КамТугеза

– А я тогда со своей девичьей жизнью прощалась. Была самая счастливая: такого парня отхватила.

Софья действительно тогда была счастливая: ей больше не надо было бояться возвращения в родной Касимов на место бухгалтера в какой?нибудь совхоз. Прохор, конечно, не Ален Делон, зато она остается в Москве.

Сейчас эта дача в Барвихе была почти заброшена: ни Прохор, ни его отец не любили туда ездить. Ставший вдруг маленьким, старый домик сиротливо стоял в окружении огромных помпезных дворцов новой власти.

А тогда Софье казалось, что она попала в другой мир. И этот мир от остальной страны имел свою хорошо охраняемую границу. На въезде в дачный поселок было два пропускных пункта: первый ? со шлагбаумом и зеленой будкой, в которой дежурили насколько солдат; а через километр второй – с огромными железными автоматическими воротами, который  охраняли уже не солдаты, а вежливые безликие мужчины в серых гражданских костюмах и галстуках. На въезде для охраны стояла уже не маленькая будка, а красивый дом с большими тонированными окнами. Ничего подобного Софья до этого не видела. Красивый трехэтажный бревенчатый дом, весь, как в русской сказке, украшенный резными наличниками, карнизами и балконами, большой настоящий камин в зале, старинные иконы и картины на стенах, домотканые ковры и медвежьи шкуры на полу и даже маленький бассейн с зеленоватой водой и сауной в отдельном доме под огромными соснами. Для нее это было верхом роскоши. Она была в восторге. Ее мечта сбылась: она попала на самый верх.

– А помнишь, мы пробовали заняться сексом на кресле?качалке? – рассмеялась Софья.

– И разломали это кресло в щепки! – ответил Прохор, вспомнив тот день. – А потом, чтобы скрыть от отца, сожгли остатки дорогого ротанга в камине. Он потом мне весь мозг проел, куда делось его любимое кресло, – усмехнулся он. – И напилась ты тогда не водкой, а портвейном «Агдам». Все было по талонам или «из?под прилавка», как тогда говорили. Этот портвейн я покупал у грузчиков в универмаге на Добрынинской. А закусывали мы американскими куриными окорочками, которые пытались пожарить в камине. Но они получились наполовину сырые, наполовину обгоревшие. Их тогда называли «ножки Буша». И когда тебя тошнило, ты пьяная кричала из туалета, что алкоголик Буш не моет ноги, и они отвратительно воняют.

Прохор хорошо помнил это время. Казавшийся пару лет назад несокрушимым, Советский Союз неожиданно начал рушиться, как карточный домик. Куда?то пропали самые простые продукты. Тот же портвейн, который делали из всяких отходов, сигареты, набитые гнилой соломой и даже вонючее хозяйственное мыло стало найти невозможно. Отец был сутками на работе и на вопросы отвечал неохотно. Единственный раз, когда Прохор поймал его утром дома и попытался узнать, что происходит в стране, тот ответил: «Восстанавливаем историческую справедливость, все должны знать свое место. Каждый сверчок знай свой шесток. Поймешь чуть попозже».

– Не помню, что это был  портвейн, но утром у меня голова совсем не болела. Я кормила белок и мечтала, о том, как мы с тобой на этой даче через много лет будем играть с внуками. Тогда мне казалось, что наши сегодняшние 55 лет – это дремучая старость.

– Тогда все казалось другим, – ответил Прохор.

– А потом родилась Лизка. Через год мы первый раз поехали в Париж. Это было весной 91?го. Я влюбилась в этот город. Готова была все отдать, чтобы остаться там навсегда. У нас в стране были пустые полки, денег почти не было и мы ходили в парижские продуктовые магазины, чтобы просто посмотреть, чтобы понюхать. Помнишь, мы хотели купить тебе галстук? Долго выбирали, а потом передумали и купили бутылку вина, – Софья встала и подошла к окну, у которого сидел Прохор. Непроизвольно ей захотелось положить руки ему на плечи. Воспоминания напомнили ей о том времени, когда она только с ним связывала планы своей жизни. Даже в кошмаре ей не могло присниться, что она будет пытаться выпросить у него деньги для того, чтобы их отдать шантажирующему ее любовнику, который младше их дочери.

– И выпили эту бутылку из горлышка вечером на набережной, – продолжил за неё Прохор. – Мимо проплывали прогулочные кораблики, все в ярких огнях. Те, кто были на набережной, кричали, приветствуя их, а на кораблях кричали и хлопали в ответ.

