»: Революция. Восприятие писателем этого политического явления как безусловно губительного саморазрушения государства сложилось вследствие отношения Хаксли к главной революции XX в. – к Революции 1917 г. в России.

Нет ничего неожиданного в том, что британский писатель интересовался Страной Советов, ее послереволюционной жизнью и новой эстетикой. Все это было логическим продолжением его давнего интереса к русской культуре. Он неплохо разбирался в искусстве «допотопной» России (pre-deluge Russia), так он характеризовал все то, чем страна была до Революции. Он остроумно и со знанием дела писал о русских литераторах – Толстом, Достоевском, Салтыкове-Щедрине, Чехове. Хаксли неплохо знал русскую классическую музыку (Глинку, Мусоргского, Бородина, Римского-Корсакова, Чайковского). На страницах периодических изданий Хаксли выступал, в том числе и как музыкальный, художественный и театральный критик. Вполне ожидаемо и то, что, будучи воспитанным в западной культуре, Хаксли считал русское музыкальное искусство выражением ориентализма. Очевидно, слух писателя выделял акцентированную восточность в «Половецких плясках» (в опере Бородина «Князь Игорь») и в сюите Римского-Корсакова «Шехеразада»[31 - См.: Huxley A. Orientalism in Music // CE. Vol. I. P. 263–265.]. В 1920-е г. его оценка до-, и в особенности после-потопного русского искусства изменилась. Попробуем разобраться в причинах. Судя по всему, довольно резкая перемена в его отношении к русскому искусству произошла в связи с его восприятием и трактовкой феномена Русской революции. Разумеется, данный тезис не исключает и прочих причин.

Две Революции, произошедшие в России в 1917 г., как известно, потрясли мир не только своей неожиданностью, стремительностью, но и радикальностью вызванных ими перемен. Событие такого масштаба не могло не привлечь внимания писателя, зорко отслеживающего любые изменения, происходящие на сцене истории, науки и культуры. Помимо газетных публикаций, Хаксли представилась возможность и лично – из первых рук – получить сведения о происходящем в России. Из его переписки мы узнаем, что в июне того революционного года он встречался с Николаем Гумилевым[32 - См. Письмо от 14 июня, 1917 г. Джульетте Бейлот в: Letters. Р. 126–127.]. (Русский поэт был, как известно, откомандирован в Париж для продолжения военной службы в экспедиционном корпусе союзной армии. Путь пролегал через Лондон, где он задержался. Скорее всего, именно друг Гумилева, художник Б. В. Анреп, и свел русского поэта с Хаксли, а впоследствии с Д. Г. Лоуренсом и другими участниками знаменитого художественно-интеллектуального салона усадьбы Гарсингтон и с его хозяйкой леди Оттолин Моррелл.) К сожалению, подробности встречи двух литераторов неизвестны. Однако нетрудно предположить, что беседуя с Гумилевым, Хаксли расспрашивал о Революции. Заметим, что в июне у такого стороннего наблюдателя, как Хаксли, равно как и у самого Гумилева, все еще могли быть иллюзии относительно благоприятного развития Революции[33 - Как известно, Гумилев окончательно возвратился в Россию в мае 1918 г., проведя перед этим несколько месяцев в Лондоне с повторным визитом. В августе 1921 г. он был арестован и расстрелян.].

То, что Хаксли продолжал интересоваться Русской революцией, подтверждает тот факт, что в 1920 г. он начал писать пьесу о Гражданской войне в России. Рабочим названием было «Красное и белое» (Red and White)[34 - См. Примечание к письму № 166 в: Letters. Р. 183.]. В письме к Арнольду Беннету Хаксли сообщает о том, как продвигается работа над «большевистской мелодрамой», и лишь затем, словно вскользь, замечает: «Моя жена только что родила мне сына»[35 - Ibid. Р. 184.]. Пьеса о большевиках, очевидно, представлялась ему вещью куда более значительной, чем факт продолжения его собственного знаменитого рода. Работа над пьесой так и не была завершена. Вскоре Хаксли переключился на другое занятие: совместно с писателем Льюисом Гилгудом он принялся сочинять киносценарий о Гражданской войне в России. Впоследствии Хаксли отступился и от этой работы. Что до Гилгуда, то он написал на эту тему повесть «Красная земля» (Red Soil), опубликованную в 1926 г.[36 - Gielgud L. Е. Red Soil. London, Fakenham and Reading: Wyman & Sons, 1926.].

Что Олдос Хаксли думал об истоках Русской революции, о ее смысле и целях? В отличие от своего брата, известного биолога Джулиана, и близкого приятеля Бертрана Рассела, он никогда не был в Советской России. Его оценки, следовательно, зависели, в частности, от того, что писатель слышал от очевидцев и того, что он читал. Надо заметить, что любой род источников представлялся ему одинаково ценным – будь то газетная заметка, свидетельство очевидца, политологический трактат или художественное высказывание на тему Революции. Так, он не мог пропустить опубликованную в 1920 г. книгу Бертрана Рассела «Практика и теория большевизма» (The Practice and Theory of Bolshevism), на первых страницах которой автор заявляет, что верит в необходимость коммунизма для мира, что «дерзновенная попытка» большевиков заслуживает не только восхищения, но и благодарности прогрессивного человечества. Однако далее Рассел переходит к рассуждениям о хрупкости цивилизации и, следовательно, об опасности революционного насилия, тем более такого масштабного, как то, что непременно будет сопровождать мировую революцию:

Те, кто осознают, сколь разрушительна была последняя война, осознают размеры опустошения и обнищания, снижения уровня цивилизованности на огромных территориях, общего роста ненависти и дикости, разгула звериных инстинктов, обуздываемых в мирное время; те, кто помнят все это, не решатся навлечь на себя ужасы невообразимо большего масштаба, даже если они твердо убеждены, что коммунизм сам по себе очень желателен[37 - Рассел Б. Практика и теория большевизма. С. 86.].