Хмель свободы

Он увидел, что в России существует невероятное количество партий, направлений, группировок, каждая из которых отстаивала свою правду и, не задумываясь, пускала в ход как аргумент пулю, или штык, или шашку, а то и артиллерию. И даже всяк отдельный человек предъявлял «свою правду» и нередко тоже был готов пойти на убийство ради собственных убеждений.

Великая Мировая война (чуть позже ее назовут Империалистической) произвела невиданное опустошение в сознании жителей многих стран, но для России ее последствия были просто катастрофическими. Еще долгие годы после этой войны русская душа была больна. Люди находились в состоянии крайнего психического возбуждения.

На Западе назвали все произошедшее кризисом цивилизации, упадком гуманизма, «закатом Европы». Там воспринимали мировую катастрофу умом, интеллектом. В России – душой. Ум может переварить и переосмыслить многое, душа – нет. Она надрывается…

Война для русских началась наскоком на Восточную Пруссию, по всем правилам былых кампаний. Гвардейская пехота и кавалерия шли в первых рядах. Пулеметов и легких, отличных скорострельных пушек было в достатке. Первые победы ошеломили самих наступающих. В Петербурге, спешно переименованном в Петроград, ликовали. Но тут же выяснилось, что смелости у гвардии и других кадровых частей более чем достаточно, а вот настоящих полководцев нет.

Кайзеровские военные даже были готовы отступить и отдать (на время) Восточную Пруссию. Но все же, подтянув тяжелую артиллерию и лучшие части, нанесли контрудар. Крупповские пушки сказали свое веское слово.

Поражение русских оказалось сокрушительным. Командующий Первой армией Александр Васильевич Самсонов застрелился. И так как «мертвые сраму не имут», всю вину за поражение свалили на командующего Второй армией Павла Карловича Ренненкампфа, «русского немца». Вскоре его отстранили от командования, отдали под суд из-за «великого множества преступлений», еще довоенных, а через четыре года расстреляли. В Таганроге. Правда, по приговору уже советского ревтрибунала. За командование карательным отрядом в Восточной Сибири в годы Русско-японской войны, когда взбунтовались рабочие и железнодорожники, не пропуская поезда по Великой Сибирской магистрали. Ренненкампф проявил тогда крайнюю жестокость, чтобы навести порядок.

С обвинений в адрес Ренненкампфа началась кампания обличения «русских немцев», переросшая в истерическую германофобию, затмившую былой антисемитизм и даже как бы отменившую его.

В самом деле, а кто же еще мог быть виноват? Ну уж, конечно, не Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, близкий родственник самодержца, безусловно, прекрасный строевой офицер, который, по своим военным способностям, мог командовать разве что дивизией, не более того.

После поражения в Восточной Пруссии, стремясь заткнуть дыры на северном участке и предотвратить прорыв германцев, главнокомандующий бросил в бой лучшие силы. Так, в Мазурских болотах полегла почти вся гвардия, опора державы, воевавшая с поистине безумной храбростью, заботясь о чести эполет, званий, фамилий.

Боевые действия поначалу шли с переменным успехом, но постепенно перевес стал неумолимо передвигаться в сторону противника. Выявились страшные прорехи в военном снабжении, недостаток оружия, прежде всего тяжелой артиллерии. Война развивалась совсем не так, как предполагали стратеги. Это было затяжное, позиционное, со сплошной линией фронта кровавое противоборство, требующее миллионов подготовленных солдат и офицеров, огромного количества боеприпасов, новейшей техники, продовольствия и амуниции, хороших дорог… Нехватка всего этого вкупе с отсутствием наверху настоящих военных умов тяжело сказывалась на состоянии русской армии.

Отправив Николая Николаевича на Кавказский, сравнительно небольшой фронт, самодержец взял обязанности Верховного главнокомандующего на себя. Для этой роли Николай Второй решительно не годился. Возможно, он даже сознавал это. Но уговоры близких, которые внушали императору, что одно его появление в Ставке в качестве «верховного» воодушевит любящих его солдат, подействовали. И Николай Александрович поверил в то, что неудач больше не будет.

