Грачевский крокодил

– Ну и слава тебе господи! – проговорили старики, тоже крестясь. – Да кто же это пишет-то вам?

– Я и сама не знаю, кто, – ответила Анфиса Ивановна и тут же забыла про все происшедшее в эти дни.

Недели через две после этого в камере мирового судьи разбиралось дело по обвинению приставом 4-го стана личного почетного гражданина Знаменского в распространении ложных слухов о появлении будто бы в реке Грачевке крокодилов, то есть слухов, хотя и не имеющих политической цели, но возбуждающих беспокойство в умах. Камера была битком набита публикой, тут были: непременный член, Соколов, Чурносов, Гусев, Голубев, Иван Максимович, Нирьют и все члены «общества ревнителей». Несчастный Знаменский, распростудившийся и расхворавшийся, стоял, весь окутанный шарфами, в теплом ваточном пальто, щелкая зубами от бившей его лихорадки. Лицо его позеленело еще более, глаза выкатились и точно хотели выскочить из предназначенного им помещения. Судья писал приговор; все было тихо, и только скрип судейского пера да брякание судейского знака нарушали эту мертвую тишину. Наконец, судья пригласил всех встать и объявил, что, признавая г. Знаменского виновным в распространении ложных слухов о появившихся крокодилах, чем и возбудил беспокойство в умах многих окрестных жителей, он приговорил: на основании ст. 119 Устава Угол. Суд. и ст. 37 Устава о Нак. нал. мировыми судьями, личного почетного гражданина Знаменского подвергнуть аресту на пятнадцать дней.

Все, выслушав приговор, вышли из камеры.

– Что? – рассуждал Иван Максимович. – Я говорил, что будет насчет затылочного и шейного… Вот так с волком двадцать.

Между тем, по окончании разбора, непременный член зaвернул к мировому судье.

– А ты, любезный друг, – горячился непременный член, – кажется, помешался на арестах?!

– А что? – хладнокровно спросил судья.

– Да как же! И Анфису Ивановну хотел под арест, и Знаменского туда же…

– Нельзя же…

– А ты не видишь разве, что человек с ума спятил… Ну, жалко, что я не знал о разборе этого дела… Я бы явился в твою камеру защитником Знаменского.

– И все то же бы вышло.

– Нет, постой, любезный друг… Я ведь читал статьи про морских чудовищ! Ты мне вот и скажи теперь… Отчего же всех этих миссионеров, Гансов Егедов, епископов Понтопидатов, всех этих ученых и этих разных капитанов Древаров, которые, черт их знает, чего только ни писали в газетах про морских чудовищ… этих под арест не сажают, а Знаменского посадили.

– Те писали правду, – заметил судья.

– Нет, врешь! Смит доказал, понимаешь ли, доказал, что все это вздор и что все эти морские чудовища не что иное, как водяные поросли громадных размеров… Вот ты бы им и послал повестку да их бы в арестантскую и засадил.

– Они не в моем участке, – проговорил серьезно мировой судья и этим невозмутимым хладнокровием еще более рассердил непременного члена.

– А если б они были в твоем участке?

– Тогда и их бы засадил.

Непременный член рассердился окончательно.

