Двери моей души

…Время уплетает нами за обе щёки.

Мышь испытывала меня своей беспомощностью. Молча тонула и глядела так – без опасения, без надежд, но с высоты своего несчастия, сверившегося намеренно, на виду. Нарочно!

Она бежала с кусочком булки, безвинно похищенной. Ибо мышиное «украсть», сродни «добыть». Покуда совершается оно вне стен, за которыми недовольство печи и расплавленный почти её затвор, действо безгрешно, с высоты любой из сосен, что стоят на виду у дня.

Но мышь – таки соскочила в пруд. Хлеб, напитавшись водой, потемнел и поспел вовремя, рыбам на завтрак. А сама она, подобно выдре, споро подгребая под себя воду, кружила против хода часов… Круг, третий, пятый. И я внял.

Как только гамак невода для бабочек оставил сырость далеко внизу, прямо так, с навесу, прозвучал молчаливый вопрос:

– Не от твоей ли руки погибну?

А взгляд-то человечий. Ясный. Вопрос прямой. Честный.

– Дура ты… мокрая, – и тут же, в оправдание себе, – некрасивая улыбка, обветренная сострадания сквозняком, гримасой, – высохнешь, сама-то?

Спустя пять оборотов часов по их привычному ходу, переодевшись в сухое и чистое, мышь хлопотала уже подле своей норы. Ухватив новый кусок булки левой рукой, правой отламывала по крошке и забрасывала в рот. Временами она мотала головой, не досадливо смеясь, припоминая нашу беседу. А после шевелила пальчиками ног, пытаясь остудить капельки крови. Поранилась она. Белый цветок инея опалил округу к утру. Колко. Но не обидно, зато.

Летний ветер

День мало походил на обыкновенный, ещё меньше – на летний. Тесные объятия холодного воздуха делали его неповоротливым и тугим на ухо. Обжегшись о последнюю неделю пролетья, ветер, не зная меры, студил все идущие вослед.

Деревья мёрзли, дрожали, силились уйти, но всё же не решались покинуть обжитые места. И вместо себя, пускали по ветру тех, лёгких на подъём, о которых будут помнить. До первого ливня, что сдёрнет пыльные золотистые гардины. До последней грозы, которая сдвинет ржавые жалюзи на сторону, дабы стало округ прозрачно, светло, пусто. Грустно…

А пока… Ветр по-хозяйски трясёт половики трав, растягивает неровные скатерти вод… Гонит рыб в глубину. И лягушек торопит, но тем недосуг. Кутаясь в листы нимфей, они кипятят в кувшинах кубышек воду, и шумно глотают густой травяной чай.

Мешаясь ветру, ужи очерчивают контур отражённых облаков. Или в забытьи грёз, тонким пальцем в обручальном, старого золота, перстне проводят длинную волнистую линию. А там и рыбы, подзывая из глубин, трогают лилию за талию, трясут стеблем, – часто, нервно, исступлённо. И ветер отступает, изумлённый.

На блюде ночи, как серебряный пятак, – луна. И росчерком – размах летучей мыши. И влажный топот пяток подрастающих ежат. Сквозняк грибного духа сочится сквозь неплотно сдвинутые стволы. Поверх -сыча неосторожная зевота…

Всё – ветер, иначе или так.

А утро следующего дня застаёт половинки опустевшей колыбели птенца, что прибились к берегу пруда. Они – точь-в-точь, как лепестки вишни. Казалось, ветер гадал по всю ночь, обрывая цветки, один за одним, но так и не понял – любят его или нет…

Муравьи

…эти насекомые «хотя и малы на земле,

но чрезвычайно мудры»

(Proverbs 30:25)

Однажды, приличная с виду пара горожан стала свидетелями того, как крупный брюнет несёт в руках рыжеволосого бледного парнишку, бережно подхватив его поперёк туловища. Несмотря на то, что пострадавшего держали довольно высоко над землёй, время от времени он задевал песок под ногами своею безвольно свисающей рукой. Когда это происходило, брюнет останавливался, чтобы перехватиться удобнее. Он очень торопился. Расталкивал встречных, чуть выставляя вперёд правое плечо. Спешил туда, где надеялся найти помощь для своего… друга? Случайного товарища? Знакомца? Этого со стороны было не понять. Но хотелось надеяться на то, что там, куда стремится этот яркий красавец со своей ношей, им помогут, вылечат, выправят, утешат.

– Вы думаете, он преисполнен благородных намерений или это его добыча?

– Я склоняюсь к первому варианту.

– А я ко второму.

Разрешить спор было бы возможно, проследив конечную точку, цель этого передвижения. Но это составляло определённую трудность. Ибо, пробежав по тротуару, чёрный муравей скрылся в арке большого куска дубовой коры под низким густым чубом кроны вишни.

– Я бы на вашем месте проявил любопытство. – Предложил старший из мужчин.

– Потревожить муравейник, чтобы подтвердить или опровергнуть праздную догадку? – Изумился тот, кто казался моложе.

– Ну, да.

– Не считаю возможным. Вы меня провоцируете.

– Вы просто не желаете быть оспоренным, дорогой мой!

– Отнюдь. Предоставляю право вмешиваться в чужие жизни другим, не более того.

Пока спорщики подбирали подобающие речи слова, вежливые и язвительные одновременно, муравей выбежал из укрытия вновь. Не сбавляя скорости, приблизился вплотную к ботинку одного из них и буквально отлепил от выступающего края подошвы тело рыжего муравья. Тот был почти недвижим, но едва видимые покачивания головой с боку на бок позволяли надеяться на то, что он ещё жив.

Так же, как и первого муравья, его бережно и осторожно вынесли с поля боя жизни.

– Красив, не находите?

– Который?

– Тот, что крупнее.

– Полностью согласен с вами!

– Он так ухожен. Сияет, будто покрытый лаком.

– Да-да. Был бы джентльменом, сумел бы обратить на себя внимание.

Собеседники испытывали неприятное, непривычное им чувство. Они были смущены, но не могли ронять себя в глазах друг друга очевидным раскаянием. Посему, – скоро раскланялись и, сдерживая торопливость, разошлись в разные стороны.

А муравьям, тем, которые суетились подле раненых, утоляли их боль, утешали и поили вкусным свежим соком тли, некогда было болтать или прислушиваться к зряшному чужому разговору. И вовсе не потому, что не понимали человеческой речи. Они понимали её. Лучше, чем кто-либо другой.

Пятно

Дрозд постирал свой халат и сразу надел его на себя. Прямо так, мокрым. Приятно было стоять под душем солнечных лучей. Он расставил руки в стороны. Стекающая вода щекотала загорелые ступни с матовыми белоснежными ноготками. Капли успевали побаловаться на свету и, растрогавшись, передавали негу всему, ступали на что. Хорошо было это утро. Бессмысленно. Не в той мере, когда не понимаешь, о чём мечтать. А иначе. Когда думается лишь о хорошем и пряном. О том, что возбуждает, как прозрачный аромат мака или терпкий – полынный. О приятном.

Из ниоткуда, рядом объявилась синица. Чуть не вдвое меньшая дрозда, она стремилась уравновесить надменностью несходство. Тесно подойдя, чем чуть не столкнула его обратно в воду, указала на тёмное пятно халата, непоправимо портившее общий ритм рисунка одежды:

– Грязь! Нечистота!

– А.… это. Не отмывается.

– У нерях всё так.

Дрозд, как все добряки, мирно ответил:

– Это кровь.