Сновидящий и Снотворящий

…ский украл в магазине горький шоколад. У него целая сумка горького шоколада. Он тащит горький шоколад Полине. (Полина не любит красное вино, она любит горький шоколад.) Но где живёт Полина? Но где? Где Полина?

…ский стоит посреди улицы. Где живёт Полина? …ский спрашивает у прохожих. Прохожие молчат – не знают. Мимо бегут полицейские. …ский кричит им вслед:

– Полина? Вы не видели Полину? Полина не любит красное вино, она любит горький шоколад!

Полицейские не слышали. Убежали дальше, ловить вора. …ский не вор – он всего лишь влюблённый человек.

* * *

Мама принесла …скому какие-то таблетки.

– Ты же болеешь, сынок.

…ский не понимает, зачем ему таблетки. …ский с детства не любит пить всякие таблетки, как и Полина не любит красное вино, тогда зачем ему пить таблетки?

– Зачем, мама?

– Ты же болеешь, сынок.

– Да чем, мама?

Мама плачет:

– Не знаю, ничего не знаю.

Чтобы мама не плакала, …ский пьёт таблетки.

* * *

Чтобы мама не плакала, …ский продолжает пить таблетки.

* * *

Полина так и не вернулась из кухни.

Последнее предсказание

Мальчишкой меня выгнали из дома, бросив следом несколько кусков солонины и бурдюк с водой. В деревне я считался юродивым, потому что умел предсказывать будущее влюблённых. Но мои предсказания мало кому нравились. Почти в каждом союзе я видел скорую измену. Похоть и корысть жён, леность и скука мужей – всё это в дикой пляске вертелось перед моими глазами. Стоны преступной страсти и крики надругательств не оставляли меня ни днём ни ночью. Старейшина решил, что я проклят или от природы склонен к обману и жульничеству. Он вскинул руку и повелел изгнать меня.

Я брёл по пустыне, едва живой от голода и жажды, сбивая растрескавшиеся стопы в кровь о твёрдую бесплодную почву. Ночами мечтал об уютной соломенной подстилке, в которой можно спрятаться от пробирающих пустынных ветров, а днём просил оазиса с хрустальной струёй, весело бьющей из каменной щели древнего нагорья.

Полумёртвого меня подобрал какой-то грустный человек, до глаз заросший чёрной курчавой бородой, и положил меж горбов своего верблюда, а сам взял животное под уздцы и повёл куда-то, напевая себе под нос.

За мной ухаживали сыновья бородатого незнакомца – трое крепких юношей, каждый с горбинкой на носу и тёмной, словно корица, кожей. Эта семья, состоящая из четверых мужчин, имела несколько виноградников и прохладные подвалы с вином в просторном доме. Скоро мне удалось встать на ноги. Я горячо благодарил добрых людей, выходивших меня – изгнанника, проклятого всеми ясновидца. Дом, в котором жили виноградарь с сыновьями, располагался на подступах к огромному городу, что лежал в широкой долине и простирался до самого горизонта. Прячась от палящего солнца в тени соломенного навеса, я часто смотрел, как собираются на площади жители и на моих глазах разворачивается шумный многолюдный базар. Мне нравилось наблюдать, как ходят женщины меж рядов со специями и финиками, как осликов, запряжённых в повозки, погоняют торговцы, как удирает от обманутых покупателей базарный шут, пряча в кармане барыш.

– Скоро всех их не станет, – грустно сказал виноградарь, оправив длинную бороду. – Беспощадная царица. Ещё немного, и она вырежет всех юношей и мужчин. Тогда город погибнет от голода или набегов врага.

Он закрыл лицо рукой и глухо, без слёз, зарыдал. Он говорил, что скоро наступит черёд и его сыновей. Им, как и многим другим юношам, придётся принять смерть от руки правительницы. Она тщится найти себе мужа – только ни один мужчина не в силах утолить её страстей, ни одному ещё не удавалось обуздать её дикую похоть. Матери, жёны и сёстры – каждая молит царицу о пощаде, каждая просит остановить поток молодой крови, но царица только смеётся – и снова убивает.

В ту ночь я не спал, вспоминая рассказ старика-виноградаря. Неподалёку, зарывшись в солому, спали его сыновья, утомлённые работой на виноградниках. Они знали, что скоро им уже не придётся касаться тонких завитков лозы, их сильные жилистые ноги уже не будут мять сочный виноград.

Утром я решился:

– Сам пойду к ней.

Старик горько засмеялся и махнул рукой:

– Как знаешь. Помолюсь за тебя.

Во дворец меня не впустили – стражники решили, что я выживший из ума дервиш, и бросили в камеру к бродягам и мелким базарным воришкам. Я промучился в заточении несколько недель и скоро тяжело заболел – меня била лихорадка, горлом шла густая тёмная кровь. Я лежал, укрытый смердящим куском ткани: одежду отобрали сокамерники, которых ещё не сломила какая-нибудь болезнь. В полубреду-полусне я слышал их тихие толки: говорили, что в городе почти не осталось мужчин. Многие бежали, побросав жён и детей, многие свели счёты с жизнью, прыгнув со скалы или вспоров себе живот кривым кинжалом. Вчера казнили известного торговца: он переодевался женщиной, почти полгода ему удавалось дурачить стражников, но его разоблачили из-за какого-то пустяка. Из разговоров я понял, что и тюремная стража пребывала в смутном страхе: царице необходима охрана, но кто знает, что взбредёт ей в голову следующим утром? Каждый из дворцовых служащих – от привратников до хранителей покоев правительницы – мог получить приглашение в спальню. Это сулило неминуемую гибель, ведь никто уже не верил, что хоть кто-то из мужчин усладит ненасытную.