XLV

Насколько дело г. Знаменского по поводу крокодилов покончилось быстро и решительно, настолько дело Асклипиодота Психологова тянулось вяло и долго. Тянулось оно около года, и хотя по суду Асклипиодот и оказался ни в чем не повинным, тем не менее, однако, подозрение в его неблагонадежности продолжало тяготеть над ним. Его знакомство с женщиной, именовавшей себя Мелитиной Петровной Скрябиной, уличавшейся во многих преступных деяниях, сильно поддерживало это подозрение. Было доказано, что Асклипиодот не только водил с нею знакомство, но даже состоял с нею в любовной связи; что имел с нею тайные свидания в камышах и в саду Анфисы Ивановны и что свидания эти почему-то тщательно скрывал. Г. Знаменский, допрошенный в качестве свидетеля, хотя и не подозревал настоящей причины этих свиданий, однако таинственность их вполне подтвердил, рассказав, как однажды ночью он встретил Асклипиодота бежавшим сломя голову из грачевоксго сада и как Асклипиодот, не желая встретиться с ехавшим в то время становым, спрятался под мост, затащив туда же и его, Знаменского. Принимая все это в соображение, Асклипиодоту приписывали даже мысль организации кружка под наименованием «общества ревнителей», с тою именно целью, чтобы в среде этого общества распространять известные идеи. Хотя на этот раз г. Знаменский выступил уже в защиту Асклипиодота и чуть не с пеною у рта, отстаивая свои учредительские права, доказывал, что «общество» было организовано не Асклипиодотом, а им, по примеру иенских съездов естествоиспытателей и антропологов, и что если он, Знаменский, отчасти впал в заблуждение, так это не велика еще беда, имея в виду, что в сфере науки, где приходится иногда идти шаг за шагом, заблуждения свойственны; но показанию этому почему-то давали мало веры. Все хотелось докопаться: не заключалось ли в выдумке о крокодиле какой-либо преступной аллегории? и не имелось ли в виду аллегорией этой сначала пошатнуть веру в личную безопасность обывателя и потом уже направить его на ложный путь спасения? Асклипиодот долго отмалчивался, но когда сообразил, что его подозревают в чем-то таком, чего у него не было даже и в голове, и, сверх того, убедившись, что скрыть свои любовные похождения являлось уже делом невозможным, он чистосердечно повинился, что хотя мысль о крокодиле принадлежит не ему собственно, а г. Знаменскому, пустившемуся в розыски каких-то чудовищ, но что он все-таки воспользовался этими чудовищами и, желая избавиться от людей, мешавших его свиданиям, выдумал историю встречи с крокодилом. При этом он сознался также и в том, что для большей правдоподобности присутствия в Грачевке крокодила он опрокинул и челнок рыбака Данилы Седова, незаметно поднырнув под него, и напугал криком и щелканьем зубов купавшихся грачевских девиц, а затем выхватил из реки и пономаря за косичку. Не совсем доверяя искренности этих показаний, следователи принялись допрашивать Асклипиодота, не известно ли ему имя и звание женщины, именовавшей себя женою Скрябина, Мелитиною Петровною? а равно и о том, куда именно женщина эта скрылась? но в данном случае Асклипиодот знал столько же, сколько и сами следователи, то есть ровно ничего. Он только передал им, что, возвращаясь из Москвы, случайно встретился в вагоне с какою-то неизвестною ему женщиной, с которой не замедлил разговориться. Сообщив, куда именно он едет, почему-то завел речь про Анфису Ивановну, про образ ее жизни, а заговорив про это, невольно сообщил, что Анфиса Ивановна живет совершенно одна, ни детей, ни родных не имеет, кроме какой-то племянницы Мелитины Петровны Скрябиной, которую старушка видела только грудным ребенком. Рассказ этот, видимо, заинтересовал незнакомку, она расспрашивала о всех малейших подробностях, а когда он, Асклипиодот, рассказав ей все, что только знал, выразил свое удивление, что она могла так заинтересоваться столь ничтожною в сущности историею, спутница весело расхохоталась и объявила, что для нее, напротив, вся [24 - Здесь очевиден пропуск. Рукопись «Грачевского крокодила» неизвестна, а в печатных изданиях этот пропуск сохраняется и не оговаривается. Из контекста ясно, что пропущены следующие слова: «эта история очень интересна, так как она и есть та…] самая Мелитина Петровна, о которой зашла речь. Навели справки и действительно разыскали настоящую Мелитину Петровну. Оказалось, что настоящая живет безвыездно в Петербурге, где-то на Песках, чуть не в подвале, в крайней бедности, но ничего общего с хорошенькой героиней рассказа не имела. Приезжали допрашивать Анфису Ивановну, не может ли хоть она указать что-либо по поводу гостившей у нее мнимой племянницы?.. Старушка сперва испугалась, думая, что против нее возбуждается какой-то новый «процесс», но узнав, в чем дело, так напустилась на следователя, что тот даже растерялся, – «коли ты сыщик, так сам и ищи, а я не горничная твоя, чтобы бегать по твоему приказу. Я столбовая! и проваливай куда знаешь, а коли будешь шуметь, так ведь я и на тебя начальство найду и тебе такого зададут чичи-фачи, что долго не забудешь!» Следователь сначала оскорбился, хотел было составить протокол, но потом почему-то раздумал и так ни с чем и уехал. В качестве свидетелей были допрошены и все члены «общества ревнителей», начиная с председателя, фельдшера Нирьюта, и кончая Иваном Максимычем, хотя последний опасаясь, как нам