Реальная жизнь

– У одной супружеской пары. Они сдают комнаты в мансарде. Лори тоже у них живет. Помнишь Лори? Ты видел ее в тот раз.

– Официантка?

– Вообще-то она писательница. В основном пишет для театра – пару ее небольших пьес даже ставили, – но сейчас она работает над романом… В общем, там мы и познакомились. У супругов П. Лори порвала с парнем, с которым прожила несколько лет. Как раз весной. И въехала к ним одновременно со мной.

– Так значит, вы живете на чердаке, как настоящая богема? – проговорил он. – Как романтично!

Он улыбался, и – сама не знаю, как это вышло, – я поймала себя на том, что уже описываю ему нашу квартиру. Во всех подробностях, которые, как мне еще недавно казалось, способны его оттолкнуть.

– Ага, – сказала я. – Романтично – не то слово! У них живет старый кот с сальной шерстью, который постоянно гадит мне в туфли. Во всех буфетах – старые открытки. Представляешь, поздравления с днем рождения, с Рождеством, с рождением ребенка – и так аж до семидесятых. Наши с Лори комнаты, до того как мы въехали, служили просто складом. Хозяева даже не потрудились их прибрать – просто вынесли все свое барахло на площадку, так что теперь там горы коробок. Всякая ненужная кухонная утварь. Рваное постельное белье. Скатанные ковры. Лошадка-качалка. Однажды мы попытались все это сдвинуть – надоело спотыкаться в темноте, – но, когда подняли первую коробку, увидели, что под ней копошится куча моли. То есть реально куча! Хоть горстями собирай!

Макс засмеялся, и его смех мне польстил.

– Что они за люди? – полюбопытствовал он. – Эти П.?

– Что за люди? Ну, они спят на полу на матрасе. Однажды, когда их не было, я зашла к ним в комнату. Там настоящий свинарник – простыни в пятнах, бутылки рома на полу; зато в шкафу куча красивой одежды: шелковые платья миссис П., кардиганы от Агнес Б. Понятия не имею, куда она их носит и носит ли вообще, но, судя по всему, деньги у них есть. Дом тоже немаленький, но в большую часть комнат нам заходить запрещено. Они не очень-то стараются, чтобы мы чувствовали себя как дома. Не любят, когда мы подолгу торчим на кухне. И требуют не наполнять ванну выше определенной отметки. Когда мы выходим из ванной, мистер П. прокрадывается туда и проверяет, докуда стояла вода, и, если решит, что мы наливали слишком много, поднимается к нам орать, хотя мы еще в одних полотенцах. А, и к тому же у них вечно закрыты все окна. А рамы проклеены малярным скотчем. Мне кажется, они верят в ядовитые споры или что-то в этом роде.

Принесли еще одну бутылку вина. Я и не заметила, как он ее заказал. Макс между тем перестал смеяться и посмотрел на меня с внезапной серьезностью.

– А сама-то ты как на все это смотришь? – спросил он.

– В смысле?

– Ну, ведь то, что ты рассказываешь, ужасно. Как ты относишься к тому, что тебе приходится так жить?

Судя по его виду, он ожидал от меня всей правды, и я, даже не успев ни о чем подумать, тут же ее и выложила. Поведала ему о миссис П. Как она бубнит часами, перескакивая с одного на другое, – рассказывает о своих детях, о банке, в котором сократили часы работы, о том, какой ужас творится в близлежащей школе, или о своих проблемах со здоровьем, или о программе передач Радио-4, которая-де становится все хуже. А я стою перед ней, глядя, как часы отсчитывают минуту за минутой, и чувствую, что она просто сливает мое время в компостную яму, вырытую в их саду. Я рассказала ему, как мы с Лори проводим вечера. Как часами сидим в интернете, листая бесконечные фотографии комнат, которые можно снять, но, что бы мы ни находили, все гораздо дороже, чем у П. Я рассказала ему о Митчем-роуд. Как каждый раз, делая вдох, представляю себе, что все, что я вижу вокруг, оседает в моих легких, словно песок на дне пробирки. Как все окрестные улицы похожи на нашу: дома уходят вдаль, сколько хватает глаз, совершенно неотличимые друг от друга. Идешь по тротуару и заглядываешь в окна, и всюду стоят кровати. Кровати в гостиных. Кровати под окнами, которые открываются прямо на дорогу, так что можно заглянуть внутрь и увидеть людей, валяющихся в постели в одних трусах. Кровати, которые едва скрывает грязный тюль. Кровати в цокольных этажах, где стекла забраны решетками. Как я все это ненавижу. Я призналась ему, как я все это ненавижу. Все эти кровати. Всех этих людей. И осознание того, как мало места человеку надо. Хоть волком вой.

– Но чего же ты хочешь? – спросил он.

– Чего я хочу?

– Да. Зачем тебе все это? Каков план?

– Ну, не знаю, – пробормотала я. – Наверное, в итоге я надеюсь сделать какую-никакую карьеру…

– Не верю, – сказал он.

– Что значит – не веришь?