Сквозь пелену перед глазами я видел, как уводят по одному сокамернику. Их забирали на рассвете – а после ничего о них не было слышно. Может, им удалось бежать, думал я, сплёвывая густую жижу и заливаясь надсадным мокрым кашлем. Я мечтал о свободе, молил о пустыне, о промозглом холоде, об удушающем зное – только бы покинуть эту зловонную, пропитанную испражнениями солому, сбросить этот смердящий покров. Хотелось умереть на чистой земле, под открытым небом. Я часто представлял, как меня закапывают добрые сыновья виноградаря. Юноши оборачивают моё тело белой тканью и кладут в узкую сухую могилу. Скоро земля придавит меня, песок заполнит мои ушные раковины и рот, и черви примутся за свежую пищу. Но я умирал медленно и мучительно, моё молодое тело источало тошнотворный запах, и я сам себя ненавидел за глупость, которую несколько месяцев назад принял за долг.

…Из опустевшей камеры меня унесли несколько сильных шершавых рук и бросили в баню. Я грелся на каменной полке и смотрел в убранный малахитом потолок, а руки натирали мою кожу мылом, смывали бледные хлопья, потом натирали снова и снова смывали. Чернокожий мальчишка сушил моё тело мягкими полотенцами и сбривал густую плешивую бороду. Он стриг мои разросшиеся волосы, ловкими тёмно-розовыми пальцами давил гнид, осыпал голову душистой травяной смесью…

Потом меня связали по рукам и ногам и положили в рот хлебный мякиш, вымоченный в молоке. Я пытался высвободиться из пут – хотел разом выпить всё молоко, хотел рвать зубами хлеб и жевать, пока челюсти не онемеют от усталости. Стражники вволю надо мной потешались, но строго и размеренно давали молоко и хлеб. Пищу приказали унести, а меня отвели в покои с расписными фонарями на полу из розового мрамора. Укрыв меня одеялами и положив под голову мягкую подушку, набитую свежим гусиным пухом, стражники заперли двери и удалились. Только я задул лампу, как веки мои слепились – и я уснул безмятежным сном.

Утром меня доставили в покои царицы. Широкая кровать, опутанная полупрозрачным балдахином, дышала утренней прохладой и тонким ароматом молодой женщины. Всё было тихо, госпожа ещё спала. Украдкой я откинул завесу перламутрового балдахина и стал разглядывать спящую.

В перинах и подушках пряталась хрупкая девушка с оливковой кожей и чёрными волосами до пояса. Мне стало смешно: неужели вот это дитя может погубить всех мужчин в стране? Будто от моей улыбки, она проснулась:

– Подай-ка мне шербета. Прохладного.

Я тут же кинулся исполнять, но шербета в комнате не нашёл. Тогда я выскользнул на лестницу попросить шербета у стражи, но никого не застал – все будто растворились в утреннем воздухе. Вернувшись в комнату, я застал царицу за утренним туалетом. Она лила воду на ладонь из тонкого кувшина и плескала на узкое, ещё сонное лицо. Услышав мои шаги, она повернулась, блеснула ровными зубами:

– Принёс шербет?

Я хотел объяснить ей, что никакого питья не нашёл, но губы намертво сомкнулись. Царица что-то повелительно крикнула на неизвестном мне языке. С дрожью в груди я ждал, что явится стража и схватит меня с тем, чтобы следующим же утром казнить. Стало тошно и обидно умирать вот так сразу, по прихоти какой-то девчушки, капризной маленькой самки. Бежать я не решался: внизу могла поджидать стража. С трудом понимая, что делаю, я бросился на царицу.

Кисти рук плотно обвили тоненькую шейку девушки и будто окаменели. Я душил её, уперев колени в её мягкую, податливую грудь. От натуги перед глазами заплясали чёрные точки, из груди рвался сдавленный крик. Я старался не смотреть ей в глаза, будто если хоть на миг задержу на них взгляд – силы оставят меня, и я не смогу завершить начатое. Сколько прошло времени, я не знаю. Мне вдруг показалось, что руки слабеют, что царица вот-вот выскользнет из моих ладоней. Но я обманулся – ослабело тонкое женское тело. Царица обмякла, поддалась моей губительной силе. Её безразличный взгляд застыл на мне и не желал оторваться от своего мучителя. Я не мог вынести этих надменных глаз и с отвращением вскочил и выбежал на лестницу.

Я метался среди мраморных стен и ждал, когда явится стража – и убьёт меня. С минуты на минуту комнату заполнят её верные слуги – и выпустят мне кишки. Но время шло, а стражи всё не было.

Скитаясь по бесконечным комнатам дворца, я ощутил в мускулах всего тела боль и мелкую дрожь. С этой усталостью мне вдруг открылось, что никто не явится в покои царицы. Она лежала на полу мёртвая, а целая страна жила отвлечённой, неведомой жизнью. Я тотчас же подумал о бородатом старике и троих его сыновьях.

Мне нужно к ним – рассказать, что они спасены. Так я смогу отплатить им за доброту и заботу.

Я уже хотел бежать на взгорье, к дому моих старых знакомых, но мраморная тишина наполнилась неясным рокотом. Шум доносился снаружи. Я робко вышел на балкон – у подножия дворца собралась жужжащая толпа. Сплошь женщины.

Я крикнул им:

– Кто впустил вас сюда?!

Женщины молчали. Они стали на колени и предались молитве. Одна из них крикнула:

– Пусть отнимут у меня язык за непозволительную дерзость! Но мы знаем – всё переменилось. Скажи нам, господин, кто ты? И что с нами теперь будет?

Меня обуяли страх и восторг. Я вбежал в комнату, схватил труп царицы и швырнул с балкона толпе.