известно, насчет шейного и затылочного, к «обществу» не принадлежал. Допросами этими следователям опять-таки хотелось выяснить, кому именно принадлежала инициатива организации «общества», в чем именно заключалась его деятельность, не было ли во время заседаний каких-либо посторонних, не касающихся дела, суждений и действительно ли общество было убеждено в существовании крокодилов? Но, как следователи ни напрягались, а все-таки ничего желательного не открыли. Все члены в один голос показали, что учредителем «общества» был г. Знаменский, что во время заседаний пили водку, напивались до потери сознания и что в таковом положении готовы были верить не только в появление крокодилов, но даже в собственное исчезновение с лица земли; что же касается до Ивана Максимовича, то он прямо показал, что крокодил был с овцу, с волком двадцать, сорок пятнадцать, один без хвоста. Несмотря, однако, на такое единогласное показание свидетелей, следователи все-таки плохо доверяли им и, пригласив кого следует, порешили произвести внезапный обыск в квартирах председателя Нирьюта и учредителя г. Знаменского. У Нирьюта не нашли ничего подозрительного, что же касается до обыска в квартире г. Знаменского, то последствием его было то, что следователи забрали с собою все газеты, в которых писалось про морских чудовищ, а в том числе и известный нам «журнал заседания», составленный секретарем, дьяконом Космолинским. Так как журнал этот, заключавший в себе несколько молитв и ничего не упоминавший о крокодилах, фактически опровергал показания членов, будто они никаких, рассуждений, кроме как о крокодилах, во время заседаний не имели, был приобщен к делу. Притянули дьякона и, предъявив ему журнал, спросили: состоял ли он действительно секретарем общества, составлял ли предъявленный ему журнал, и почему журнал этот, умалчивая о крокодилах, наполнен одними молитвами, скрепленными подписом председателя и членов собрания. Молитвы подали повод приписать собранию какую-то религиозную корпорацию, может быть противозаконную, и потому дьякон был допрошен с особенною внимательностью. Но из показаний дьякона выяснилось только то, что он действительно секретарем собрания состоял, журнал действительно вел, но что о крокодилах не упомянул в журнале потому только, что, не поспевая заносить происходивших на собрании прений и вместе с тем не желая сидеть сложа руки, он перенес на бумагу все задолбленные им молитвы. Что же касается до придаваемого собранию значения религиозности, то дьякон показал, что следователи заблуждаются, ибо, имея в виду количество выпитой водки и затем употреблявшееся весьма часто сквернословие, собрание то религиозным отнюдь назвать нельзя. Вспомнили дело Асклипиодота с Скворцовым, и явилось подозрение, что, похитив деньги, Асклипиодот употребил их на противозаконные цели, но Скворцов, получивши от отца Ивана шестьсот рублей и боясь, как бы у него их не отняли, на все расспросы показал, что никогда никто у него денег не воровал, что обвинение им Асклипиодота было неосновательно, почему он в то же время и обратился к судье с просьбою о прекращении дела. Не обошлись без опроса и князь Баталин, в доме которого Асклипиодот жил в качестве учителя, начальство семинарии и даже художник Жданов. Князь Баталин, тщательно выбритый и элегантно одетый, но бледный и с судорожно пожимавшимися тонкими губами, показал, что относительно политической благонадежности проживавшего у него в доме учителя Асклипиодота Психологова он уверен вполне, ибо в противном случае он, князь Баталин, принадлежа к роду неоднократно доказавших свою преданность престолу и отечеству несколькими славными подвигами предков, не допустил бы его в свой княжеский дом, что же касается до убеждений религиозных того же Психологова, то, к сожалению, он таковых одобрить не смеет. И в доказательство привел историю немки. Во время показания этого Асклипиодот не выдержал и, метнув на князя взгляд разъяренного тигра, вскрикнул: «Князь! вы бы мне заслуженные-то деньги отдали!» Но князь даже не оглянулся на Асклипиодота, как будто его и не было здесь. Начальство семинарии, чего-то струсив, отозвалось об Асклипиодоте «по-духовному», то есть уклончиво, а Жданов; питавший на Асклипиодота злобу из-за наследства, заговорил о нем как о богохульнике и в доказательство рассказал каким-то подленьким и дрожавшим голосом, как Асклипиодот испортил ему однажды иконы, надев на Андрея Первозванного шапку, а великомученице Екатерине подрисовав усы. «Он даже восстановил отца против дочери, а моей жены, – писал он, – поверг нас в нищету!..» И кончил тем, что просил заступиться… Наконец следователи стали просить Асклипиодота разъяснить им, почему именно в тот вечер, когда он был арестован, он находился не дома, а в камышах, и не находилась ли в тот вечер в тех же камышах и мнимая Мелитина Петровна, – на что Асклипиодот ответил, что Мелитины Петровны он в тот день уже не видал, сам же попал в камыши потому, что желал, во-первых, подышать чистым воздухом, а во-вторых, посмотреть, как сыщик Живодеров будет ловить крокодила. На этот раз, однако, Асклипиодот соврал, ибо, посланный отцом в Грачевку, он попал в камыши невольно, будучи окружен со всех сторон цепью загонщиков; относительно же мнимой Мелитины Петровны показал правду, так как, с утра куда-то исчезнув, она не могла быть в то же время в камышах.

