Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

Это, правда, не означало, что теперь Бэкон мог в ближайшую среду или пятницу направиться в Вестминстер на заседание палаты. Отнюдь! Речь шла всего лишь о том, что он может быть номинирован на должность клерка (секретаря) палаты, когда это место станет вакантным. В случае успеха его годовой доход составил бы около 1600 фунтов. Правда, должность была весьма хлопотная. Советники и Chief Justices посещали палату дважды в неделю, тогда как все технические и канцелярско-бюрократические работы и заботы ложились на плечи секретаря. Однако ждать этого назначения пришлось почти 20 лет, до 1608 года.

Помимо юриспруденции, Бэкон уделял немало времени написанию различных сочинений «на злобу дня». Так, например, в 1588 году, во время острой полемики между пуританами и англиканским истеблишментом (вошедшей в историю под названием «Martin Marprelate Controversy»), он пишет трактат «An Advertisement Touching the Controversies of the Church of England». Труд этот не был опубликован при жизни автора, но 14 рукописных копий ходили по рукам. Бэкон старался дистанцироваться и от англиканской церкви, и от нонконформистских течений, возражая против отождествления пуританизма с радикальными сектами, такими как ариане, донатисты, анабаптисты, фамилисты и многие другие[109 - Bacon F. Advertisement Touching the Controversies of the Church of England // Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1 (8). P. 74–95.]. Выбор Бэконом «среднего пути» в религиозной полемике снискал ему симпатии и критику с обеих сторон.

Он также принял активное участие в работе парламента 1589 года, в котором представлял интересы Ливерпуля. Парламент был созван в связи с острой необходимостью в деньгах на продолжение войны с Испанией. На этом эпизоде биографии Бэкона стоит остановиться детальней.

После провала миссии «Непобедимой Армады» Елизавета решила нанести по испанцам решающий, как она надеялась, удар, в чем ее активно поддерживал Ф. Уолсингем. Обстановка вроде бы благоприятствовала замыслу Ее Величества: Испания на какое-то время осталась практически без флота, остатки «Армады» были сконцентрированы в Сантандере и Сан-Себастьяне, рейды этих портов были слабо укреплены, и искушение добить и дожечь все, что осталось от флота герцога Медины-Сидонии[110 - Полное имя – Алонсо Перес де Гусман, 7-й герцог Медина-Сидония (Alonso Pеrez de Guzmаn; 1550–1619). Его бабка по отцовской линии – Ана Арагонская (Ana de Aragоn y de Gurrea) – была дочерью незаконного сына испанского короля Фердинанда II Арагонского – Алонсо Арагонского, архиепископа Сарагоссы (Alonso de Aragоn; 1470–1520), которому сан не помешал иметь семерых детей. Этот Алонсо приходится, таким образом, сводным братом законным детям Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской, в частности – Хуане Безумной (Juana la Loca; 1479–1555), матери императоров Карла V (1500–1558) и Фердинанда I (1503–1564), и Екатерине Арагонской (1485–1536) – первой жене Генриха VIII (с 1509 по 1533) и матери английской королевы Марии I (1516–1558), сводной сестры Елизаветы Тюдор.], было крайне велико.

Кроме того, королева планировала атаковать испанский «серебряный флот», т. е. конвой, сопровождавший корабли с серебром и золотом из Америки, которые после поражения «Армады» оказались беззащитными. Однако два обстоятельства помешали ей реализовать этот замысел: сыпной тиф, выкосивший половину экипажей английского флота, и плачевное состояние казны[111 - В итоге решено было действовать в трех направлениях: созвать парламент, который должен санкционировать удвоение налогов, обратиться за помощью к голландцам и захватить испанское серебро. К моменту открытия парламента (февраль 1589 года) в Плимуте удалось собрать 6 кораблей, 60 зафрахтованных торговых судов, 60 голландских каперских судов и 20 пинасов в качестве вспомогательных судов. Всего 146 единиц под командованием Фрэнсиса Дрейка (Francis Drake; ок. 1540–1596) и Джона Норриса (Sir John Norris [Norreys]; ок. 1547–1597). Однако по ряду причин (отсутствие попутных ветров, недопоставки продовольствия и неудовлетворительное финансирование) отправка флота задержалась до 19 апреля, что дало испанскому королю Филиппу II время для восстановления флота. Уже в феврале 1589 года 11 самых больших испанских кораблей были переведены в Лиссабон на защиту конвоев. В результате поход «анти-Армады» кончился полным провалом, тогда как испанский флот к осени 1589 года был полностью восстановлен, а в следующем году увеличен по сравнению с прежним.]. Да, финансовое положение страны к концу 1580-х годов улучшилось: если в 1558 году, когда Елизавета стала королевой, государственный долг составлял около 3 миллионов фунтов стерлингов (при госбюджете в полмиллиона фунтов), то к 1588 году он сократился до 100 тысяч. И тем не менее к финансированию каких-либо дорогостоящих военных предприятий английская казна была явно не готова. Королева даже не смогла расплатиться с моряками, участвовавшими в боевых действиях против «Армады». Преемник Елизаветы на английском троне – Яков I Стюарт, – принимая в 1603 году бразды правления, вынужден был признать, что продолжающаяся восемнадцатый год война иссушила английскую торговлю и сделала страну нищей. Выступая в палате лордов на первом парламенте Якова (1604), Бэкон докладывал, что государственные издержки за последние четыре года правления Елизаветы составили 2 200 000 фунтов стерлингов, что вынуждает правительство увеличивать пошлины.

