Беседы шалопаев или Золотые семидесятые

– С волновыми, наверное, сам догадаешься?

– Но геотермальные и приливные точно не от Солнца!

– Здесь придется копать глубже. Выходить на гравитацию. Сама солнечная энергия – это результат термоядерных реакций в недрах Солнца. Их вызывает гравитация, развивая огромное давление и температуру. По этой же причине раскалено ядро Земли.

– А энергия приливов? Она же зависит от вращения Луны, от ее кинетической энергии и массы…

– Луну на орбите удерживает сила тяготения Земли. А вращается она потому, что ее однажды разогнала гравитация. Все планеты и их спутники движутся по орбитам за счет кинетической энергии, полученной ими при формировании Солнечной системы…

– И этой инерции хватает на миллиарды лет?

– А что ей может помешать? Сопротивление в вакууме ничтожно, потерь энергии практически нет. Ну, что там еще осталось из твоего энергетического зверинца?

– Атомная.

– Тоже порождение гравитации. Радиоактивные вещества, как и все химические элементы, возникли в звездах, на предыдущих этапах эволюции Вселенной. Именно в звездах гравитационные процессы накачивают вещество энергией. Но это отдельная тема.

– Постой, весь этот зоопарк нужно как-то классифицировать. А то мысли расползаются, как тараканы. Дай карандаш и бумагу. Вот, смотри, что получается. Если упорядочить твой бред.

– Нормально. Примерно так оно и есть.

– А может, еще что-нибудь есть, энерготворящее?

– А хрен его знает! Но, думаю, все равно уляжется в эту схему.

– Значит, во всем виновата гравитация?

– А кто же еще? Она, родимая. А гравитация – это фундаментальное свойство материи. А с материи, сам знаешь, какой спрос.

– Да уж. Скорее, она с нас спросит. Выходит, источником всех видов энергии является сама материя?

– А ты сомневался? Может, и в учение Эйнштейна не веришь?

– Упаси бог! Истинно верую. Вот те крест.

И снова я вышел из его комнаты в сомнениях. Смотри-ка, изложил цельную концепцию. Не зря читает про тычинки и пестики. Выходит, жизнь на Земле существует благодаря солнечной энергии. Удивительно, если вдуматься. Солнце и светит, и греет, и кормит. Действительно, источник жизни. Не зря его обожествляли древние. Но неужели все виды энергии порождаются гравитацией? Сомнительно. А как конкретно съеденные макароны превращаются в энергию работы мышц? Неизвестно. Но кто бы мог подумать, что биология такая интересная наука? Конечно, самые важные вопросы всплывают постфактум. И об электроэнергии, как таковой, разговора не было. Ни правило буравчика, ни косинус фи, ни уравнения Максвелла не обсуждали. Зато удивила аналогия ЭВМ и человеческого мозга. А наша личность – это всего лишь пульсации нервных сигналов в клетках мозга. Неужели? Наверное, память все же хранится в каких-то химических соединениях. Интересно, блин! Разобраться бы. Но для этого придется переквалифицироваться в такого же сторожа-философа. И все же пару раз я его поставил в тупик. Откуда энергия в неорганических молекулах? Не смог ответить. А то, что масса Земли растет за счет фотосинтеза? Не допер. Не знает даже, болеют ли клопы гриппом. Позор! Ладно, нужно спать, завтра на работу. И чего я так завелся? Ну побазарили, потрепались от нечего делать. Игры разума? Вот именно, что игры. В детской песочнице. Но почему-то хотелось играть в эти игры.

Коллектив, в котором я работал, был молодежным и спортивным. В обеденный перерыв играли в настольный теннис, резались в блиц за шахматной доской, после работы отправлялись на футбольную площадку, а зимой – в спортзал подшефной школы. Между отделами проводились настоящие спартакиады: по легкой атлетике, минифутболу, настольному теннису, гиревому спорту, шахматам, шашкам. За первенство разворачивалась нешуточная борьба, и в ней участвовали все, кто хоть чем-то мог помочь своей команде. Руководство поддерживало энтузиазм молодежи и выделяло средства на спортивный и туристический инвентарь. Сборные команды главка выступали в различных отраслевых и городских соревнованиях, в туристических слетах. Я старался и его втянуть в эти мероприятия, естественно, на стороне нашей команды. Правда, его таланты нивелировались несерьезным отношением к самой спортивной борьбе. Он не столько играл, сколько дурачился на площадке. Его красивые, но неожиданные решения ставили в тупик даже своих игроков. На наши упреки он отвечал: «Моих грехов разбор оставьте до поры – вы насладитесь красотой игры».

