Двери моей души

Воля

Ворон и кобчик так громко ссорились, что мне не было слышно собственных шагов. Стало интересно, что не поделили эти красивые птицы. Выбирая место для детской рядом со старой квартирой ворона, кобчик явно погорячился. Вран[37 - ворон] обустроил новое гнездо, но имея в виду непостоянство супруги, намеревался жить в обоих попеременно. По весне, обнаружив ястреба в соседях, ворон высказывал ему всё своё недовольство. И вот теперь они опять кричали, роняя друг на друга в полёте мышь. А в той уже давно не было ни страха, ни жизни, ни прочих достоинств бытия.

Засмотревшись в небо, я предсказуемо оступился, и оставил, наконец, без внимания споры в высших сферах, обратив взор ровно себе под ноги. И в эту самую минуту, чья-то поспешность была замечена мной. Но впустую. Рядом кто-то был. Но кто? Присмотревшись внимательнее, как требовала то разумная осторожность, поймал на себе лукавый взгляд любопытный мыши. Она была мила. Вне пространства, наполненного вещами, которые немыслимо было обнаружить испорченными её колючими зубками.

Мышь пошевелила пальчиками ног, как разминает кисти тапёр перед бесконечным рождественским балом, но с места не двинулась. Ей было приятно отсутствие поспешности во мне. На тихое: «Привет…», она улыбнулась глазами и замерла в позе начинающего борца.

– Какая ты… красавица! – искренне похвалил я мышь. На что та иронично повела бровями. – Нет, правда! Если ты не в доме, ты просто чудесна! – В это мышь поверила охотно и предложила поиграть.

Она втягивала голову в плечи, прячась от меня. А я, в ответ, тянул шею, чтобы отыскать – куда же она делась. Мышь хлопала себя по пыльным штанишкам и смеялась, когда я её находил. Пятилась за обломок камня, чтобы не потерять меня из виду и выскакивала подсмотренным у зайца прыжком.

На шум наших забав выбрался из норы уж. Удобно оперев голову о цепкий изгиб тела, как на руки, принялся наблюдать. Волновался попеременно то за мышь, то за меня. Теплея от сопереживания, студил щёки в более горячем, чем он сам, пруду.

Ласточка, приобняв гнездо, также тянулась в нашу сторону, сколь могла, дабы испить немного от радости, созерцая беззаботную возню. Отрешиться ненадолго от обременительных удовольствий материнства.

Время спустя, выглянул и осторожный в остальном лягушонок. Порываясь присоединиться к игре, всхлипнул пару раз и даже отпустил с миром чересчур любопытную осу, что фланировала в дюйме от его глаз.

Но… нас прервали.

И окончившийся спор, меж вороном и кобчиком, поставил точку в безутешном[38 - ничем не вознаградимый] провожденьи. Изранен распрей, в воду пал мышонок из когтей. Мы устыдились радости своей. И разошлись.

Улитки ж, распознав поживы запах, плотней запахом мантии, скорей укутали …достойно и прилично… Известно, – им подобное привычно.

То грустно, право, коли радость не для всех. Конечны беды и пределен смех. И с той поры мы не играем с мышью боле. Так боли меньше, но намного меньше воли…

Лицо

На берегу пруда, среди камней, лежит остроносое, всё в веснушках яйцо. Трясогузка не донесла его до гнезда и навещает по ночам, когда становится прохладно. Тем четверым, что спят, прижавшись друг к другу в тёплом венке из травы, ничего не стоит переждать немного. А этому, одному – одиноко, грустно. Немного. Без мамы. Немного грустно или не совсем при маме? Так оно и так, и то верно.

Оставленное под горячим июньским солнцем, яйцо слышит, как полощет горло лягушка. Как рыбы грызут гранитные берега пруда, не жалея челюстей. Назойливое зудение насекомых слегка пугает его. Мухи бесцеремонны. Шмели щекочут. Шершни стучат в запертую дверь скорлупки и требуют ответа, – там ли тот, кто там. А он там. И напуган.

Трясогузка материнским чутким ухом ловит смятение крошки родного сердца. Является и, смахнувши крылом наглецов, просит лягушку постарше глядеть за мальчишкой. Той – закуска, а парню пригляд.

Я едва не раздавил эту скромную колыбель. Едва не лишил мир птицы, дюжина лет жизни которой, – в перелётах и беготне. Было бы проще всего – забрать яйцо в дом, но как посметь оградить малыша от материнской заботы?

И вот уже я – в том скромном и тесном кругу. И встаю по ночам, как к ребёнку… к ребёнку.

Тёплый камень, шершавые грубые пальцы, нежно держит пологое птичье яйцо. Чем судить, кто хорош? По проступкам?

Я так скоро привык. И прощаю бессонные ночи. И в надежде, что первым увижу его появленье, обнаружил однажды пустое яйцо. Половину скорлупки. В веснушках… лицо…

Про… странно

На веранде открыта дверь, но ни одна мушка не решится пересидеть жару в её душных пределах. К лопате, что подпирает угол с последней оттепели, ласточки прислонили пиалу своего гнезда. Строительство сопровождалось суетой и неразберихой, велось не тайно, а даже с некоторой вызывающей удалью. Но, как всё безотносительное, явилось миру внезапно.

– Откуда это сено на полу?

– Не знаю…

– Отчего ты не вытираешь ноги, входя в дом?

– Вытираю…

– А из-за чего у нас на полу эти куски глины?! Ты – неряха!

– Да ряха[39 - широкое толстое лицо] я! Ряха!

– Вот уж и нет.

– А вот уж и да!

– У тебя нормальное лицо.

– Ты о чём?

– Я спросил тебя, отчего ты мусоришь в доме, а ты сообщаешь о том, что у тебя толстое широкое лицо.

– Издеваешься?!

– Вовсе нет. Шучу.

– …

– Не обижайся. Но правда, почему у нас столько грязи?

– Сама не пойму… ой… гляди-ка!

Ласточка спокойно и благодушно выглядывала из горсти гнезда, в которой с некоторых пор хранила все свои сокровища. Пол десятка яиц, как пять крупных жемчужин, отражались в её знающем взгляде.

– Нет, ты полюбуйся на неё! Какие … умные глаза у неё. С каким достоинством и спокойствием наблюдает. Как будто бы знает, что ничего плохого с нею не произойдёт!

– Так она и права.

– Да как же это? Она вторглась на нашу территорию!

– Она просто попросила у нас защиты. Приюта! Пока не подрастут малыши…

– А грязь?!

– Подумаешь. Мы в их мире оставляем его в куда больших количествах…

Тот, кто живёт пространно[40 - содержащий все мелочи, околичности, обстоятельства, самое полное изложенье дела], сдерживает дыхание, чтобы расслышать лёгкие вздохи природы. Умеряет биение собственного сердца, в угоду метрономов иных сердец, живущих под шатром с ним, и не нуждается в сторонних волнениях. Шторм собственного «я» столь силён, что едва удаётся удержаться на плаву. Каждый день, каждый взмах, каждый ритм…

Насколько ты человек…

-Ох-охо…– она вся, с локтей до тупого угла носа, словно тканый лоскут или полуистлевший листок скрытного, никому не казанного куста.

– Ква… ква же… – она умеет и так, эта летучая мышь, что упала в воду. Научилась у соседок, кой зреют на каждом из листов одолень-травы, в беспорядке раскиданных по лакированной столешнице воды.