Тогда, в 1589 году, парламентарии согласились удвоить налоги, но ясно дали понять, что это согласие не может служить прецедентом[112 - В 1590 году парламентарии потребовали от Елизаветы немедленно заключить мир с Испанией и заняться внутренними проблемами нищающей страны.]. Бэкону поручили составить соответствующий текст, который впоследствии был включен в преамбулу парламентского билля[113 - The Journals of All the Parliaments during the Reign of Queen Elizabeth. P. 431, 433–434.].

Кроме того, Бэкон весьма успешно участвовал в работе различных парламентских комитетов, что способствовало повышению его авторитета[114 - Ibid. P. 430, 432, 433, 437–440.].

Однако тематика всего им написанного в это время им самим не контролировалась, то была работа на заказ. Кроме того, весь этот тематически разнообразный материал не поддавался никакой систематизации и, как заметил Бэкон, «hardliest reduced to axiom»[115 - Bacon F. Advancement of Learning // Bacon F. The Works. Vol. 6. P. 77–412; P. 347.], тогда как молодого юриста привлекали более масштабные задачи, решение которых требовало самостоятельного мышления. Но в этом отношении патронат сэра Роберта принес Бэкону много меньше ожидаемого, хотя граф старался.

Поскольку попытки Лестера и Сидни продвинуть Эссекса были вполне очевидны, и благосклонность к нему королевы была явлена открыто, многие при дворе и за его пределами смотрели на молодого человека как на своего возможного защитника, к которому можно было обращаться с петициями, просьбами, а также за патронатом. После смерти графа Лестера, всегда поддерживавшего пуритан, многие уговаривали Эссекса превзойти покойного в своем попечении о них[116 - The Letters of Sir Francis Hastings (1574–1609). P. 39–40.]. И тот благосклонно принял это предложение. Он, действительно, делал все возможное, чтобы поддержать радикальных пуритан, и те платили ему взаимностью. Как заметил современник, «both soldiers and puritans wholly rely upon him»[117 - Letters and Memorials of State, in the Reigns of Queen Mary, Queen Elizabeth… Vol. I. P. 232 (Henry Lake to Sir Henry Sidney; 1591).].

Нелишне также отметить, что сэр Роберт унаследовал не только должность и винную монополию Лестера, но и роль патрона науки и образования. В свое время Лестер предпринял усилия, чтобы продвинуть Эссекса на должность канцлера Оксфордского университета (хотя было очевидно, что молодой человек был, мягко говоря, не самой подходящей кандидатурой на этот пост; он и сам это сознавал, справедливо полагая, что наибольшую пользу принес бы на поле боя, а не занимаясь политикой, дипломатией и уж тем более образованием). Видимо, Лестер, принимая во внимание, что канцлером Кембриджа являлся граф Бёрдли, намеревался, таким образом, дать своему сопернику «симметричный ответ». Впрочем, хлопоты Лестера ни к чему не привели. Разве что некоторые оксфордские профессора, посвящавшие ранее ему свои ученые труды, отныне стали посвящать их Эссексу. Так, например, Альберико Джентили (Alberico Gentili; лат. Albericus Gentilis; 1552–1608), итальянский юрист, эмигрировавший по причине своих протестантских убеждений в Англию, где стал Regius Professor гражданского права в Оксфорде, посвящал свои сочинения разным людям в такой последовательности: в 1582 году – Лестеру (который был его патроном), в 1585 – Ф. Сидни, в 1587 – Ф. Уолсингему, в 1589 и 1590 – Эссексу (причем последний стал крестным отцом сына оксфордского профессора).

