Реальная жизнь

– Ну и что? Ты ж не замуж за него собираешься. Скорее всего, он женат. Знаем-знаем, все они такие.

– Кто они? Мужики?

– Мужики такого сорта.

– И что это за сорт такой?

– Которые клеят телок в барах.

– Ты считаешь, он меня клеил? Я бы так не сказала.

– Ну еще бы, – отозвалась она. – Ты так не выражаешься.

– А по-моему, он не из таких, – сказала я. – Чаще всего ведь как бывает: тебя угощают, и все – считают, что за вход заплачено. Билетик на руках, осталось только пробить. Никто даже близко не пытается что-то о тебе узнать. А этот вел себя иначе. Он… он как будто прижал меня пальцем и надавил до боли. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Тебе хочется с ним переспать, потому что он секси и такой как бы мерзавец, а ты мазохистка. Бывает, что уж тут. Стыдиться нечего, Анна. Подумаешь, мазохизм, есть вещи и похуже! И видит бог, тебе давно пора потрахаться. Я не надевала сережки все то время, пока у тебя не было секса, и у меня дырки в ушах заросли.

– Спасибо за яркий образ, – сказала я.

– Всегда пожалуйста, – откликнулась она. – Так, а ведь завтра нам за комнату платить?

– Первая пятница месяца. Да.

– Может, одолжишь мне деньжат? Немного. Фунтов пятьдесят. А то я на мели.

– Без проблем.

У меня было достаточно денег. В этом месяце я отработала пару лишних вечеров и как раз получила гонорар – в сумке у меня лежал толстенький конверт.

– Могу дать хоть сейчас, – сказала я.

Я достала и протянула ей несколько купюр. Для нее не жалко. Лори никогда не отдавала долгов, но сама, когда была при деньгах, швырялась ими направо и налево, кутила от души и платила за все: за выпивку, еду и такси. Поэтому деньги утекали сквозь ее пальцы как вода, поэтому она все время в них нуждалась и поэтому исходила ядом в отношении всех, у кого они водились.

Видимо, необходимость просить у меня взаймы ее напрягала, потому что настроение у нее резко улучшилось. Мы вышли из метро и хохотали над какой-то ерундой всю дорогу по Митчем-роуд, где с наступлением темноты, несмотря на холод, собираются люди: толкутся у помпезного старого кинотеатра, переделанного в зал для игры в бинго, кричат и целуются посреди улицы, слушают музыку с телефонов, топчутся в очереди перед нейл-баром, где до поздней ночи можно не только сделать маникюр, но и купить сэндвич. Однако дальше улица затихала, и лишь манекены глазели на нас из неосвещенных витрин. В магазине париков торчали безумно накрашенные головы. В магазинах тканей красовались детские манекены в нарядных сатиновых платьях. Лори просила меня напеть то одну, то другую джазовую песенку, которые ей нравились, и подпевала, если знала слова, – «передо мною ты стояла, и через лондонский туман вдруг ярко солнце засияло», – а прохожие пялились на нас. Снова помрачнела она, только когда мы свернули на свою улицу. Замолкла и принялась вздыхать, и у меня внутри тоже возникло злое, болезненное, безнадежное чувство, которое – я знала – испытывала и она. Лори вставила ключ в замок и выпалила:

– Мерзкий гребаный домишко! Мерзкая гребаная жизнь! Зачем нам это, Анна? Пора найти приличную работу! Пора! Вот возьму и найду! Не могу здесь больше! – И распахнула дверь.

Глава вторая

В понедельник утром у меня был урок вокала с Анджелой. Я доехала на метро до Моргейта – чем ближе к Сити, тем больше в поездах Северной линии встречается пассажиров в деловой и более дорогой одежде, – там я пересела и проехала две остановки до Фаррингдона. Когда я шла по Клеркенуэлл-роуд, небо было еще тусклое, словно его освещала энергосберегающая лампочка. В консерватории было пусто и тихо. Музыканты в большинстве своем не рвутся начинать рано, но Анджела любила заниматься с утра. «Если ты можешь привести голос в рабочее состояние рано утром, – говорила она, – то это не составит для тебя проблемы и в любое другое время».

Анджела уже ждала в репетиционной. Было девять утра, но она, как всегда, выглядела так, что хоть на сцену выходи: шелковая юбка, помада, каблуки.

– Хорошо провела выходные? – поинтересовалась она.

– Неплохо. Пела на благотворительном обеде, ну знаете, которые Марика всем предлагает. Там еще Фрэнки выступал.