– Я уронила туфельку в Сену, когда мы сидели, свесив ноги над водой, и ты сказал, что теперь какой?нибудь местный принц будет меня искать. А я сказала, что ты мой принц.

Прохор тогда еще любил Софью. А она, танцуя, порхала по улицам, напевая куплеты Шарля Азнавура, и мечтала влюбить в себя всех французов. В Париже была мода на все советское: перестройка, гласность, Горбачев. Холеные французские ловеласы оглядывались, чуть не сворачивая свои гусиные шеи, и пускали слюни, глядя на неё. Наверное, им хотелось переспать с этой русской красавицей, чтобы отомстить за свой многолетний страх перед Советским Союзом. Столько лет они боялись, что советские танки окажутся на Елисейских полях раньше, чем они успеют вылезти из своих теплых кроватей и надеть военную форму. А теперь они решили, что победили и хотели получить положенные трофеи.

– Когда вернулись в Москву, я плакала. Вечером мы смотрели фильм с Джулией Робертс: она в магазине примеряла одно за другим роскошные платья. Я бы тогда руку отдала, чтобы оказаться на ее месте.

– В том фильме она играла дешевую проститутку.

– А потом рассыпался СССР и в 90?х у тебя появились такие перспективы, о которых мы и не мечтали. Ты тогда попал в правительство. Как же было весело тогда. Почти на каждые выходные мы летали во Францию. У нас наконец?то появились деньги. Все было чудесно. Помнишь, мы ночью занимались сексом  в Люксембургском саду и к нам пристал этот толстый противный охранник? Ты дал ему кучу франков. Когда он увидел сколько, то хотел нам показать тихое место, где нам будет удобно и говорил, что будет нас там охранять. Из Парижа мы ездили на море, а от моря мчались на машине в снежные Альпы. Нам казалось вот это и есть счастье.

– Как маленькие дети, которые нашли большой мешок с конфетами, спрятанный взрослыми на Новый год. И мы объедались этими конфетами и не думали о том, что будет завтра и что за все надо платить. Мы были детьми и придумывали себе дурацкие игры.

– Помнишь, как мы в Марселе? Ты пил три дня, а потом у тебя что?то перемкнуло, и ты решил, что нужно освободить из тюрьмы замка Иф всех пленников, которых там, конечно, никогда не было. Мы хотели высадиться на берег и разбили о камни арендованную яхту.

– Нас тогда чудом спасли рыбаки.

– Ты еще кричал, что ты внук Эдмона Дантеса и твоя фамилия Монте?Кристо.

– Полиция почти поверила.

– Мы так сорили деньгами, что они подумали, что ты действительно нашел сокровища.

Сейчас Прохору было стыдно за то, что он тогда делал. Работа в правительстве тогда тоже казалась игрой. В какой?то эйфории он подписывал проекты, планы, законы, указы. Иногда даже не читая. Он действительно верил, что делает что?то важное и это идет на пользу экономике, а значит людям. И как мантру, как заклинание на всех совещаниях, больше похожих на коллективные пьянки, он повторял: «Рынок все расставит по местам». А когда ему кто?то показал статистику самоубийств в стране, он сказал: «Эти люди не вписались в рынок». Он, проболтавшийся пять лет института между пивной и райкомом комсомола, да и после, толком не отработав ни одного дня, считал себя настоящим реформатором.

Как-то, оказавшись в уже переименованном Санкт?Петербурге, он пришел к памятнику Петру Великому. Долго стоял у огромного гранитного камня, вглядываясь в черты царского лица и поглаживая свои тоненькие «петровские» усики продекламировал: «Не так ли ты над самой бездной Россию поднял на дыбы».

И некому было сказать ему правду. Те, кто был вокруг него, мечтали о своем куске пирога, а Прохор мог отрезать им очень хороший кусок. Эйфория не прошла даже после расстрела из танков в октябре 93?го Верховного Совета. Прохор смотрел трансляцию CNN и не осознавал до конца, что это происходит не где?нибудь в Африке, а в его стране, с его согласия пусть и молчаливого. В этот день он решил, что отступать уже некуда.

А через год он узнал, что Софья ему изменяет. В то время в их кругу измена перестала быть чем?то осуждаемым. Получив неограниченные возможности, хотелось получить от этого неограниченные наслаждения. Смена партнеров была обычным явлением. Часто пьяные или обдолбанные наркотиками они занимались сексом на глазах друг друга с тем, кто оказался рядом. Актеры сериалов, певицы однодневки, члены правительства, модные журналисты и какие?то абсолютно случайные люди совокуплялись в закрытых клубах, не испытывая никакого стыда. Звезды мировых модельных подиумов парились в банях со вчерашними таксистами, ставшими вдруг влиятельными бандитами. Все строилось по принципу – после нас хоть потоп. Но в тот момент Прохор еще любил Софью, и для него ее измена была шоком. И почти сразу случилось то, что полностью изменило его жизнь.