После смерти Лестера Эссекс, который в свою очередь тоже нуждался в надежном патронате, сближается с секретарем Уолсингемом. Кроме всего прочего, такое сближение стимулировалось следующим обстоятельством. Сэр Филип Сидни, жемчужина елизаветинского двора, умирая от ран, полученных в перестрелке при Зютфене (Zutphen), завещал своему «любимому и самому благородному лорду, графу Эссексу лучшую шпагу»[118 - Цит. по: Jardine L., Stewart A. Hostage to Fortune. P. 121.], что было символом правопреемства, а заодно попросил позаботиться о своей жене – прелестной Фрэнсис Уолсингем, дочери госсекретаря, – а если точнее: жениться на леди Фрэнсис[119 - Чтобы еще больше запутать читателя в родственных связях английской аристократии, добавлю, что Роберт Деверё, 2-й граф Эссекс, был родным братом музы Ф. Сидни, Пенелопы Рич, в девичестве Пенелопы Деверё (Penelope Rich; 1563–1607). Пенелопе Рич посвящен цикл сонетов Сидни «Астрофил и Стелла». По материнской линии она приходилась внучкой Марии Болейн, сестры Анны Болейн, второй жены Генриха VIII и матери Елизаветы I. В браке с Робертом Ричем (Robert Rich, 3rd Baron Rich, позднее 1st Earl of Warwick) она, хоть и родила семерых детей, но счастлива не была и, чтобы не тосковать, в 1595 году завела любовника – Чарльза Блаунта (Charles Blount, 8th Baron Mountjoy, впоследствии 1st Earl of Devonshire; 1563–1606), друга своего брата. Муж был недоволен, но выражать свои чувства публично поостерегся, учитывая, что его шурин был фаворитом королевы. Но как только Эссекса казнили (1601), сэр Роберт немедленно выгнал неверную супругу, у которой к тому времени уже было трое детей от любовника. Таким образом, леди Рич наконец-то смогла переехать к Чарльзу Блаунту. При Якове I эта парочка оказалась в большой милости монарха, Пенелопа даже стала фрейлиной королевы Анны Датской. В 1605 году Роберт Рич подал на развод. Развод им дали, но в просьбе о втором браке и возможности узаконить детей от сэра Чарльза было отказано. Тогда Пенелопа и Чарльз устроили тайное бракосочетание, их обвенчал Уильям Лод, будущий архиепископ Кентерберийский. Однако, в силу того что брак был заключен вопреки церковному праву, король Яков I удалил их от двора.], которая в то время ждала ребенка и вот-вот должна была родить.

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

«Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил завет Филипа Сидни и через шесть месяцев женился на его вдове. Сдержав слово, он тем не менее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, вместе с ее дочерью от Сидни (Елизаветой, впоследствии ставшей женой Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда [Roger Manners, 5th Earl of Rutland; 1576–1612], которого некоторые воображают подлинным автором шекспировских пьес. – И. Д.), и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем умер (апрель 1590 года. – И. Д.), молодая женщина осталась без покровителя, и муж, естественно, должен был взять на себя заботу о ней. Об их браке стало известно, к тому же графиня Эссекс снова готовилась стать матерью[120 - У Фрэнсис и Эссекса было трое детей: Роберт Деверё, 3-й граф Эссекс (Robert Devereux, 3rd Earl of Essex; 1591–1646), Фрэнсис Сеймур (Frances Seymour (урожд. Devereux), Duchess of Somerset; 1599–1674) и леди Дороти Деверё (Dorothy Devereux; 1600–1636). – И. Д.]. Реакцию Елизаветы было нетрудно предугадать»[121 - Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 238.].

Эссекс попал в опалу. Супругам было запрещено появляться при дворе. Однако граф решил вернуть расположение Елизаветы. С этой целью он принял участие в рыцарском турнире. Такие турниры с 1570 года ежегодно устраивались в День восшествия королевы на престол (Accession Day; 17 ноября) и представляли собой пышные театрализованные зрелища, хотя их предназначение отнюдь не сводилось к развлечению королевы и двора: турниры демонстрировали отношения сюзерена и подданных, позволяя последним заявить о своей позиции, в том числе и по вопросам текущей политики, urbi et orbi, на них приглашались иностранные послы и почетные гости, что превращало ристалища в своеобразное средство внутренней и внешней пропаганды. Как писал Ф. Бэкон в эссе «О разыгрывании масок и триумфальных процессиях», «что до поединков, турниров и ристалищ, то блеск их по большей части состоит в выездах, когда сражающиеся выходят на поле боя; особенно когда колесницы их влекомы странными созданиями: львами, медведями, верблюдами и т. п.; в девизах, что возглашают они, выходя на бой, и в великолепии их доспехов и коней»[122 - Bacon F. Of masques and triumfs // Bacon F. The Essays or Counsels (1890). P. 271. Материал о турнирах взят мною из статьи: Нестеров А. В. Символическая политика.].

Вместе с тем турниры принимали форму сложной символической саморепрезентации участников, многослойной игры со смыслами. Так, в поэме «Полигимния (Polyhymnia)» Джорджа Пила (George Peele; 1556–1596), посвященной турниру 1590 года, описывается выезд на ристалище графа Эссекса в траурных доспехах:

…в иссиня-черном,
Будучи влеком угольно-черными конями
В колеснице, которая была эмблемой скорби,
Ей управляло сумрачное Время, горько рыдая…
Юный Эссекс, триждославный, цвет рыцарства,
В мощном доспехе – траурного цвета,
С черным плюмажем, крылу ворона под стать,
И на доспехе черном играл свет,
Как на волнах тенистого потока;
И черны были копья его – так черны, как черны
Древки знамен, несомых плакальщиками на похоронах,
И свита вся была одета в траур;
Оплакивал же граф того, кто был
Сладчайшим Сидни, пастухом в лугах зеленых,
Ученейшим из рыцарей, и чьим наследником
В любви и в ратном деле стал граф Эссекс…

    (Пер. А. Нестерова)
Особое значение на таких турнирах придавалось импресе – щиту с росписью девизов, с которым рыцарь выезжал на ристалище. Своей импресой для турнира 1590 года Эссекс избрал латинский стих: «Par nulla figura dolori» («Нет образа, [чтобы] выразить скорбь»).