Одновременно с этим, с отцом Иваном случилось и другое горе. Банк, в который он так усердно и настойчиво вкладывал все Свои сбережения, был разграблен директорами, и старик потерял при этом более шести тысяч рублей. Работать и трудиться попрежнему он был не в силах, ибо паралич, случившийся с ним во время производства в его доме обыска, значительно ослабил его здоровье. Отец Иван совершенно поседел, волочил левой ногой, плохо владел правой рукой, как-то сгорбился, потряхивал головой, а немного перекосившиеся губы мешали ему отчетливо выговаривать слова. Он словно заикался, словно картавил и как-то особенно странно ворочал языком, словно во рту у него был горячий картофель, который он перекладывал с одной стороны на другую. При таком состоянии здоровья нечего было и помышлять также и о выездке рысаков. С болью в сердце он распродал своих маток, жеребцов, жеребят и даже беговые дрожки, на которых летал, бывало, по выгону, и вырученные деньги положил не в банк, а просто, по-старинному, как делали наши деды, запрятал в кубышку и где-то на огороде глубоко закопал в землю. Благочиние свое он давно оставил; ему даже хотели запретить совершение литургии по тому случаю, что он и ходил не твердо, и правой рукой владел плохо, и картавил, но отец Иван съездил к архиерею и, упав ему в ноги, молил «не добивать и без того убитого!» Архиерей долго смотрел на отца Ивана, обливавшегося слезами, подивился происшедшей с ним перемене, его сединам, полюбопытствовал об участи сына, которого назвал «злодеем», но совершать литургию все-таки разрешил. «Это только снисходя к твоим прежним заслугам, – проговорил владыка пастырским, поучительным тоном: – хотя поступок сына твоего и повелевал бы перенести кару и на тебя тоже, повелевал бы изъять и тебя из вертограда, как древо, принесшее недобрый плод, но… мне жаль тебя, вижу, что достаточно наказан! Гряди с миром!» Зато теперь отец Иван служил обедни не так, как прежде. Он служил их чуть ли не каждый день, не гнал как на почтовых, а, наоборот, служил чинно, благоговейно, каким-то упавшим, истомленным голосом и с глазами, полными слез. Прежде, бывало, дьячки не поспевали за ним, а теперь сплошь да рядом случалось так, что дьячкам приходилось по нескольку минут ждать его возгласов. «Что он там?» – спрашивали дьячки шепотом у выходившего из алтаря сторожа, и сторож тоже шепотом отвечал им: «Погодите, плачет!»

