Грачевский крокодил

– Успокойся, успокойся, это настоящая.

Мелитине Петровне отвели ту же самую комнату, в которой жила «не настоящая», детей разместили в соседней, и, повидимому, жизнь в Грачевке потекла прежним порядком, то есть все в обычный час пробуждалось, в обычный час обедало и ужинало, ложилось спать и засыпало; но все это только было повидимому, не в сущности; от прежней невозмутимой и тихой жизни не осталось и следа. Брагин жаловался, что дети и яблоки и ягоды обрывают, Потапыч – что на них посуды не напасешься, Дарья Федоровна – что все варенье поели, кучер Абакум – что всех лошадей загоняли! Сама Мелитина Петровна были и тиха, и смирно-воздержанна, и не только не требовательна, но даже крайне снисходительна. Она отлично слышала не скрываемое, впрочем, от нее ворчание и Домны, и Дарьи Федоровны, и Потапыча, и Абакума, и Брагина, но делала вид, что ничего этого не слышит, и скорее заискивала, чем оскорблялась. Она всех называла миленькими голубчиками, рассказывала им со всеми подробностями горькую свою долю, жаловалась на судьбу и при всякой малейшей возможности старалась угодить каждому чем бы то ни было. Брагину она подарила какую-то орденскую ленточку, случайно оставшуюся после мужа, Абакуму – мужнину табакерку, Дарье Федоровне – какой-то старый чепец, с уверением, что чепец этот самой последней моды; но все это мало удовлетворяло прислугу. Прислуге этой досаждало в доме присутствие Мелитины Петровны, а в особенности ее детей. Дети действительно озорники были страшные. Там, в Питере, в подвале, на Песках, с голода, что ли, или по тесноте, но только они были иными – и тихими, и скромными, и послушными, а здесь, на просторе, отъевшись, почуяв свободу, пустились во все тяжкие. Сама Мелитина Петровна не узнавала их и не могла с ними сладить. То они окно разобьют, то плетень повалят… а однажды, играя спичками, чуть было весь дом не сожгли. Потапыч бросил не только пыль стирать, но даже перестал комнаты мести. «Ничто, на них наметешься!» – ворчал он и при всяком удобном случае норовил или ущипнуть, или оттрепать которого-нибудь из сорванцов. Несчастная Мелитина Петровна мыкалась, хлопотала, извинялась, просила не взыскать с глупеньких, но, чувствуя, что и она сама и дети ее стоят у всех поперек горла, плакала и молилась богу. «Господи, – взывала она, падая перед иконами: – неужто опять на Пески, опять в подвал!..» И, быстро вскочив, принималась теребить детей за волосы, а вслед за тем бежала к Домне, к Потапычу, Дарье Федоровне и снова начинала перед ними изливать все свое горе и всю свою тоску.

Раз как-то приехал к Анфисе Ивановне отец Иван. Только что успел он войти в залу, как на него наскочила целая толпа детей и чуть было не сшибла его с ног.

– Откуда это у вас, кумушка? – спросил он Анфису Ивановну, поспешившую навстречу к своему приятелю…

– Ох, уж не говори! – проворчала она и затем, обратясь к детям, крикнула: – Убирайтесь вы отсюда, чертенята!..

Дети быстро выбежали вон.

– Откуда бог послал?

– Да все этой… племянницы-то моей.

– Мелитины Петровны?

– Да.

– Достаточно, однако.

– Наказанье просто… хоть из дому вон беги… Ну что ты, как?

– Понемножку, кумушка.

– Нога-то лучше, что ли?

– Брожу…

– Говорят, у тебя тоже гости были?

– Были-с, – проговорил отец Иван, почесывая в затылке: – вчера проводил.

– Ну и слава богу…

И, перейдя в гостиную, они принялись беседовать. Беседа тянулась долго, но уж это было не то, что прежде. Батюшка ничего не пил, ничего не ел и наотрез отказался от всех угощений, предложенных было Анфисой Ивановной.

– Будет, кумушка дорогая, и попито и поедено достаточно…

– Ничего разве не пьешь?

– Запретили…

– Это живодеры-то?

– Да, они.

– Была нужда слушать, а мой совет вот какой: брось ты всех этих живодеров, не слушай их, пей и ешь сколько влезет, а ногу и руку два раза в день муравьиным спиртом натирай, а всего лучше разыщи муравьиную кучу, да в нее и положи свои больные члены. Я этак раз одного капитана вылечила…

– У капитана-то, может, ревматизм был?.. – спросил отец Иван.

– А у тебя что?,

– А у меня паралич…

– Это все равно, никакой разницы нет. Кровь застыла!.. Уж ты не боишься ли, что муравьи тебе ногу отгрызут?

– Нет, не боюсь…

– А коли не боишься, так и попробуй. Слава богу, у нас чего другого, а этих муравьиных куч сколько хочешь по лесу… Кажется, только в одних муравьях и осталась еще охота к честному труду… всё мошенники пошли… Да, – прибавила она, переменив тон, – ты счастливее меня…

– Чем это?

– Твои-то вот гости погостили да уехали, а мои-то – при мне все…

– А долго Мелитина Петровна погостит у вас?

– А господь ее знает!

И, пригнувшись к отцу Ивану, прибавила шепотом:

– Надоела хуже горькой редьки.

– А я думал, наоборот, развлекает вас.

– Так разве она такая, как прежняя…

– Что же, хуже?

– Та умница была, веселая, разбитная… А эта хнычет, хнычет, даже тоску наводит… Поди ж ты вот, разыскала ведь! А все это твои крокодилы виноваты!

– Как мои? – удивился отец Иван.

– Чьи же? Ведь все ты выдумал про них…

– Что вы, что вы, напротив!.. – защищался отец Иван.

– Ну вот еще… Я думаю, я помню…

– Я даже доказывал, что нет их, что быть их не может.

– А молитву-то кто читал от них… Кто на реку-то ходил… Что, небось… прикусил язык-то… А вот кабы ты этой-то истории не выдумывал, так и настоящей Мелитины Петровны у меня бы не было… и не знала бы она даже о моем существовании. А вот теперь и возись с нею. Прогнать как-то жалко… есть нечего будет! и видеть-то ее тошнехонько… а с другой стороны, тоже не чужая ведь, одна кровь-то. А уж так надоела, так надоела…

– Нет, кумушка, – перебил ее отец Иван: – тут крокодилы ни при чем, а тут другая причина кроется…

– Ну-ка, выдумай-ка еще чего-нибудь.

– Тут просто «вода сперлась»!