«То, как Эссекс обставил свое появление на турнире, должно было показать королеве: он скорбит и об ушедшем друге, и o своей опале. Вокруг Сидни к тому времени уже сложился настоящий культ: рыцарь, поэт, идеальный придворный – он стал образцом для подражания, и столь глубокая верность памяти друга не могла не тронуть сердца всех, кто помнил Сидни, на что Эссекс и рассчитывал»[123 - Нестеров А. Символическая политика.].

Вскоре он, в отличие от Фрэнсис Уолсингем, был прощен. Графу удалось-таки убедить Елизавету, что нарушить волю умирающего он не мог, но он всегда был и останется самым верным поклонником своей королевы и только ей принадлежат его любовь и верность.

У Эссекса, разумеется, было много причин упорно искать прощения. Конечно, при определенном напряжении фантазии, можно допустить, что двадцатипятилетний Роберт пылал нежной страстью к пятидесятисемилетней королеве, но скорее причины были сугубо меркантильного свойства. И среди них следует упомянуть одну, важную для дальнейшего.

6 апреля 1590 года скончался сэр Фрэнсис Уолсингем, государственный секретарь, член Тайного совета, начальник разведки и контрразведки Англии. Испанский агент в Лондоне докладывал королю: «Секретарь Уолсингем только что умер, что весьма печально». «Да, так, – отметил на полях донесения Филипп II, – но в данной ситуации – это хорошая новость»[124 - Цит. по: Budiansky S. Her Majesty’s Spymaster. P. 224.]. Должность Уолсингема – Principal Secretary – несколько лет оставалась вакантной, пока в июле 1596 года ее не занял Роберт Сесил (Robert Cecil, 1st Earl of Salisbury; 1563–1612).

Смерть Уолсингема сильно ударила по карьерным перспективам Эссекса, а следовательно, и Бэкона. Граф остался без поддержки и дружеских советов опытного придворного и политика. Конечно, он пользовался покровительством королевы, но это имело и свою оборотную сторону – обилие завистников и врагов. К тому же Эссекс активно поддерживал «божьих людей» (пуритан), в том числе и крайне радикально настроенных, тогда как Елизавета относилась к ним все более враждебно.

Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:

«Благодаря пуританской агитации религиозные вопросы в 80–90-х годах стали подниматься в каждом парламенте. Депутатам передавали десятки петиций с мест о неудовлетворительном положении в англиканской церкви, о небрежности плохо образованных священников, которые не живут в своих приходах и не заботятся о своей пастве. За стенами парламента волновались возбуждаемые пуританами толпы, да и в самой палате общин у них было сильное лобби. Раз за разом предлагались билли о переустройстве англиканской церкви на кальвинистских началах и принятии женевского молитвенника. И раз за разом эти волны лихорадочной активности, захватывавшие нижнюю палату, разбивались о непоколебимое королевское „veto“. Елизавету возмущало уже то, что они вторгаются в сферу ее компетенции как главы церкви, и, потеряв терпение, она стала прямо указывать парламентариям, что дела устройства церкви не должны их касаться… Утвердившись в мысли, что пуритане представляют угрозу для ее правления, она перешла в наступление. В заключительной речи при закрытии парламента 1585 года Елизавета заявила, что они – ее враги, и не менее опасные, чем „паписты“, но королева заставит их подчиниться, ибо не может быть так, что „каждый по своему усмотрению будет судить о законности королевского управления, прикрываясь при этом словом Божьим“»[125 - Дмитриева О. В. Елизавета Тюдор. С. 272–273.].

В итоге сэр Роберт вынужден был умерить свою поддержку пуритан. Вместе с тем он понимал: чтобы удержаться при дворе и еще более укрепить там свои позиции, одних воинских подвигов недостаточно. Эссекс был исполнен решимости добиваться места в Тайном совете. Но необходимых ресурсов (обширных земельных владений, высоких постов и т. п.) у него не было[126 - Вообще говоря, должность шталмейстера предполагала членство в Тайном совете, но Елизавета не торопилась вводить его туда, это произошло только в 1593 году.]. И тут графу пришла в голову замечательная мысль.