XLVI

Но вряд ли причиною этих тайных слез, проливаемых на алтаре, был банк и потеря хранившихся в нем денег. В другое время, конечно, это поразило бы его пуще грома небесного, но теперь было не то. По крайней мере о деньгах отец Иван никогда и не упоминал даже, как будто их и не было там! Ему как-то больно смотреть было на участь Асклипиодота. И больно и обидно!.. «Ни одного-то счастливого дня не было у него в жизни», – думал отец Иван, и ему становилось так жаль сына, что даже сердце его сжималось от тоски… Нечего говорить, что место секретаря управы, обещанное Асклипиодоту, ему не далось, ибо в то самое время, когда оно освободилось, Асклипиодот содержался в тюремном замке, а когда он возвратился домой совершенно оправданным, то место, было занято другим. Сунулся было Асклипиодот в управление железной дороги с просьбою принять его снова на службу, ему дали слово, но потом почему-то отказали, хотя в это самое время была свободная вакансия именно на той станции, на которой когда-то служил Асклипиодот. Одновременно с этим при съезде мировых судей освободилось место судебного пристава. Отец Иван поехал в город, и так как для поступления на эту должность требовался залог в размере пятисот рублей, то он захватил с собою и требуемые деньги. Председатель съезда даже обрадовался, выслушав просьбу отца Ивана, приказал было немедленно же зачислить Асклипиодота, но потом вдруг, что-то вспомнив, переконфузился, покраснел и, возвращая отцу Ивану взятый было залог, принялся извиняться, объявив, что у него совершенно вышло из головы, что место это давно уже обещано им другому. Месяц спустя Асклипиодот получил известие, что при губернской земской управе открывается статистическое бюро и что поэтому требуются люди, способные заняться этим делом. Отец Иван поехал в город. Статистики действительно требовались, но должности этой опять-таки Асклипиодоту не дали. «Мы, земцы, конечно, не стеснились бы дать место вашему сыну, тем более что он совершенно оправдан, – говорил председатель управы растерявшемуся отцу Ивану: – но для того, чтобы нашим статистикам ездить по волостным правлениям и просматривать книги, необходимо заручиться открытым листом от начальства… Тут-то и встретится препятствие… Мы, земцы, конечно, смотрим на это либерально… Но согласитесь…» Так отец Иван и возвратился опять ни с чем. Целые дни Асклипиодот проводил ничего не делая, и ему было до того скучно, что он не знал, куда деваться от этой томящей скуки. Пробовал было он удить рыбу, ходить с ружьем, но все это вскоре надоело. Наконец ему пришла мысль собрать нескольких мальчиков и заняться их обучением. За дело это Асклипиодот принялся не только горячо, но даже с любовью. Маленькая школа его состояла из восьми мальчиков, которые приходили к Асклипиодоту часов в восемь утра и расходились часа в четыре пополудни. Месяца через два мальчики стали уже довольно порядочно читать и писать и так приохотились к делу, что не только не бегали его, а, наоборот, заинтересовались им. Отец Иван занялся с ними законом божиим и толкованием молитв. Асклипиодот, припоминая все то, что в семинарии отбивало у него охоту заниматься, тщательно избегал этого. Уроков на дом он не задавал, а все уроки растолковывал им в классе, разъяснял и затем заставлял повторить разъясненное. Если он замечал, что мальчики недостаточно усвоили себе этот урок, он дальше не шел и на другой день снова принимался за старое. Более слабых мальчиков он не запугивал слабыми отметками, а старался по возможности больше с ними заниматься. Приохотился к этому делу и отец Иван и кроме закона божьего стал приучать мальчиков к церковному пению. Так шло дело, как вдруг однажды вечером приехал к нему становой Дуботолков. Выждав, когда Асклипиодот вышел из комнаты, он обратился к отцу Ивану:

– А твой сынок, говорят, «школку» открыл?

– Не школу, а просто мальчиков обучает… И я тоже с ним вместе тружусь…

– – Ты, братец, брось это дело…

– Почему?

– Брось. Я от исправника частное письмо получил… Это не нравится ему…

– Почему же?

– Как почему?.. Сын твой был замешан!.. И в самом деле неловко… Дойдет до губернатора…

– Да разве есть какое-нибудь официальное распоряжение…

– Ну, вот еще, что выдумал! – перебил его становой. – Ничего этого нет и быть не может… а так просто, неловко… Ну, как тебе сказать… Неловко – и все.

И потом вдруг, переменив тон, он прибавил:

– Однако, братец, ты того… из брюнета-то белым сделался!.. а что рука?

– Плохо!

– И с языком-то что-то того?..

– Да, того.

– И ходишь-то тоже… словно развинченный. А водочку-то пьешь?

– Нет.

– Неужто совсем бросил?

– Бросил.

– А мы было так привязались к этому делу, – проговорил отец Иван немного погодя: – так полюбили его… да и мальчики-то привыкли к нам.

– Да ты что, плату, что ли, берешь с них?

– Нет, даром…

– Так о чем же тужить-то!.. Вона – была нужда!.. Я думал – за деньги, а это он даром!.. Однако мне: недосуг, – прибавил он, вставая: – ехать надо в Путилово, подати выколачивать… Ну, прощай, будь здоров… а школу, пожалуйста, того… слышишь… пожалуйста… для меня.

На другой день утром Асклипиодот, увидав в окно подходивших учеников своих с книгами и тетрадками, поспешил к ним навстречу.

– Ну, ребятишки, – проговорил он, выбежав на крыльцо:– я вас больше учить не буду… Надоели вы мне… Ступайте-ка туда, откуда пришли.

И, проговорив это, он почему-то поспешил скрыться от них в комнату, не без злости хлопнув за собою дверью.

Мальчишки постояли, постояли, удивленно переглянулись и побежали себе домой.