В самом деле, постепенно стало налаживаться многое из того, что мешало ранее армии успешно противостоять умелым и хорошо вооруженным германцам. Крупные частные предприятия, выполняющие военные заказы, перешли под государственное управление. Путиловский и Подольский заводы начали производить тяжелую артиллерию поистине «морских» калибров, не уступающую крупповской. В нужных количествах в армию стали поступать патроны. Из среднего и младшего звена выдвинулись новые командиры.

Поражение, однако, вызрело не под напором германцев. Оно вызрело внутри армии, прежде всего внутри «серой солдатской массы», вчерашних крестьян, совершенно не готовых к восприятию новой, невиданной доселе войны. Армия купалась в крови. Потери только убитыми в русской армии превышали потери всех остальных стран Антанты (Англии, Франции, Италии, Японии, Румынии). Это было следствием неумелого командования, недостатка в боеприпасах и технике, а также тех довольно частых неподготовленных наступлений, которые объяснялись настойчивыми требованиями союзников «помочь», оттянуть часть сил кайзера с Западного фронта. Зависимость от союзников была значительной, прежде всего финансовая.

Русская душа, наивная и воспитанная в традициях православия: доброты, человеколюбия и участливости, – столкнувшись с достижениями западного технического ума, прагматичного и целенаправленного, не выдержала и, озверев, бросилась в другую крайность, отказываясь от всего, что проповедовала не только православная, но и вообще человеческая мораль.

Аэропланы, цеппелины, аэростаты наблюдения взмыли ввысь, словно «небесное воинство» дьявола. Артиллерийские снаряды с отравляющими веществами. Пулеметы. Разрывные пули. Минные поля. Тройные ряды проволочных заграждений. Бронемашины, танки. Траншейные крупнокалиберные минометы и мортиры, стреляющие надкалиберными чушками весом до шести пудов. Фосфорные бомбы и снаряды, разбрасывающие осколки с температурой около двух тысяч градусов, прожигающие тело насквозь. Огнеметы, выпускающие пылающие струи на расстояние до двухсот шагов… Да несть числа этим изобретениям, призванным уязвить, уничтожить мягкую человеческую плоть.

«Господа нас подучили, вооружили, бросили в окопы и нас же поливают адским огнем, о каком ранее никто и не слыхивал». Психика оказалась сломленной. Было от чего сойти с ума и еще больше ненавидеть господ и эту… интеллигенцию. И офицеров, которые заставляют все это терпеть. И полковых священников, которые благословляли на смерть, отпевая еще до гибели.

Недовольство в среде офицеров и солдат росло с каждым днем, и никакой большевистской пропагандой объяснить это было нельзя. Доморощенные идеологи пробовали направить подобные настроения в русло оголтелой германофобии. Любого немца подозревали в шпионаже. Это притом, что «мужи честны вышедши из немец» составляли во многих отношениях костяк государственной и военной машины. Офицеры с приставкой к фамилии «фон» воевали самоотверженно, и потери среди них, в процентном отношении, были выше, чем среди русских: старались «обелить имя». Не помогало!

У старательных, трудолюбивых колонистов, прибывших в Россию еще при Екатерине, отнимали скот и зерно: первый, еще царский, опыт раскулачивания. Журналисты искали подводные лодки поблизости от колоний, в лиманах, где глубина была «воробью по колено». Власти арестовывали «немецких агентов», якобы подававших этим лодкам световые сигналы.

Дума приняла «закон о ликвидации немецкого засилья» – не без влияния тех, кто мечтал завладеть образцовыми имениями и предприятиями конкурентов с «вражескими фамилиями». Владимир Фальцфейн, описавший жизнь своего брата Фридриха, создателя знаменитой Аскании-Новы (вот уж кого нельзя обвинить в отсутствии русского патриотизма!), упоминает еще об одном нелепом законе: запрещении говорить по-немецки в ресторанах и общественных учреждениях, а также требовании от «лиц немецкого происхождения» не появляться на улице в компании более двух человек. Владимир вспоминает, как в Херсоне не без опаски беседовали на русском языке три лица и их (шутки ради) напугал проходящий мимо земский деятель некто Горич. Он пригрозил им арестом. Эти три лица были: губернатор барон фон Гревениц, шеф жандармов барон Тульценман фон Адлерпфлуг и председатель уездной земской управы Оскар Фельц.