– По-моему, ты не вполне честна. Знаешь, что я думаю?

– Нет. Пожалуйста, просвети меня.

– Думаю, что какой-никакой ты не удовлетворишься, Анна. Такое ты производишь впечатление. В тебе есть внутренняя сила – это видно. И не надо этого умалять.

Макс стал меня расспрашивать и, пока я отвечала, сидел неподвижно и слушал. Ему не требовалось кивать, чтобы продемонстрировать заинтересованность. Вся его энергия была направлена на меня, словно узкий луч света, и я ощутила такую же острую сосредоточенность, как во время выступлений, – только это, и ничто другое, имело сейчас значение.

Он спросил, как я вообще попала в оперу, и я ответила: ну, пение – штука естественная, правда ведь? Все поют. Дети поют, пока не научатся видеть себя со стороны. Я пела самой себе по ночам, когда выключали свет, пыталась вспомнить слова знакомых песен. Далеко не сразу я стала задумываться, что вообще собираюсь с этим делать, и к систематическим занятиям приступила довольно поздно; но как только начала заниматься – все стало ясно. На то оно и призвание. Это какая-то непреложная истина, которую ты о себе знаешь, – как имя или цвет волос, – даже если во всем остальном сомневаешься. Он спросил, откуда я беру деньги, чтобы оплачивать учебу, ведь это наверняка недешевое удовольствие, – и я ответила, что да, недешевое, но мне платить не приходится – стипендия, и на жилье я трачу гроши. Подрабатываю тут и там, пою немножко в хоре, немножко в гостиничном баре – эту работу мне подогнала Лори, она несколько лет работает там официанткой. Словом – перебиваюсь. Гораздо хуже одиночество, сказала я. Одиночество выматывает. А друзей откуда взять? Коллеги по певческому цеху видят в тебе только соперницу. Она лучше меня или хуже? Опасна или нет?

– Ну а деньги? – спросил он.

– Что деньги?

– Доход-то это когда-нибудь станет приносить? А то создается впечатление, что все это процесс ради процесса, без перспективы выйти на прибыль.

– Ну что ты, артист же не ради денег старается, – ответила я. – Все по любви!

– Да уж, звучит многообещающе.

Официант унес тарелки, хотя я, по-моему, почти ничего и не съела. Я отправилась на поиски туалета. Зал ресторана был огромный – лабиринт из столиков и стульев, стены, отделанные темными панелями, мягкое освещение.

– Туалетная комната, мадам? – передо мной возник официант.

И указал на дверь из темного дерева, без таблички:

– Вон туда.

Голова у меня кружилась, но это было приятное ощущение. Мир казался мягче и гостеприимнее. Острые углы сгладились, и у меня возникло чувство, которое всегда появляется после нескольких бокалов вина, – словно ничто не имеет значения и о завтрашнем дне можно не думать, ведь сегодняшний вечер будет длиться вечно. Я посмотрела в зеркало, пока мыла руки, и подумала, что и лицо у меня смягчилось, и глаза сделались черными и бездонными.

Когда я вернулась к столику, оказалось, что Макс уже оплатил счет. Я сказала «спасибо», он ответил: «спасибо, что пришла», – и нам выдали пальто.

Уже на улице он, стоя совсем близко, посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся. Это все была лишь затейливая присказка, сказочка ждала впереди. Совершенно предсказуемая – я заранее знала, чем дело кончится, но решила разыграть удивление, потому что ему наверняка этого хотелось.

Но Макс спросил только:

– Ты сейчас к метро? Вечер такой прекрасный. Могу показать тебе более живописный маршрут, если хочешь.

– Конечно, – ответила я.

Мы свернули в переулок, пустой и тихий. И настолько узкий, что если задрать голову, то здания – сплошь стекло и бетон – кажутся бесконечными; а посмотришь вперед – они тянутся вдаль, рассекая небо под причудливыми углами, напоминая книжку-раскладушку, которая раскрыта лишь наполовину, так что картонные фигуры накладываются друг на друга. Он шел на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы. Внезапно он стал вести себя так, словно я – дальняя родственница, приехавшая в Лондон погостить: показывал таблички с названиями улиц, называл их ископаемой летописью города и рассказывал, что тут было раньше.

– Это Энджел-корт, – сказал он. – Ангел был изображен на гербе торговцев канцелярскими принадлежностями. Он и на здании до сих пор где-то есть.

Но найти ангела он не смог, и я слушала его вполуха, отдаваясь ощущению, будто только что исполнила на прослушивании самую сложную арию, какую только могла, – и, возможно, не всюду попала в ноты, зато настроение передала верно, – но члены жюри поулыбались и сказали: «Нет, спасибо. Кто у нас следующий?»

Я спросила:

– Ты, выходит, живешь где-то поблизости?

– Минут пять пешком.

– А что за дом? Новостройка?

– Да, ему всего несколько лет. Небоскреб.

– Не знала, что в них по правде кто-то живет. Думала, там все раскуплено русскими олигархами.

– Ну, по большей части да. Если ночью посмотреть на фасад, окон горит совсем мало.