Свою спортивность он доказывал неоднократно. В вестибюле второго этажа общежития играли в настольный теннис. Помню, как он в первый раз вышел к столу, и уже через пару партий стало ясно, что ему нет равных среди нас. Наши мастера пинг-понга пытались осадить дерзкого новичка, применяя проверенные удары и подкрутки, но он разобрался и с ними. Особенно хорош он был в атакующей игре. Эти молниеносные перестрелки, в которых теннисисты все дальше отступают от стола и наносят все более сильные удары, попадая на стол противника с большого расстояния, – настоящее украшение настольного тенниса. Убедившись в своем игровом превосходстве, он стал забавлять публику фокусами: жонглировал ракеткой, перебрасывая ее из руки в руку и нанося удары то справа, то слева, или делал подачу из-под ноги, или отбивал шарик, повернувшись спиной к столу. Иногда приседал, прячась за стол, а потом вскакивал именно в той точке, куда следовал удар. Или ставил ракетку на стол и опирался на нее, как денди на трость, а шарик, словно по его воле, ударялся в ракетку и отскакивал на чужую половину. Казалось, он читал мысли противников. Этот теннисный выпендрёж забавлял зрителей, но вызывал раздражение на противоположной стороне стола. И чем больше его противники злились, тем хуже играли. Один из них, после его очередного фокуса, не выдержал и запустил в него ракеткой, от которой тот с улыбкой увернулся. Но до драки дело не дошло; экс-чемпион плюнул и ушел.

Как-то раз, когда мы гоняли мяч в спортзале подшефной школы, к нам обратился учитель физкультуры с просьбой снять спортивный канат. Канат висел на крюке, прикрепленном к потолку на высоте около шести метров. Пока мы обсуждали, как это сделать, искали лестницу или какие-то подставки, он взобрался по канату к потолку, одной рукой уцепился за крюк, другой снял с него канат и отбросил в сторону, а сам спрыгнул вниз. Это было эффектно.

Он вообще любил сыграть на публику. Бывало, входил в какую-нибудь малознакомую компанию со своей ослепительной улыбкой: «Все назад! Тайная полиция нравов. Прошу приготовиться к проверке нравственности. У кого нравственность будет плохая, трамвай дальше не пойдет!» Какие-нибудь бойкие девицы тут же начинали ему подыгрывать: «Ой, как интересно! А вы будете проверять лично? А это не больно? А не щекотно? Я щекотки боюсь. А я нет, я согласна. А в каком вы звании? У вас там все такие симпатичные офицеры?» и так далее. Тут уж он был на коне. Начиналась вольная, точнее говоря, фривольная импровизация. Он обладал острым чувством юмора и, когда был в ударе, выдавал настоящие эстрадные номера.

Однажды я не выдержал:

– И откуда в тебе эта развязность? На грани с хамством.

– Но, заметь, не переходящая эту тонкую грань.

– Но ведь здесь незнакомые люди…

– Ну и что? Кого тут бояться? Разве среди них есть академики? Или министры? А хоть бы и так. Даже самый страшный начальник был когда-то сопливым мальчиком с грязной попкой, и сам это прекрасно знает. А если забыл, так я ему напомню. Пойми, студент, все люди одинаковы. И всем им, как заметил товарищ Бендер, нравится простая, здоровая наглость. Которая бодрит и заряжает их оптимизмом в период развернутого строительства коммунизма…

– Или для твоих сомнительных целей?

– Мои цели близки и понятны народу, как Программа КПСС. А ты появляешься на публике, как герой байроновского типа, погруженный в сплин. Твой мрачный облик пугает жизнерадостных барышень, и они ищут утешения на моей широкой груди. К сожалению, все они на ней не умещаются, и я рассчитываю, что ты возьмешь на себя хотя бы часть этой приятной нагрузки. Будь проще, и люди потянутся к тебе. Всей душой и, что немаловажно, телом.

Следует заметить, что среди обитателей общежития были и другие нетривиальные личности:

– А помнишь, ты говорил о народном писателе?

– Да, есть у нас такой. Гордость общаги. Пишет под псевдонимом Н. Рубинов. Сейчас по комнатам ходит его роман – «Мальчишки». В отрывках. Точнее говоря, в обрывках – он его раздербанил на куски и за бутылку дает почитать всем желающим.