«Именно барон фон Адлерпфлуг… с величайшим усердием участвовал в травле немцев… Обрусевшие немцы поступали нередко более «по-русски», чем чистокровные россияне. В своей ненависти к Германии и ко всему немецкому они доходили до дикого фанатизма… многие после начала войны перешли в православные и даже поменяли имена… К сожалению, существовало предубеждение, что лишь приверженец православной веры является настоящим подданным русского государства»… Тоже из воспоминаний Владимира Фальцфейна.

Увы, кампания германофобии ударила по женщине, которая давно приняла православие и была более истовой верующей, чем многие фанаты религии, а именно по императрице Александре Федоровне. Повсюду распространялись слухи, что она-то и есть главная шпионка, выдающая секреты кайзеру. Слухи сильно будоражили и без того близких к бунту солдат, подрывали последнее доверие к власти.

Высшие военные чины прекрасно знали, что самодержец не принимает важных решений, не позвонив в Царское Село и не переговорив с венценосной супругой. Нередко он даже отменял резолюции после таких семейных совещаний. Все это не прибавляло уверенности в завтрашнем дне.

И все же одна лишь германофобия не срабатывала. Тогда военного министра Сухомлинова арестовали и судили за измену. Далеко не все понимали вздорность обвинений. По дисциплине и доверию солдат к своему начальству был нанесен страшный удар. Западные союзники писали: «Либо русские совершенно бесстрашны, либо окончательно потеряли рассудок. Во время военных действий судить министра за измену… на это могут решиться немногие!» Шестидесятивосьмилетнего Сухомлинова в конце концов из-за слабости доказательств его вины отпустили под домашний арест, к молодой жене.

Позже, в семнадцатом, когда терпящему неудачи куда более серьезные, чем при «старом режиме», Временному правительству потребовался козел отпущения, профессиональный адвокат Керенский, ставший военным и морским министром, вновь приказал арестовать Сухомлинова. Посадили в крепость. Удивительно: в мае восемнадцатого его освободила и вместе с женой отпустила за границу большевистская власть. Повороты судьбы!..

В конце шестнадцатого и в начале семнадцатого русская буржуазия, промышленники, банкиры и олигархи делали все, чтобы свалить Николая Романова или сделать из него номинальную фигуру, подчиненную им. Многим из этих «революционеров-бизнесменов» и политиков, путавших ораторское искусство с искусством государственного управления, казалось, что они смогут рулить страной лучше, чем император, потому хотя бы, что хуже невозможно.

Да, им удалось с помощью купленных газетчиков, своих агентов возбудить народ, наэлектризовать людей, и без того переживающих психический надлом. С плебсом они рассчитывали легко справиться: что будет делать толпа без опытных организаторов, знающих, как распоряжаться финансами, как управлять биржами, заводами, банками? Побунтует да и утихнет. Главное – возбудить, намагнитить, поднять «массы» на забастовки, растрясти армию и в конечном счете заставить самодержца передать корону им, подлинным властителям России. А уж они-то развернутся! Они доведут дело до победы!

Большевиков, лидеры которых удрали за границу или же ушли в подполье, они всерьез не принимали. Мелковаты-с!

Видные военачальники, командующие фронтами, также настаивали на отречении Николая Второго. Среди них те, кто потом возглавит белое, или, как его еще называли, кадетское движение: Деникин, Рузский, Корнилов, Брусилов, начальник Генерального штаба Алексеев. Уговаривал родственника отречься, возможно, рассчитывая вернуть себе должность, великий князь Николай Николаевич.