– Бесстрашные вы ребята. Репертуар там обычно так себе, нет?

– Да нет, все было вполне пристойно. Гилберт и Салливан. Немножко джаза. И несколько оперных арий, самых известных. Фрэнки попробовал свои силы в «Nessun dorma». Так что все очень даже. Еще и накормили!

Анджела укоризненно поцокала языком.

– Господи Иисусе, это же вообще не его формат! Кто там у него преподаватель? Джон? Джон вообще в курсе, с чем его студент выступает?

– Вряд ли. Но он справился. Вы же знаете Фрэнки – его мало что смущает. Да и деньги неплохие.

– Торговать голосом, чтобы срубить деньжат! – возмущенно воскликнула она. – Ужасная безответственность с вашей стороны. Вот сейчас и посмотрим, что бывает, если не жалеть горла!

Она взяла аккорд и пропела упражнение, которое я должна была за ней повторить. Простая триада, открытое «а», ничего особенного; но господи боже, Анджела Леманн в одном помещении со мной, стоит рядом, поет, ее голос совсем близко – голос, которым я много лет заслушивалась одна в своей комнате. Именно ее голос стал первым, в который я влюбилась: еще в подростковом возрасте наткнулась на ее записи и была наповал сражена его красотой. Я даже не думала, что человеческий голос на такое способен – в нем была бархатная глубина, такая сладостная, мощная и густая, что слушать больно. В студенческие годы я накопила денег, чтобы поехать в Лондон и увидеть ее в «Тоске», и после спектакля дожидалась у служебного входа, надеясь улучить возможность с ней поговорить, – но начался дождь, и она так и не вышла.

Я знала, что Анджела преподает в консерватории, и именно поэтому всегда мечтала там учиться, но дальше смутных грез дело не шло – как у ребенка, который говорит, что, когда вырастет, станет космонавтом. Я даже не пробовала туда поступать: на сайте у них было расписано столько требований к абитуриентам, да таким языком, что я заробела. В консерватории ждут певцов «артистически убедительных», писали они. «Разносторонних. Музыкально подкованных. Тех, чьи вокальные данные отвечают стандартам профессиональной подготовки».

Я поступила в небольшую школу исполнительских искусств за пределами Лондона, а поскольку мне предложили стипендию, осталась там и в магистратуре. На последнем курсе подала заявку на участие в оперной программе консерватории. Я даже не ожидала, что меня позовут на прослушивание, но приглашение пришло – и там я прочитала, что в жюри будет Анджела. В течение недели приемная комиссия прослушивала сотни исполнителей, большинство из которых уже учились в консерватории или в других престижных учебных заведениях – в Британии или за границей. Из них нужно было отобрать всего двенадцать человек на двухгодичную образовательную программу – финальная, самая престижная ступень в обучении молодого певца. Шансы, что меня примут, стремились к нулю, и я это прекрасно понимала.

Однако, когда я сошла с поезда в Лондоне, меня охватила странная уверенность. Я сделала глубокий вдох, и город хлынул внутрь. Наполнил легкие, насытил кровь, обновил всю меня – и я вдруг увидела свое будущее: оно простиралось передо мной, сияющее и нетронутое. Мне оставалось только шагнуть в него – что я и сделала: ступила на сцену, не сомневаясь в себе ни минуты. Эту непоколебимость я чувствовала, только когда пела, – словно все пространство вокруг принадлежит мне и я могу делать с ним что угодно. После моего выступления Анджела улыбнулась и сказала «браво». Именно она позвонила мне потом и сообщила, что я зачислена.

– И вот еще что, – проговорила она. – Не хотите ли вы учиться у меня в классе? Если не возражаете, я с радостью возьму вас к себе.

Итак, мне предстояло перебраться в Лондон – город превосходных степеней: лучшие певцы, лучшие режиссеры, лучшие перспективы. Я плыла сквозь последние месяцы магистратуры, едва замечая, что происходит вокруг, – выпускной спектакль в общественном центре при церкви, полное отсутствие бюджета, повседневная одежда вместо костюмов и попытки что-то изобразить с помощью реквизита, прихваченного из дома, – и мой финальный выход в ярко освещенном, полупустом церковном зале.

На первом же занятии Анджела привела меня в чувство.

– Итак, я не сомневаюсь, что там, откуда вы приехали, вы были звездой, – сказала она. – Но здесь вы звездой не будете, по крайней мере первое время. Понимаю, смириться с этим непросто, но ваше будущее зависит только от вас, Анна. Голос у вас есть, и он чего-то да стоит – иначе бы вы здесь не оказались. Но если не потянете, поблажек не ждите. Будете вкалывать – остальное приложится, – наконец она улыбнулась: – А вообще, я люблю давать людям шанс. Мы им покажем, правда?