– А ты читал?

– Да так, слегка. По-моему, чушь собачья. Как и вся современная проза. Но сам он истово верит в свой талант. По стилю художник-примитивист. Но яркий, самобытный. От сохи. Да ты сам зайди, поговори. Приобщишься к глубинным истокам, подлинным ценностям. Он тоже на третьем этаже живет, справа от лестницы.

– Да как-то неудобно, ни с того, ни с сего…

– Ничего, нормально. Он мужик простой. На мой взгляд, даже слишком. Ведет творческий, нездоровый образ жизни. Словечками сыплет заповедными: «кубыть, мабыть, ядрена штукатурка»…

– «Закурдявилась росцветь»? «Индо взопрели озимые»?

– Аж неде! Короче говоря, самородок. Я как-то с ним разговорился. На третьей бутылке его развезло, и он всплакнул, что тоскует по родной деревеньке, дымку из печной трубы, соловьиным трелям, заповедным дубравам и прочим дебрям…

– Есенинская грусть? По сеням и клетям, лучинам и овчинам? Понятно. По овчинам сейчас многие тоскуют, особенно импортным. Но я вижу в нем родственную душу. Это же потенциальный турист.

– Нет, местную природу не жалует: «Ни широты, ни простора. Здесь душой не отмякнешь. Только зря комарей кормить…»

– Комарей? Это сильно!

– А также оводей и мошкей. А еще пчелей, осей и мухей. Но и общаться с ним не просто – мужик сурьезный, правду-матку рубит не в бровь, а в глаз. Невзирая на лица, первому встречному. Поэтому в тот же глаз регулярно и получает. Постоянно ходит с синяками. Но характер общения не меняет.

– Характер нордический – драчливый.

– Вот-вот. Как писал Зощенко, в дискуссиях держится индифферентно – кулаками размахивает. Короче говоря, мужик крутой – правдолюб и страстотерпец. Так что будь осторожнее, не заводись.

Однажды, субботним вечером я постучал в дверь той самой, заветной комнаты на третьем этаже, где обитал народный писатель. Стандартная обстановка – вешалка и шкаф у дверей, пара кроватей, застеленных байковыми одеялами, ободранная тумбочка с неизбежным будильником (по его потрепанному виду было понятно, что он неоднократно получал по морде от своего хозяина) – никак не выдавала творческого характера жильца. Что еще удивило, так это полное отсутствие в комнате книг и какой-либо печатной продукции, кроме пожелтевшей, скукоженной газеты на подоконнике среди россыпи дохлых мух. Впрочем, известно: «чукча – не читатель, чукча – писатель». За столом, усыпанным хлебными крошками, сидел лысоватый мужичок средних лет в несвежей майке и поношенных брюках-трико и хлебал что-то из тарелки алюминиевой ложкой. Особенностью его внешности была полная заурядность.

Было очень жарко. Наступавший вечер, как это бывает летом на юге, не принес прохлады. В прокуренной комнате, пронизанной заходящим, но безжалостным солнцем, стояла невероятная духота, которая казалась еще более невыносимой из-за полчищ мух, заполнявших собой все ее пространство. Стойкий запах немытых ног доводил окружающую среду до крайней степени сермяжности, придавая ей сходство с казармой. «Здесь русский дух! Здесь Русью пахнет…» – всплыли в памяти бессмертные строки. Однако накаленная атмосфера комнаты нисколько не мешала аппетиту хозяина, который, мельком взглянув на меня, продолжал свою трапезу, изредка отмахиваясь от мух («мухей» – вспомнилось мне). На столе стояла ополовиненная бутылка водки и мутный граненый стакан. Обломок хлеба и пучок подвядшего зеленого лука дополняли нехитрый натюрморт. Это был явно не ужин аристократа. Еще больше я был поражен, когда понял, что писатель хлебает некую тюрю из кусков хлеба и лука, залитую водкой. Вот это народность!