Союзники, англичане и французы, лобызавшиеся ранее с государем, тоже, как убежденные демократы, были не против избавиться от Николая Второго. Английский посол даже принял осторожное участие в действиях «заговорщиков». Крупный помещик, председатель Думы Родзянко, считавшийся прекрасным оратором и потому претендовавший на важное место в послецарской России, тоже ратовал за отречение. И популярный политик, публицист Шульгин. И участник «заговора дрожащих рук» Гучков, с помощью которого кое-как был убит Распутин. Гучков видел себя главным триумфатором, творцом победы. Эти самодовольные люди, задержав на фронте немногочисленные гвардейские части и тем побудив петроградский гарнизон к неповиновению, пугая царя разрастающимися забастовками, окончательно уговорили его отречься от престола в пользу брата Михаила, который еще до войны вернулся из Лондона со своей морганатической, но законной женой. Они были уверены: Михаил согласится на «английский вариант» – ограниченную, контролируемую Думой и правительством монархию. То есть контролерами станут они сами.

Но Михаил решил провести остаток жизни где-нибудь в тихом уголке России вместе с бывшей капитаншей Вульферт, теперь графиней Брасовой. Увы, этим тихим уголком станет для великого князя опушка леса под Пермью, где его злодейски убьют вместе с камердинером, ни в чем не повинным англичанином.

Во всем огромном семействе Романовых не нашлось никого, кто хотел бы и мог поднять упавшую шапку Мономаха. Это был полный крах, наступивший всего лишь через четыре года после торжественного трехсотлетнего юбилея дома.

Дальше начал действовать принцип домино. Сначала знаменитый Приказ № 1, принятый Временным правительством безликого и бесцветного князя Львова. Этот приказ отменял в армии дисциплину, отдание чести, уравнивал в правах рядового с офицером (это во время войны!), утверждал в частях вместо единоначалия троевластие: командира, комиссара, назначенного правительством, и солдатского комитета, который решал все вопросы, в том числе относящиеся к высшему командованию, например выполнять или нет приказ о наступлении. Военные тайны упразднялись. О предстоящих операциях теперь могли сообщать газеты.

Этот приказ и остальные меры «по либерализации» сделали армию небоеспособной.

Керенский, вскоре «за заслуги» ставший главой Временного правительства, всюду рассылал своих комиссаров и эмиссаров с задачей агитировать за продолжение войны. Этих посланцев нередко зверски убивали.

К тому же уже развернулись большевики. Лозунги их были просты: «Долой войну!», «Мир немедленно!», «Заводы – рабочим, землю – крестьянам!». Эти семена падали на больную, израненную душу и прорастали быстро, но диковинными всходами.

Солдаты разъезжались по селам и местечкам, унося с собой психоз немедленной и полной революции, уничтожения (а не просто изгнания) буржуев, кулаков и помещиков, дележа земли. Керенский, ставший Верховным главнокомандующим, пытался организовать контрудары на фронте. Надо было как-то оправдывать надежды Антанты. Долги России достигали почти пятнадцати миллиардов рублей. Золотых! По сути, долг был неоплатный, невозвращаемый, но новые «управители», в том числе назначенный военным министром Гучков, считали, что все так или иначе образуется.

Перед Россией маячила перспектива стать чьей-нибудь колонией, но об этом не думали.

Были срочно созданы ударные отряды, или «отряды смерти», на манер германских штурмовых групп. Еще находились добровольцы, готовые умереть за «свободную Россию».

«Ударники», а среди них было немало георгиевских кавалеров, первоначально творили чудеса героизма, словно бы искупая грехи разлагающейся армии, которую германцы уже не воспринимали всерьез. На Северном фронте, южнее Риги, «батальон смерти» под командованием храбреца из храбрецов, уроженца Херсонщины, награжденного всеми возможными орденами «с мечами», то есть за боевые подвиги, штабс-капитана Василия Егорова, после серьезнейшей ураганной артиллерийской подготовки – снарядов уже было в достатке – пробил все три линии хорошо подготовленной обороны 88-й германской дивизии, возглавляемой опытным генералом фон Будденброком.