Учебный год начался месяц назад, и я почти всегда приходила в консерваторию первой, чуть не за час до начала занятий. Когда я шла по коридорам – мимо досок с объявлениями, где наперебой предлагались инструменты, уроки иностранных языков и съемное жилье, – в большинстве репетиционных было темно. Редкое пятно света, обрывок скрипичной сонаты, чей-то голос, взлетающий на вершину гаммы, но в остальном – тишина. В это время я любила работать больше всего. Час наедине с собственным голосом, прежде чем день начнется по-настоящему и будет некогда даже дух перевести. Я вставала перед зеркалом, расправляла плечи и массировала челюсть. Покидала этот мир и перебиралась в другой, новый, который нравился мне гораздо больше. Я сама сотворяла его из тишины: начинала с дыхания, затем потихоньку переходила к звукам, пока не прорежется голос – тот самый, что всегда был во мне. Репертуар. Каждую героиню я создавала с нуля. Пропевала ноты до ля, затем работала с текстом: переводила, надписывала сверху транскрипцию, выстраивала гласные, пока не получится цельная последовательность, затем добавляла согласные, но так, чтобы они не разрывали цепочку. И это еще только фундамент. Потом появлялись стены, краски, обстановка. И тогда произведение превращалось в пространство, которое можно обживать, в помещение, по которому можно ходить. Я упражнялась до тех пор, пока не добивалась безупречного звучания. Пропускала его через себя, представляя, как ноты воспроизводятся прямо в моих клетках, – проживала музыку, а не просто исполняла ее. Копалась в себе в поисках образов и воспоминаний, которые помогли бы мне испытать чувства, заданные первоисточником, а потом выворачивала себя наизнанку, чтобы они расцветили мое исполнение, потому что пение – это не чревовещание. Воплотиться в персонажа – это не копировать чужой голос, механически воспроизводя с бумаги мертвый текст, а примерить кожу другого человека, оживив его своим голосом и вдохнув новую жизнь в его слова.

В тот день я принесла на занятие «Манон». Нужно было готовиться к декабрьскому концерту – дивертисменту оперных сцен, – где я была задействована как дублерша студентки второго курса.

– Тебе очень подходит, – сказала Анджела, когда час истек. – Бывают партии, которые словно созданы для твоего голоса, и вот эта – прямо твоя. Наслаждайся!

Я и сама это чувствовала. Музыка «Манон» была для меня словно старый свитер, который уютно обнимал меня, едва я надевала его.

– Сама Манон – потрясающий персонаж, – сказала я. – Всегда мне нравилась.

– Мне тоже. Мужчины не до конца понимают ее, так ведь? Не то соблазнительница, не то инженю. Не то страстно влюбленная женщина, не то шлюха, которая тянет из любовников деньги. Но ты-то должна разобраться. Мало вызубрить ноты. Надо еще как следует изучить характер персонажа.

Пока я собирала ноты, Анджела рассказывала, как сама пела эту партию. В роли шевалье был знаменитый тенор.

– Давно это было, – проговорила она. – Если бы я сейчас взялась изображать юную девицу, получился бы перебор – даже по оперным меркам. В общем, он был в полном упоении от самого себя, считал, что ему никто не указ. Когда мы целовались, он все время совал мне в рот язык, хотя я просила его этого не делать. Утверждал, что это помогает войти в роль. И на одном из спектаклей, когда он снова это сделал, я его укусила. Прямо до крови – мне даже совестно стало, я не собиралась кусать так сильно. Да еще и перед самой его арией.

– И как он? Разозлился?

– Ну, скажем так: больше он этого не делал. Не то чтобы я подбивала тебя на членовредительство, но иногда другого выхода нет. Какие планы на вечер? Надеюсь, приятные?

– Вроде того, – пробормотала я. – Ужинаю с человеком, с которым познакомилась на прошлой неделе. В баре отеля, где я пою, – ну вы знаете.

Послание ему я сочиняла долго: никак не могла подобрать нужный тон, понимая, что у него будет возможность не раз перечитать мое сообщение, – но когда наконец написала, он мгновенно ответил и предложил понедельник. Только давай попозже, написал он, потому что рано я просто не вырвусь. Сам назвал время и ресторан. Без лишних церемоний, словно договаривался о деловой встрече.