«Приятного аппетита. А можно поговорить с Н. Рубиновым?» – спросил я. «Привет! Садись рядом!» – совсем по-чапаевски ответил хозяин. Я присел на стул несколько поодаль от стола. «Мурцовку будешь?» Я вежливо отказался. «Напрасно. Исконно русская еда. А ежли ты насчет романа, так его сейчас нет. Весь роздал людям. Читают…» – веско добавил он, доедая свой экзотический ужин. «Мне главное – что народ скажет. А не эти говнюки-критики», – презрительно поморщился он и отставил пустую тарелку на тумбочку. После этого навел порядок на столе, смахнув крошки на пол, и жестом пригласил меня поближе: «Выпить хошь? Обратно, зря. Нет, паря, водочка-то оно вернее будет. Я эту южную кислятину не люблю. Особливо белую – моча мочой». «Моча молодого поросяти. На третьем месяце беременности», – уточнил он и рассмеялся. «Не будешь? Ну, как хочешь, – он оторвал кусок газеты, скрутил из нее затычку, аккуратно укупорил бутылку и поставил в тумбочку. – Ну, что ж, давай знакомиться, раз пришел. Николай. Закуривай», – достал он пачку «Беломора». «И не куришь? Больной, что ли? Нет? Значит, не служил. В армии хошь – не хошь, а закуришь. Перекур для кого? Для тех, кто курит. Остальные копают. От забора и до обеда», – рассмеялся он. «А есть еще такой анекдот: “– Рядовой Петров, возьмите лом и подметите плац. – Товарищ старшина, разрешите метлой – так будет и чисто, и быстро. – Мне не надо, чтобы чисто, и не надо, чтобы быстро. Мне надо, чтобы ты задолбался!”» Он снова захохотал и с удовольствием затянулся. Крепкий запах «Беломора» несколько облагородил суровую атмосферу комнаты. «Здоровье бережешь? Ну, давай-давай! Кто не курить и не пьеть, тот здоровеньким помреть», – тепло пошутил он. Народность его речи выражалась также в полном игнорировании рода существительных: «Кино хреновая!» «Как я начал писать? Поначалу сомневался. Думал – куда мне до большой литературы! А потом понял: не боги горшки обжигают. Есенин особенно помог – народный поэт! Придал силы. Толстой и Горький тоже в народ ходили. Да и кому жизнь-матушку знать, как не нам? Кто от сохи, от станка, от трансформатора. Сам-то я тут электриком. Пока на литературный Олимп не залез, по столбам лажу, – пошутил он. – Да сверху оно виднее. Хоть и на столбе сижу, а от земли не отрываюсь. Как эти зажравшиеся “письменники”. Я всегда с народом, в гуще жизни. С людьми общаюсь, приглядываюсь, прислушиваюсь. Сильно обогащает. Отгадай загадку: с когтями, а не птица – летит и матерится. Ни в жисть не угадаешь! Электрик со столба упал!» – расхохотался он. «Ты-то сам, инженер, поди? Можешь не отвечать – и так видно. А я инженер человеческих душ. Это покруче будет. Я каждого насквозь вижу. Мне палец в рот не клади – враз откушу! Что, испугался? – народный писатель явно находился в хорошем расположении духа. – А я тоже в институт было поступил, в экономический. После армии, по направлению. А потом бросил это дело. Достали они меня там, особенно английским. Я с малолетства прикипел к родному языку, мне ихний без надобности. Ну, малость, конечно, знаю. Они, за границей, когда встречаются, говорят: “Хэллоу! Бизнес – уик?”, что в переводе означает: “Привет! Делаете ли вы свой бизнес?” А когда говорят: “О, вэри, вэри матч!”, это значит: “Приходите завтра на матч”. А она прямо с первого урока начала по-ихнему булькать, я и сижу дурак дураком. Так и не стал ходить – на кой оно мне надо? Ну, она мне потом – незачет. Мол, в первый раз вас вижу, занятия не посещали. И по другим предметам стали доставать. Ну, плюнул и ушел. Да ну их! А может, оно и к лучшему. Забивали бы пять лет голову всякой мутью, и что? Был бы сейчас инженером, как ты. Вас теперь как собак нерезаных. Куда ни плюнь – в инженера попадешь. На кой вы нужны?» Я вспомнил предостережение о правдолюбии писателя, частенько переходящем в мордобой, и сдержался. Между тем литератора потихоньку развозило. Его речь становилась все более бессвязной: «Только не надо! Не надо делать вид, чувак. Какой? Не надо делать вид, что ты умный… Да нет! Не в этом дело. А в чем? Если бы я знал! Я бы ездил на белой “Волге”… Только не надо! Не надо делать вид…» и так далее. Наконец он махнул рукой, свалился на койку и захрапел.

На следующий день обсуждали детали этого визита:

– Да, мужик серьезный. На мелкой козе не подъедешь…