Его покойный тесть – Уолсингем – хотя и был сыном преуспевающего лондонского юриста, и уже в молодости имел некоторые связи при дворе (по линии матери и благодаря дружбе с графом Бедфордом [Francis Russell, 2nd Earl of Bedford; 1527–1585]), однако свою карьеру сделал в основном как spymaster, создав обширную разведывательную сеть в Англии и на континенте. Благодаря этой сети и своевременно получаемой важной информации Уолсингем стал для Елизаветы совершенно незаменимым человеком, хотя его суровый, непреклонный пуританизм сильно ее раздражал. Теперь, когда он скончался, возникла угроза, что его бывшие агенты предложат свои услуги и накопленную информацию правительствам других стран. Эссекс учел это обстоятельство, а также опыт тестя, и к осени 1590 года создал свою «foreign intelligence», используя в качестве информаторов собственных слуг и оставшихся без работы бывших агентов Уолсингема. Бэкон активно помогал графу в этом деле. В частности, он обратился к своему давнему знакомому Томасу Фелиппесу:

«М-р Ф. Посылаю вам копию моего письма графу относительно того вопроса, который обсуждался между нами. Как вы можете убедиться, милорд надеется на вас и находится под глубоким впечатлением от вас и вашей особой службы… Я знаю, что вы сможете добиться успеха. И умоляю вас не жалеть сил и вести дело так, чтобы оно дало хороший результат. Чем откровенней и честней вы будете вести себя с милордом – не только в отношении выявления деталей, но и в высказывании ваших предостережений (caveats), удерживая его этим от ошибок, которые он может совершить (а это заложено в натуре его сиятельства), – тем лучше он все это воспримет»[127 - Public Record Office, London. State Papers 12/238, f. 269r (art. 138).].

Естественно, Фелиппес привел с собой на службу Эссексу своих прежних помощников, а Бэкон – своего брата Энтони, вернувшегося в начале 1592 года из Франции. Кроме того, в июле 1591 года, давний друг Эссекса сэр Генри Антон (Sir Henry Unton [Umpton]; 1557–1596) был назначен, не без протекции графа, послом во Францию, откуда постоянно передавал последнему важные сведения. Таким образом, граф надеялся проложить себе путь к вершинам политической власти и первым шагом на этом пути должно было стать примирение с королевой.

Бэкон, как и многие другие, снабжавшие Уолсингема разведывательными данными, надеялись продолжить свою деятельность, но уже, как бы сейчас сказали, в ином формате. К апрелю 1591 года Бэкон и Эссекс договорились, что первый займется организацией новой шпионской сети для второго. Точнее, речь шла о реанимации сети, созданной Уолсингемом. Бэкон энергично взялся за дело и к июлю 1591 года к его патрону потекли разнообразные сведения, главным образом о настроениях и замыслах католических священников и особенно иезуитов. Разумеется, совместное воровство чужих секретов сильно сближает, не говоря уж о том, что оба мечтали об одном: собирая, систематизируя и анализируя получаемую информацию, пробиться к власти, занять «senior places» в королевстве.

К началу 1590-х годов репрессии против пуритан достигли такого накала, что даже Эссекс – возможно, и без советов Бэкона – понял, что продолжать заигрывать с «божьими людьми» опасно. К тому же Фрэнсис в это время создал для своего патрона неплохую разведывательную сеть. Однако в этом деле у Эссекса и его советника были мощные конкуренты – лорд Бёрли и его сын Роберт Сесил, сменивший умершего Уолсингема на посту госсекретаря, а ранее, в 1591 году, ставший самым молодым членом Тайного совета.

«Нас уменьшает высота, как ястреба, взлетевшего за тучи»[128 - Донн Дж. Генри Гудьеру, побуждая его отправиться за границу. Пер. Г. Кружкова.]

К 1592 году соперничество между Эссексом и Сесилами достигло такой остроты, что лорд Бёрли попросил Бэкона, своего племянника, высказаться по поводу его (Бэкона) политических предпочтений и намерений. Сэр Уильям, естественно, настаивал, чтобы Фрэнсис встал на сторону Сесилов. Бэкон ответил дяде пространным письмом, безукоризненно вежливым по форме, но очень жестким по сути. Он с самого начала напомнил о своем бедственном положении («my poor estate»), между тем как ему пошел уже тридцать второй год («Я становлюсь старым, к тридцати одному году уже много песка накопилось в песочных часах»[129 - F. Bacon to Lord Burghley // Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1 (8). P. 108–109; P. 108 («I was now somewhat ancient; one and thirty years is a great deal of sand in the hour-glass»).]). Бэкон откровенно льстил дяде, именуя его «Титаном государства, честью моего дома (the Atlas of this commonwealth, the honour of my house)» и т. д., и тут же добавил «ложку дегтя», назвав лорда Бёрли «a second founder of my poor estate»[130 - Ibid. Это «my poor estate» в начале письма повторяется трижды.], т. е. вторым источником своего бедственного положения (что имелось в виду под первым источником бед амбициозного старшины юридической корпорации, неясно, возможно, неблагоприятная для Фрэнсиса история с завещанием его отца). Тем самым Бэкон напомнил Сесилу, что тот, влиятельнейший вельможа Англии, не сделал для своего одаренного племянника то, что последний по праву заслуживает. И правда, сэра Уильяма куда больше волновала карьера собственного сына Роберта.