– А ты помнишь, когда все кончилось? – спросил он ее.

– Если ты про тот Новый год то, конечно, помню. Мы ели успели: прилетели в Париж поздно вечером 31 декабря 1994 года. Тогда Рома с Борисом отмечали очень выгодное приобретение каких?то нефтяных активов с твоей помощью. Устроили грандиозный банкет. Сняли для нашей компании целый дворец на бульваре Сан?Мишель около Пантеона. Разве что Мадонны со Стингом не было. Зато был Элтон Джон. Все вокруг тогда становились не просто богатыми, а какими?то сказочными грезами. Кроме нас. Мы же честные – нам не надо.

Прохор тоже хорошо помнил ту новогоднюю ночь. Он поднялся в комнату часа в 4 утра и зачем?то включил телевизор. Может быть, по привычке ожидая увидеть «Иронию судьбы», но увидел в прямом эфире французского телевидения как горели российские танки на улицах Грозного. За окном гремел новогодний салют: на фоне Эйфелевой башни рассыпались огромными букетами тысячи разноцветных огней. А он смотрел, как вываливались из танков объятые пламенем восемнадцатилетние пацаны, как они падали рядом буквально разорванные ураганным автоматным огнем, как они догорали рядом с искореженными гусеницами. Фоном шли перехваченные радиопереговоры российских командиров. Прохор прекрасно слышал, как в прямом эфире погибает без всякой помощи, загнанная в город, как будто специально на заклание, 131?я Майкопская бригада. Он позвонил в Москву и пьяный министр обороны плакал, причитая, что его план взятия Грозного силами одного десантного полка провалился. Началась война.

Прохор сидел и плакал в комнате, аренда которой в эту ночь была больше, чем месячная зарплата всех офицеров той, погибающей бригады и понимал, что войну, которая сейчас началась, можно было остановить в зародыше еще в 91?ом году. Тогда он летал в Грозный с важным чиновником из администрации президента: бывшим преподавателем марксизма?ленинизма Свердловского института. Глава Чечни Дудаев просил, почти умолял о возможности лично встретиться с Ельциным. Но этот советник был категорически против. Почему то он очень не хотел этой встречи. А в это время, вечно пьяный президент, брызгая слюной, в телевизионную камеру кричал на всю страну: «Берите столько независимости сколько проглотите».

Генерал Дудаев, бывший командир эскадрильи стратегических ракетоносцев вооруженных ядерным оружием способным стереть с лица земли Париж и большую часть Франции, никогда не был наивным дураком и поэтому понимал, что никакой независимости республике не дадут и что кто?то хочет сделать из Чечни показательную жертву, чтобы достичь каких?то своих целей.

Когда они летели обратно из Грозного с этим чиновником, тот блевал, не сходя с кресла себе под ноги, и продолжал пить, пока не заснул. А когда заснул, то обмочился. Бывший доцент сидел в белой рубашке и в серых светлых брюках, и одна штанина была темная от мочи. Прохор запомнил взгляд проходившего мимо второго пилота. Если бы тому летчику разрешили, то он выбросил бы этого марксиста из самолета где?нибудь под Курском и этой войны бы не произошло. Как и многих других мерзостей. Через три месяца, в декабре 1991 этот чиновник с бесцветными пустыми глазами будет поддержать руку пьяного Ельцина, подписывающего Беловежский приговор своей стране. Если бы тогда пилот смог выбросить всего одного человека – сколько бы людей остались живы. Но тогда  Прохор об этом не знал.

Прохор пил весь день 1 января никуда не выходя из комнаты, но водка не заглушала крики сгорающих живьем восемнадцатилетних пацанов. В эту ночь он сделал для себя страшное открытие: их жуткая смерть была нужна всего лишь для телевизионной картинки, чтобы люди не заметили как он, Прохор, раздает собственность всей страны этим, непонятно кем назначенным Борям и Ромам, которые сейчас оплачивают этот новогодний банкет.

– Я пришла утром, а ты спишь в ботинках на кровати. А когда тебя разбудила, ты встал, молча, не глядя на меня, как будто меня не существует, без всяких эмоций опять налил себе водки. Ты понимаешь, я хотела праздника, а ты пил водку. Я тогда испугалась стать такой как ты. Я хотела жить. А ты ничего не хотел. Кто ничего не хочет, тот уже умер. Он ходит, говорит, но он уже мертв.

