Пассажир

В океане средь лазурных волн

Там дельфины нежатся с пеленок

Рыбаки нашли на берегу

Мать а рядом сына дельфиненка

А потом они нашли еще

Много всякой живности погибшей

Океан был загрязнен на много-много миль

И дельфины всюду умирали!

Позже ихтиологи пришли

Численность дельфинов наверстали

Но какая польза рыбакам

Ведь всех друзей дельфинов потеряли….

Но какая польза рыбакам

Ведь всех друзей дельфинов потеряли….

Случилось все это в краткий промежуток между началом марта и школьным выпускным. Страна готовилась рухнуть в небытие. Неформальные поэты и музыканты, наполнившие культурное пространство за несколько предыдущих лет, уже отпели свои главные песни, Цой врезался в автобус и умер, Гребенщиков выпустил альбом в Америке, а Слава Бутусов вдруг стал скучнейшим мужчиной средних лет. Отцветшая контр – культура доживала последние беззаботные деньки, радуясь непонятно чему.

Что-то сверкнуло над нами….

Что-то сверкнуло….

Что-то сверкнуло, чему б, это быть?

С острым концом и двумя сторонами…

Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!

Эти строки, прочел на излете Перестройки и Советского Союза похожий на солдата, поэт Туркин, перевернув мое сознание и навсегда определив эстетические предпочтения. Через два года он выпадет из окна и убьется насмерть. Также как Туркин, выпадет из уютного и серого советского пространства, и сильно покалечится весь мир вокруг. Мир конца восьмидесятых, с его поэтами и музыкантами, патлатыми хиппарями и металлистами в клепаных кожанках, брейкерами с геометрическими конструкциями из волос и блюющими на рок-концертах панками, а главное, с его неповторимой свободой и радостью быть не как все. Это мир уйдет и бросит меня одного с ненужными в новой реальности песнями и намертво засевшей мыслью о том, что я все же должен их донести. Куда, зачем? Это было трудно определить, тем не менее, я часто об этом думал, а еще о том, что с годами эти песни все больше напоминают тени юности, которая не возвратится.

Морозный шелест крон прибрежных тополей,

Оповестил промозглую природу,

И серый дым небес, и ледяную воду,

И отраженья, что дрожали в ней,

О приближенье войска холода и льда,

Под чьею поступью уже земля дрожала,

Их бацинетов рыл, их острых копий жала,

Казалось, не избегнуть никогда,

Никогда…

Мой дом стоял на берегу озера. Я любил наблюдать как в предзимье, еще зеленые тополя стояли в дымке холодного тумана у самой кромки воды, и отраженья дрожали как напоминания о чем-то таком, что забывать нельзя. Потихоньку, я подбирал новые гармонии на старой гитаре, записывал в тетрадь понравившиеся фразы и мечтал, чтобы что-то произошло. Так продолжалось многие годы, тетрадь и память заполнялась новыми словами, а я оставался на том же месте, с замерзшими тополями за стеклом и туманом вокруг.

Размышляя так, я сидел со старинным товарищем своим, Серегисом, с кофе и с сигаретами и с воспоминаниями, и с надеждой.

Теперь я точно знал, зачем мне ходить в офис. Я буду делать домашнюю студию!

– Ну что, брат Серегинс, – говорил я улыбаясь

– Да так, ничего, – отвечал он.

– Что-то вспомнил, Куйсак. Помнишь, как пацан в Бирсуате утонул? – вдруг сказал Серегинс

– Да, помню…

Это было в экспедиции. Мы с Серегинсом сидели на берегу степной речки Бирсуат. Речка имела вид малозаметного в камышах, извилистого ручья, с редкими окнами широкой и достаточно глубокой воды. В одном из таких мест местные колхозники расширили русло, намереваясь сделать пруд для мелиорации. Потом пруд не понадобился, но расширенное русло осталось. Более того в одном месте дно было резко выкопано, так, что образовало уступок под водой. Можно было сидеть по пояс в реке, свесив ноги в холодную яму на дне. Внешне резкий перепад глубины виден не был. Мы сидели и наблюдали, как отец и сын приехали из соседней деревни купаться. Они ополоснулись на мелководье. Мы встали и пошли к лагерю, отец вышел из реки, пацан лет семи, сидел в воде. Вдруг он подпрыгнул, оступился и резко ушел под воду. Несколько минут ничего не было понятно. Отец повернулся и поискал глазами сына. Вдруг он охнул и прыгнул в воду. Через минуту вынырнул, потом нырнул опять, и наконец, с сыном на руках вскарабкался по высокому берегу к мотоциклу, положил тело в люльку и помчался в сторону колхоза. Все произошло мгновенно. Потом, местные сказали, что сын, все же умер.