А ведь молодому юристу всегда так хотелось быть полезным Ее Величеству! И вместо дел государственного масштаба, достойных его талантов и знаний, он вынужден заниматься всякой ерундой в Грейс-Инн. «Я отлично вижу, – писал он Сесилу в другом, более раннем письме, – что суд… станет моим катафалком скорее, чем потерпят крах мое бедное положение или моя репутация»[131 - «I see well the bar will be my bier, as I must and will use it, rather my poor estate or reputation shall decay» (Bacon F. The Works (1843). Vol. 2. P. 3).]. Нет, он не претендует на высшие должности, ему хотелось бы приносить пользу короне «in some middle place»[132 - F. Bacon to Lord Burghley // Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1 (8). P. 108.]. И далее Бэкон поясняет, о какой именно пользе идет речь:

«Моим всегдашним намерением было пребывание в какой-нибудь скромной должности, которую я мог бы исполнять, служа Ее Величеству, но не как человек, рожденный под знаком Солнца, который любит честь, или под знаком Юпитера, который любит деловитость, ибо меня целиком увлекает созерцательная планета, но как человек, рожденный под властью превосходнейшего монарха, который заслуживает посвящения ему всех человеческих способностей. <…> Вместе с тем ничтожность моего положения в какой-то степени задевает меня; и, хотя я не могу обвинить себя в том, что я расточителен или ленив, тем не менее мое здоровье не должно расстраиваться, а моя деятельность оказаться бесплодной. Наконец, я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь умеренны гражданские, так как я все знание сделал своей областью (I have taken all knowledge to be my province). О, если бы я мог очистить его от разбойников двух типов, из которых первые с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а вторые с помощью слепых (blind) экспериментов, традиционных предрассудков и обманов[133 - Так в переводе А. Л. Субботина, который я воспроизвожу здесь с некоторыми изменениями (о чем см. следующую сноску). В оригинале – «auricular traditions and impostures», т. е. тайные (букв. переданные на ухо, приватно, от лат. auricularis – ушной) традиции и обманы. Видимо, Бэкон имеет здесь в виду практику алхимиков. – И. Д.] добыли так много трофеев! Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях (industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries) я добился бы наилучшего состояния этой области (province). Вызвано ли это желание любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от него. И для меня очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться не одним собственным умом, но многими (place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man’s own)[134 - А. Л. Субботин перевел эту фразу иначе – «должность позволит распоряжаться с бо?льшим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе» (Субботин А. Л. Фрэнсис Бэкон. С. 18), а во вступительной статье к двухтомному изданию сочинений Бэкона, после приведенной цитаты следует такой комментарий: «для него [Бэкона] очевидно, что должность позволит распоряжаться с бо?льшим умом, чем это может сделать человеческий ум сам по себе. Сколько честолюбцев и до, и после него исходили в своих планах из той же очевидности!» (Субботин А. Л. Фрэнсис Бэкон и принципы его философии // Бэкон Ф. Сочинения. Т. 1. С. 5–53; С. 9). Оставляя в стороне вопрос о масштабах честолюбия Бэкона (на мой взгляд, несколько преувеличенных А. Л. Субботиным), замечу только, что приведенный перевод представляется мне не вполне точным. Получается, по А. Л. Субботину, что сам по себе человеческий ум не столь толково распоряжается чем бы то ни было, как тот же ум при должности и разумном начальственном благоволении, т. е. должность как бы добавляет человеку ума. Вот зачем, оказывается, Бэкон с таким старанием карабкался по крутым ступеням придворной служебной лестницы – чтобы ума набраться! Думаю, что английский философ все же хотел сказать иное, за его словами стоит убежденность, что здание новой науки следует строить коллективными усилиями и это должно быть делом государственной важности. – И. Д.]; это как раз то, что меня сейчас волнует более всего. Что же касается вашей светлости, то, возможно, в такой должности вы не найдете большей поддержки и меньшего противодействия, чем в любой другой. И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком»[135 - F. Bacon to Lord Burghley // Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1 (8). P. 108–109.].

Все сказанное Бэконом в этом письме очень значимо и имеет богатый контекст и подтекст. Во-первых, о чем, собственно, он печется? О должности. Разумеется, о хорошо оплачиваемой и/или дающей хороший доход придворной должности, поскольку, как писал духовник и первый биограф Бэкона Уильям Роули (W. Rawley; ок. 1588–1667), королева поощряла молодого человека «щедростью своей улыбки, но никогда щедростью своей руки», а при графе Эссексе Бэкон был, по выражению того же Роули, «in a sort a private and free counseller»[136 - Rawley W. The Life of the Right Honourable Francis Bacon, Baron of Verulam, Viscount St. Alban // Bacon F. The Works. Vol. 1. P. 33–58; P. 40.]. И что же это за должность? А это, как бы мы сегодня сказали, должность «министра по делам науки». Т. е. Бэкон уверял Сесила, что не собирается участвовать в заурядной scramble for posts, ибо его «целиком увлекает созерцательная планета», а потому речь идет о «скромной должности» ответственного за… «все знание».