Этот прорыв мог стать решающим для всего Северного фронта, но соседние полки не поддержали «ударников». Они митинговали и в конечном счете «ввиду возможных потерь» отказались идти в наступление. Батальон Егорова вынужден был отступить и понес основные потери именно в этот период. Из тысячи ста солдат вернулась лишь половина, а из двадцати шести офицеров – пятеро.

Керенский, получивший на фронте новый титул «Верховный главноуговаривающий», заложив по-наполеоновски одну руку за борт френча и размахивая другой (дамы плакали от умиления), призывал удвоить и утроить боевые усилия. Как ни странно, батальон Егорова, молва о героизме которого прокатилась по войскам, пополнился добровольцами и превратился в ударный полк, насчитывающий уже почти две тысячи солдат и пятьдесят шесть офицеров. Этим единственным по-настоящему боеспособным полком (да еще стойкими латышами) затыкали дыры под Ригой, спасая от окружения спешно покидавшую город Двенадцатую армию.

За две недели непрерывных боев, атак и контратак от полка осталось триста человек. Не желая погибать ради спасения невоюющих дивизий, «ударники» разъехались по домам.

Постепенно чуть ли не десять миллионов уцелевших в бойне человек с озлобленной душой, не боящихся крови, расходились по домам, унося с собой оружие. Русская армия окончательно разваливалась. Авторитет Керенского сошел на нет.

Позднее Ленин вспоминал в своих выступлениях, что власть буквально валялась под ногами, оставалось только ее поднять. И хотя и Сталин, и Зиновьев с Каменевым попеременно возражали против восстания, опасаясь непредвиденного, большевики, при отсутствии в России крупных государственных мужей, явились единственной силой, которая понимала, чего хотела, имела цели и знала средства для их осуществления.

Керенский трусливо бежал. Надежды тех, кто все еще продолжал верить в премьера, рухнули окончательно. Большевики и их союзники, левые эсеры и анархисты, сразу выдвинулись на авансцену. При этом большевики благодаря Ленину и Троцкому явно стояли ближе к залу.

И пусть цели большевиков вроде мировой революции, объединения всех пролетариев мира в братском хороводе были химеричны, пусть начальные шаги вроде немедленной экспроприации и раздачи чужого добра рабочим и крестьянам были явным следствием утопической мечты о всеобщем благоденствии, люди готовы были пойти за любым, кто поведет, укажет путь. Потому что предыдущие поводыри оказались слепцами.

В России наступало самое тяжелое и страшное время – начиналась Гражданская война. Вожаки, вожди, батьки, атаманы отхватывали себе кусочки страны, создавали отряды и даже армии. Конечно, «революционные».

Большевики, при всей четкости целей, на первых порах сами отдались стихии русского бунта. Здравые мысли в их головах мешались с фантазиями, и воплощение этих фантазий в жизнь привело к тому, что маленькие костерки на местах, после относительно бескровного торжества советской власти, разгорелись пожаром в масштабах всей страны.

Но это произошло не сразу. Еще наряду со вспышками грубейшего насилия совершались акты милосердия. Еще отпускали «контриков» из тюрем. Так, Корнилов, Деникин, Алексеев, «генералы-демократы», вчерашние разрушители монархии, были выпущены из Быховской тюрьмы и вскоре оказались на Дону.

Была в России одна пара, которой война неожиданно принесла долгожданное счастье. В конце шестнадцатого года Николай Второй, ощущая приближение катастрофы, дал своей любимой сестре Ольге разрешение на развод с принцем Петром Ольденбургским и благословил ее на новый брак. После стольких лет мучительного ожидания тридцатичетырехлетняя великая княгиня вышла замуж за Куликовского, к тому времени уже полковника. Она была сестрой милосердия на том же участке фронта, где воевал ее любимый, а незадолго до свадьбы ее наградили за личную храбрость Георгиевской медалью, которую вручил ей начальник Двенадцатой кавалерийской дивизии генерал барон Карл Густав Маннергейм, будущий маршал и президент Финляндии.