Я вспомнил, еще одну смерь, месяц назад, на остановке лежал труп с накрытой платком головой. Рядом устало и безразлично курил врач скорой помощи. Сделать ничего было нельзя, помочь нельзя. Мужик вышел из дома недавно, домашние еще не знают, что сам он больше не вернется. Сердобольная бабка, несколько ожидающих маршрутку горожан. Я прохожу мимо. Отношение к мертвецу спокойное. Эпизод из только что прошедшего лета. Самого неподходящего для смерти времени.

Мы еще немного посидели с Серегинсом, в сигаретном дыму и дыму воспоминаний. Потом я вздохнул и сказал.

– Ладно, побегу домой, завтра с утра в офис…

Нам солнца не надо!

Офис издавал обычное свое гудение. Как двигатели самолета сливаются в надсадный шум, меняющийся в зависимости от направления ветра за бортом, так и офисный мирок менял тембры и густоту в течение дня. Ровный гул усиливался и спадал в зависимости от наличия руководства и времени суток. Утром, в первую пару часов, он нарастал, достигал пика и на какое-то время фиксировался в воздухе одинаковой трескотней звонков, бодрых голосов менеджеров, что-то врущих по телефону, мелкими смешками и разговорами у столов и в кабинетах. К обеду гул стихал, и только мягкие шаги Упыря шуршали от чайника к креслу. Вечером, особенно если это был вечер пятницы, к концу присутствия гул нарастал и гремел порой раскатами хохота и ударами ног о пол и мебель, менеджеры сбивались в кучу и травили байки в предвкушении выходных, и кто-нибудь всегда сидел на столе и слушал из-за спин. И только Посторонним В., в не зависимости от времени суток или дня недели, пробегая через офис, всегда создавал катастрофические турбулентные завихрения, все несущие конструкции и крылья скрипели, слышался грохот и крики гибнущих в авиакатастрофе, на разные лады менеджеры оправдывались или брали под козырек.

На этот раз ко мне подошел Лось. Вяло положил на стол бумаженцию.

– Вот, ознакомься, ты у нас самый молодой, так что, чтобы был!

Бумаженция требовала предоставить по одному менеджеру от каждого торгового дома завода для прохождения семинара. Дочитывать о чем семинар я не стал, но загрустил, ибо бумаженция была подписана лично Семеном Моисеевичем, передана мне Лосем, а значит, явка была обязательна. Что такое Семен Моисеевич, я уже неплохо представлял. Ведь что может произойти с человеком, если на него внезапно сваливается богатство и власть? Есть большая вероятность того, что он станет неадекватным диктатором и безумцем. А если он уже был таким? Проблемным и шальным, не раз выгоняемым из школ и институтов за самомнение и болезненное стремление действовать максимально шумно и наперекор установленному порядку. Вряд ли он изменится в сторону благоразумия.

Не изменился и Семен Моисеевич, более того, Семен Моисеевич окончательно обрел безграничное чувство собственного величия и помимо руководства заводом, начал издавать газету, в которой прославлял сам себя и свои идеи. Он их называл идеями лидерства. Вот несколько принципов, которые он декларировал и был близок к тому, чтобы издать их цитатником для заучивания сотрудниками наизусть: «Сначала стреляй, потом целься!», «Лидер не ждет, а знает!», «Хуй ли тут думать?!», ну и так далее. В газете собрались прихлебатели разного уровня мерзотности, а в его кабинете повесили картину следующего содержания: Семен Моисеевич в форме римского центуриона на лихом коне с копьем наперевес атакует вражеский бульдозер марки "Катерпилер". В жестокой конкурентной схватке побеждает сильнейший: автогрейдер с эмблемой Завода дорожных машин давит всмятку проклятого американца.

«Вроде бы невинный дружеский шарж, однако эпические размеры внушительного полотна, писанного маслом и одухотворенное азартом борьбы за правое дело и священные интересы отечественных производителей, лицо "полководца" (Цезарь! Александр Македонский! Наполеон!) говорит, что перед нами своего рода икона. Не удивлюсь, если еще при жизни ему поставят памятник» – писала газета Семена Моисеевича.

Новый лидер и гений раскатывал по заводу на черном «Вольво», разгоняя на обочины грязных работяг. Казалась, жизнь окончательно удалась, и впереди были только радость и успех.

«Оплодотворенная матка Урала готова произвести на свет нового мессию, на стыке двух культур и цивилизаций, там, где нет покоя, пишется Новейший завет. Лидеры – мужчины, преодолев молчаливое сопротивление России, вошли в ее животворящее лоно» – гласило одно из положений новой статьи в газете босса. Понятно, кто имелся в виду в статье, не понятно было, как такое вообще можно было писать, даже за деньги. Впрочем, за деньги приходилось делать разное, поэтому, я и еще несколько несчастных, безрадостно притащились на семинар, в пригородный санатории, где нас уже ждали пара лекторов-ведущих, несколько журналистов, пишущих про оплодотворенные матки Урала, и сам Семен Моисеевич.