Замечу, что Бэкон употребил термин province. В то время под латинским термином provincia подразумевали некую административную единицу, а также обязанности управлявшего ею должностного лица. К примеру, «Словарь» Т. Элиота так определяет этот термин: «Провинцией (Province) называли страны, находившиеся вдали от Рима, которые римляне присоединяли и в которых правили только их наместники (officers). Провинцией (Provincia) иногда называли правление или власть наместника, а также [его] должность; и то же относится к стране или к королевству»[137 - Elyot Th. Bibliotheca Eliotae = Eliotis librarie.]. Видимо, Бэкон выбором этого термина хотел подчеркнуть, что «knowledge» должно быть provincia государства, а он – ее управителем, действующим от имени монарха. И в этом качестве он бы навел в вверенной ему стране («countraye») должный порядок, очистив ее для начала от двух упомянутых им типов разбойников (т. е. от университетских схоластов с их силлогизмами и диалектикой, и от множества оккультистов, магов, парацельсистов и «божьих людей» с их убогими профанными познаниями), а затем введя там такие замечательные новшества, как «тщательные наблюдения, обоснованные заключения и полезные изобретения и открытия», результатом чего станет «the best state» этой провинции, а следовательно, и всей империи[138 - Проблески подобного подхода можно встретить на страницах «Advertisement Touching the Controversies of the Church of England» (1589) (Bacon F. The Letters and the Life. Vol. 1 (8). P. 74–95).]. В отличие от пуритан, Бэкон под «полезными (profitable)» знаниями понимал знания полезные для всех, для всего государства, и полученные по определенной методе людьми, профессионально занимающимися изучением природы, деятельность которых определенным образом организована и контролируется государством. Тем самым интеллектуальная деятельность фактически приравнивалась к любой другой иерархически организованной коллективной работе. Тогда, в 1592 году, Бэкон имел еще смутные представления о конкретных путях и формах организации научных исследований, и только в «Новой Атлантиде» его ранние идеи получили детальное развитие.

Во-вторых, будучи человеком умным, тонким, дальновидным и трезво оценивающим людей, Бэкон прекрасно понимал, кому, когда и что следует говорить и писать. Если графу Эссексу, который при всех своих достоинствах не обладал ни теми пороками, которые дают возможность долго держаться на вершинах власти, ни должным государственным умом (да и умом вообще), Бэкон советовал по большей части, как вести себя с королевой и при дворе (плюс некоторые политические рекомендации), то с лордом Бёрли, человеком совсем иного масштаба, наделенным действительно государственным умом, Бэкон делился теми своими идеями, которые, как он надеялся, могли заинтересовать лорда-казначея. На чем основывалась такая надежда?

Борьба за патент

Уильям Сесил был не только хорошо образованным человеком, он до конца жизни сохранял глубокий интерес к натурфилософии и технике. Скажем, узнав о вспышке сверхновой звезды в созвездии Кассиопея (1572), он попросил Томаса Диггеса (Thomas Digges; 1546–1595), математика и астронома, составить отчет об этом событии. В садах лорда Бёрли произрастали редкие растения, привезенные из разных уголков мира[139 - Henderson P. A Shared Passion. P. 99–120.]. Некоторые современники сравнивали хаусхолд Сесила с университетом[140 - Pumfrey S., Dawbarn F. Science and patronage in England. P. 150.]. Но этого мало. Сесил внес большой вклад в организацию научных исследований и технических разработок в стране при полной поддержке со стороны королевы, что дало основание некоторым историкам говорить о формировании «Elizabethan Big Science»[141 - Harkness D. E. The Jewel House. P. 142 et passim.], которая включала множество широкомасштабных технических и военно-технических проектов – от усовершенствования монетного дела путем улучшения очистки металлов и применения более точных пробирных определений, до исследовательских морских экспедиций и реконструкции гавани Дувра. В этих проектах участвовали представители разных слоев населения – от полуграмотных подмастерьев до аристократов и людей с университетским образованием. Именно состоятельные участники этих проектов играли, как правило, роль инвесторов, но отнюдь не корона[142 - Исключения очень редки. Например, из королевской казны финансировалась реконструкция Дуврского порта в 1580-х годах (Ash E. H. Power, Knowledge, and Expertise. P. 55–86).]. Лондонское Сити, ставшее центром технического и технологического опыта, было напичкано литейными, стекловаренными и керамическими мастерскими, верфями, печами и т. д. Кроме того, в Лондоне проживало большое количество состоятельных людей, готовых вкладывать деньги в развитие новых и усовершенствование существующих производств. И разумеется, проживание в столице упрощало доступ к представителям власти и государственной бюрократии.