– Ты сама тогда чуть не умерла, – вспомнил Прохор.

– Да. Чуть не умерла, – повторила Софья. – За три месяца ты ни разу не пришел ко мне в больницу.

В феврале 1995?го у Софьи была передозировка наркотиков в загородном клубе, по сути, в элитном публичном доме для интеллигенции нового призыва. Когда?то давно в этом же стародачном местечке пионеры?тимуровцы строили коммунистическое будущее. Теперь их внуки устраивали оргии на деньги, которые им за услуги платили выращенные ими же хозяева страны, неожиданно для себя хапнувшие то, что создавалось миллионами людей.

Софья в этот момент поняла, что минута близости, основанной на общих хороших воспоминаниях, прошла. После тех событий Лизу отправили учиться в Европу. А они жили каждый своим. Она поняла, что если пять минут назад еще и был какой?то смысл в разговоре о деньгах, то сейчас уже поздно. Она опоздала.

– Жалко, что из-за меня ты разучился любить. А теперь… – Софья залпом выпила давно налитую рюмку, – а теперь Прохор, даже если ты и добрый, но добра никому никогда не сделаешь. Любовь ? это главный винтик, главная шестеренка в механизме. Это как в часах: иногда все крутится, тикает, но без одного колесика время не покажет.

– Ни богу свечка, ни черту кочерга? – натужно рассмеялся Прохор. – Завтра я докажу, что я не самый бесполезный человек.

Софья чуть остановилась около двери, раздумывая над его словами, но ничего не добавив, вышла из кухни. Ей показалось, что Прохор немного не в себе. В этот момент у нее запел телефон.

– Софья Павловна? – она узнала голос Хамида. – Софья Павловна, такое дело: я сегодня позвонил на телевидение в студию одной популярной программы и предложил им материал. А они мне предложили кучу денег.

– Говори короче.

– Короче, Софья Павловна, если завтра вечером денег не будет, мы отдаем материал на телевидение.

– Хорошо, – ответила Софья, ничего не комментируя, нажала на отбой. «Да его проще и дешевле убить, – вдруг подумала она. – Как это я сразу не сообразила. Ведь если я даже отдам деньги, то где гарантия, что он через день не потребует еще? А так решаются все вопросы. Осталось придумать, как это сделать. А потом и Руслан одумается, и мы с ним уедем в Италию».

Глава 15

Летом 1455 года инок Филофей из Кирилло?Белозерского монастыря повздорил с игуменом: ему казалось, что монахи в монастыре живут не по Закону Божьему, а по собственной воле и рассуждению. Утром он ушел из монастыря, несколько дней выбирал место, пока не наткнулся на родник на высоком лесном берегу реки Шексны, где и построил себе скит?землянку. Спасаясь от мирских искушений, стали приходить к нему другие иноки. Строили кельи, а через год построили деревянную церковь Рождества Богородицы. Новая обитель отличалась строгим уставом и суровой  жизнью. Заезжавший сюда из Ферапонтова монастыря Иван Грозный пожертвовал монастырю два села и деньги на строительство нового каменного храма. Во время смуты в 1614 году поляки сожгли кельи и деревянную церковь, но самое ценное монахом удалось спрятать или вывезти в соседние монастыри. Восстановили обитель уже только при Алексее Михайловиче.

Тихон с тремя монахами приехал сюда настоятелем ранней весной 1993 года. На солнечной стороне высокого холма под монастырем начал таять снег, и ручьи текли в Шексну, которая в этом месте поворачивала почти назад, образую красивую излучину. Холодное солнце блестело серебром в реке, терявшейся в хвойных лесах, которые шли отсюда до самого Белого моря.

Монастырь был давно закрыт. Часть зданий развалилась. Неплохо сохранились лишь большая церковь Благовещенья и трапезная, в которой при советской власти был клуб с библиотекой. Внутри на стенах еще висели портреты членов Политбюро ЦК КПСС и стоял на фанерной подставке бюст Ленина. Но время сделало свое: под обвалившейся во многих местах штукатуркой появилась церковная роспись с ликами апостолов.

Великолепный образец ростовской архитектуры – собор Рождества Богородицы стоял без крыши и без шатрового купола. Небольшой колхозный гараж из красного кирпича за храмом тоже начал разваливаться. Ворот уже не было. В смотровой яме, заполненной водой, плавали покрышки и ржавые бочки. А на улице стоял без колес и стекол на окнах проржавелый желтый автобус.