Двери моей души

– А этот? Что, он теперь будет жить с нами?

– Ты о ком?

– Да о шмеле! Он сидит у тебя на воротнике!

Шмель и впрямь дремал, зацепившись за ткань рубашки. Его так утомил этот страшный день, что он решил переждать его окончания там, где его никто не обидит. Рядом.

Поспешность

– Мама! Я скоро вырасту?

– Куда ты торопишься…

Небо маслом стекало на землю. Дятел спешил прибить его фиалковые края прозрачными гвоздиками. Но увы. Удержать на месте карусель дня никому не по силам. Солнце продолжало тянуть на себя одеяло, и оно рвалось, оседая на дне небес клочьями облаков.

Утро, отерев со щёк капли росы, перебирало нежными пальчикам ветра буйные кудри трав, разводило в стороны ветви вишен… а там… Смешение бордовых соков и юных слёз. Оправданная скоротечностью лета суета. Не оправданная ничем жестокость жизни.

Как мало надо нам. Как всё малО. И дни, и годы.

Поспешность мешает спешиться и сделать шаг – чуть в сторону, прочь от пролежней плоских кругов, обращающихся на сторонних тебе осях.

Вода, покрытая ознобом, и рябь бесконечного пространства, окружающего землю…

Всё – в ожидании решенья:

Ты – жив, или желаешь продолженья.

И, коли ты не скороспел,

Считай, что многое успел…

Соседи

Мы не слишком радовались тем, новым странным соседям, что поселились неподалёку в начале весны. Крикливые, шумные, как все южане.

Вечно недовольная всем на свете мать семейства. Традиция длительного соблюдения траура по родне из вынужденной приличием меры вошло у неё в привычку. Тёмный наряд не нуждается в тщательном уходе, – так заблуждалась она. Грузное тело и бесконечная неряшливая возня по хозяйству не давали шанса отыскать в ней даже намёка на ту, юную парящую деву, которой она была совсем недавно. До появления на свет первенца.

Не менее скандальный в общении с чужими отец, малодушно избегал ссор с супругой и старался реже бывать дома. Ловил объятием солнечный ветер и подсматривал за суетой мышей. Свысока. Пристально. Те имели его в виду, но не рассчитывали на расторопность. И от того, – чересчур беззаботны были они. А зря…

Хохлатый ястреб, а это был именно он, поглядывал и в сторону упитанного птенца ласточки. Но – любопытства единого ради. Ибо он был, хотя и шумным, но хорошим соседом. И оказаться в роли злодея, умыкнув у ласточки последнюю радость, единственное близкое существо – дочь? На это он был не способен. То было бы чёрным делом, так как птица в один день овдовела и потеряла троих детей.

Ласточка то и дело тормошила свою дебелую малышку, гнала с душистой вишнёвой ветки. Заставляла приготовлять себя к грядущему перелёту, а та сидела сиднем. Развлекалась видом муравьёв, тщившихся избыть себя от вишневой же смолы, что источало дерево в самых неудобных для прочих местах, но необходимых ей самой.

– Да как же ты опять ту оказалась, маленькая моя? – Летучая мышь, опять была в воде. Явно поджидала. Очевидно радовалась моему появлению. Охотно перебралась с воды на подставленную ладонь. Неторопливо, аккуратными мелкими шагами переступила в щель меж брёвен стены дома. Вместо паники поспешного исчезновения, остановилась, слепо прислушалась к звуку моему голоса. Как могла скоро развернулась спинкой к щели и стала на меня глядеть. Внимательно крутила головкой, улыбалась ясно и беззащитно. Так же доверчиво и светло, как младенец из куколки стянувших его пелён.

А ястреб, выставленный сварливой супругой из дому прочь, под дождь, смотрел на нас, спустившись так низко, как сумел. Он тоже – силился унять сталь своего взора и обратить цепкий оскал в улыбку. Так ему хотелось – тоже дать знать о себе.

– Да… Не всё низкое дурно.

– Зачем… к чему это всё, как думаешь?

– Наверное, чтобы знать…

– Про что?

– Что не одиноки… Не мы, ни они…

…А ночью ранее…

Она не стучала в окно, а лишь заглядывала. Кротко и стыдливо. Пока не задёрнули штор. Как только последняя прореха была заделана и перестала просыпать свет вовне, она расстроилась. Не должна была бы. По образу и примеру своего появления, по подобию и укладу бытия… Но,– всхлипнула даже. Так громко, что за окном прислушались, встревожились. Не желая быть причиной беспокойства, она удержала в себе последующие рыдания. И услыхала, как там, за окном, подумали: «Показалось… должно быть.»

Ночь прошла покойно. Луну лихорадило. Алые её щёки выдавали жар. Она то куталась в облака, то вырывалась из их влажного плена. Металась на широкой постели неба до утра. А там уж наступило облегчение, немога отступила и дождь без стеснения измочил простыни рассвета.

Подобру-поздорову…

Летучая мышь, задремавшая уже было подле окна, вздрогнула от первой капли прохладной воды, попавшей за ворот, и улыбнулась. Она придумала, как даст знать о себе, – прыгнет в воду, и будет ждать, пока за ней придут…

Ночью на берегу пруда обустроилась летучая лисица. Не спутайте её с летучей мышью при встрече! Мышь нежнее, субтильнее. Хотя крылья у обеих взяты напрокат в одном тайном месте, – что с того. Они похожи лишь издали. А вблизи… Как каждый, как все мы – далеки друг от друга.

Некогда летучая мышь радовалась знакомству, улыбалась и просила извинить за беспокойство, причинённые её вторжением в наш мир. И что же? Она стала его частью! Мы потеснились охотно! И были бережны, осознавая, сколь трепетно и деликатно наше соседство. А лисица… Та кричала на весь лес. И показывала в возмущении своё нёбо, цвета нежной утренней зари.

– У вас учебник есть?

– Нет. Нам не выдали…

– А зачем вы пришли?

– Нам сказали подойти.

– И вы думаете, что только за то, что вы тут, я поставлю положительную оценку? Нет уж, извольте подготовиться, а после приходите! Наглость какая!

– Но мы готовы.

– У вас нет даже учебника!

– Мы читали книгу.

– Книгу? Какую ещё книгу?

– «Язык тела».

– Что это ещё за непристойности? У нас определённая программа!

– «Язык тела», Джеймс Холл.

– Не морочите мне голову! Идите к руководству школы и разбирайтесь. Вы не готовы.

– Я, конечно, схожу к директору, но, может, вы сперва послушаете?