Проекты сначала попадали в руки Сесила, который проводил их тщательную и всестороннюю экспертизу (привлекая для нее специалистов разного профиля), а уже затем – на стол королевы, которая подписывала (или не подписывала) патентную грамоту. Иными словами, Сесил играл роль главного «patronage broker» королевы[143 - Harkness D. E. The Jewel House. P. 145.]. Именно лорд Бёрли, наделенный глубоким и острым умом, открытостью всему новому, особенно в натурфилософии и технике, а также тонким политическим чутьем, пользовавшийся полным доверием Елизаветы, в течение сорока лет занимавший сначала пост государственного секретаря (1558–1572), а затем лорда-казначея Англии (1572–1598), оказал сильное влияние на королеву и ее окружение, формируя у них новый взгляд на то, какой должна стать Англия и каково должно быть ее место в мире. Укрепление экономической, технологической, колониальной и военной мощи империи и, как следствие, усиление ее политического влияния стало главной заботой Сесила. Поэтому он не жалел времени на организацию экспертизы всевозможных проектов и изобретений. Проекты же, как я уже упоминал, были самые разные: одни авторы предлагали новый тип зернодробилки и прочих сельскохозяйственных машин, другие – мощное стенобитное орудие и иную военную технику, третьи – проекты путешествий в самые отдаленные части света, четвертые (их было особенно много) – способы трансмутации неблагородных металлов в медь, серебро и золото, а также новые методы очистки соли, производства пороха, и пути усовершенствования горного дела, анализа и обработки руд. Лорд Бёрли со вниманием относился ко всем проектам, представлявшимся ему разумными, хотя последнее слово, разумеется, было за экспертами. Разумеется, у него были свои приоритеты: морские исследовательские путешествия, эксплуатация минеральных ресурсов страны и подконтрольных ей территорий, военно-технические вопросы, развитие новых производств (стекловаренного, солевого, инструментального и т. д.), оснащенных новой техникой[144 - Heal F., Holmes C. The Economic Patronage of William Cecil. P. 199–229.]. Предлагаемым проектам нужно было сначала дать экспертную оценку, причем экспертиза требовалась многоплановая: научная, техническая, экономическая и т. д. Реализация же одобренного проекта предполагала слаженные усилия множества людей – от простых рабочих до инвесторов.

Возможность получить королевский патент определялась разнообразными факторами: достоинством самого проекта, ясностью и убедительностью изложения его основных идей, рыночной конъюнктурой, нужными связями в деловых кругах и при дворе, степенью совпадения целей между инвесторами и исполнителями и т. д.

Елизавета, восходя в 1558 году на английский трон, столкнулась с ужасающим положением государственных финансов, высоким уровнем бедности, торговым дисбалансом и внешними угрозами (многие государи на континенте полагали, что очередное женское правление – Елизавета была второй после Марии I коронованной незамужней королевой Англии – окажется недолгим и слабым, что усиливало их геополитические амбиции[145 - Поначалу «никто не рассматривал Елизавету I как самостоятельную правительницу. Предполагалось, что она выйдет замуж и обеспечит страну наследником и мужем-государем. Даже Уильям Сесил, лучше других знавший способности Елизаветы I к управлению государством, молил, чтобы Бог „послал нашей королеве мужа, а со временем и сына, тогда мы могли бы надеяться, что наше следующее поколение будет жить при правителе-мужчине“ (Хейг К. Елизавета I Английская. С. 21). В целях поддержания общественного мнения королева готова была признать, что должна выйти замуж, „…если к этому будет вынуждать политическая необходимость и забота о благе государства“ (The Orations of the Commons-House. Vol. 1. P. 123). Однако, особенно после первого десятилетия правления, можно было говорить о том, что Елизавета Тюдор не стремилась к браку. Это можно объяснить причинами политического и личного характера. Выбор мужа из числа иностранных принцев мог привести к недовольству внутри страны, как в случае с ее сестрой, а в Англии подходящей кандидатуры не было. Кроме этого, будучи умной, образованной, амбициозной, она не желала появления человека, который бы ограничивал ее власть и распоряжался ее судьбой. Трагедия матери послужила ей хорошим уроком. Наличие необходимых для правителя качеств и осознание Елизаветой I своего божественного предназначения давало ей силы противостоять системе, в которой власть принадлежала мужчинам» (Журавель Н. А. Католическая фракция и политическая борьба при дворе Елизаветы I Тюдор. С. 189–190).]). Поэтому укрепление экономической мощи страны – в первую очередь путем реализации технологических проектов, тем самым развивая и модернизируя производство, – было ее главной задачей. Однако для ее решения требовался, – что хорошо понимал Сесил и что ему удалось внушить королеве – новый подход к природознанию («natural knowledge»): средневековый идеал одинокого натурфилософа, уединившегося от мира в своем кабинете, келье или лаборатории, безвозвратно отходил в прошлое. Натурфилософские и математические познания требовались торговцам, кормчим, мастерам-инструментальщикам, литейщикам, горным мастерам, плотникам, пробирщикам и многим, многим другим. Елизавета неизменно поддерживала изобретателей и инвесторов. Однако ее патронат имел свои особенности.