Двери моей души

Смятая заботой о сыне, летучая мышь грузнела слезами. Усталость тянула её ко дну, но материнство противилось, придавало лёгкости и не давало утонуть. Она ещё будет нужна своему кривозубому, уродливому любимому ребёнку. Так, как пригодилась теперь. Опутанный смещением планет и звёзд, смущённый затмением отсутствующего ночью солнца, её первенец счёл землю небом и упал в воду. Весь в письменах сосудов, пергамент крыл приник к обложке вод. И мать, заметив это, состригла споро время и пространство. И отдала себя. На поругание? Взамен.

– Уж коли нужно утонуть кому, так пусть не он.

Ладонью обернулась. Оттолкнула. И никого при том не обманула. Подумаешь! – распятая соломой, остьем кожа. Кто разберёт? А нужно ли? А сможет?

Сын улетел. И, вразумлённый, напугался. Пытался мать достать, но та – давай тонуть. А как ещё его, столь милого, спугнуть?..

– Слушай, я спущу этот чёртов бассейн. Там опять кто-то тонет.

– Уже бегу…

Ощутив под собой вуаль сачка, летучая мышь лишь согнула пальчики. Деликатно ухватилась. В её движениях не было ничего от панической постыдной поспешности. Ничего такого, что могло бы дать случай упрекнуть её. Даже в спасении своём она давала урок сыну, который оставался с нею, глядел из недалёка. Изнеможённый виной, он сидел на ближней к пруду скамье, рыдал, а перестал лишь, когда заметил мелькнувших мимо людей.

– Давай, перебирайся. Аккуратненько. Не торопись. – А мышь и не спешила. Разжала пальчики и степенно, сдерживая волнение, которому научилась от воды, переступала по сетке, забираясь в тёплую щель меж брёвнами дома. – Ква…спасибо…– и сын, расслышав голос мамы, спланировал к ней, принялся согревать объятием. Улыбался саблезубо. Такой трогательной, некрасивой… красивой от благодарности улыбкой.

– Выловив из воды летучую мышь, будто сморщенную виноградную ладонь, человек протянул ей свою бледную руку навстречу… Иносказание ли это?

– Как сказать…

– Я тут подумал… А ведь редко кто так-то вот, ночью. Обычно попадают в воду днём. И кричат, зовут.

– Наверное им не хватает общения?

– Может быть…

– Или… я знаю! Они проверяют.

– Что? Как быстро ты умеешь бегать?

– Да нет же! Насколько ты человек…

Набело

В мире нет ничего вечного. Разве что, кроме… кроме материнской любви… Но проявить её как?! Чтобы – без боли, без обид, без того, о чём не вспомнить без слёз на прощанье…

…Гнездо явно стало мало им. Было тесно в груди, сковывало в плечах. Свободно окутывало лишь то пространство, которым они не умели воспользоваться. Поверх, над, – от пушистого темени и до тёмно-синего шерстяного кашне вечерней луны.

Мы обижаем судьбу, не дорожа ею, проживая вчерне. На вчерашней газете кромсаем её, как попало. Кое-как. Напоказ – для стороннего равнодушного ока. А себе – так, стыдливо хватаем куски. На бегу. Не стесняя себя понапрасну. Не оставляя после ничего, кроме пыли. Как та, проглоченная птенцом муха, что припудрила его довольный нос впервые.

…Гнездо трещало по швам. Неаккуратная штопка, потёртые нитки травы, орешки глины и зефир съеденной мошкары… Оно не просто так рассыпалось, это гнездо. Ибо -завершив своё большое дело, стало мало для той большой грядущей жизни и крылатых дел. Набело.

Рядом

Я согревал его своим дыханием. Нежно дул, как на влажного со сна ребёнка, будто на цветок, который хочется потрогать, но нельзя, – испортишь, сомнёшь.

Лепестки его крыл поддавались выдоху с явным удовольствием. С плохо сокрытой признательностью он утирал щёки, глаза, сгонял воду с усов. Он был одним из тех шмелей, которые пытаются перечить порывам ветра, и падают в пыль, растягивают барабанные перепонки оконных стёкол, разбиваются о воду. И тщатся после собраться с силами и взлететь. Но мало кому под силу такое.

– Не трогай его. – Шмель и я, мы одновременно замерли и повернулись в ответ на предостережение.

– Это ещё почему?

– Укусит.

Шмель усмехнулся. Нелепость предположения, не лишённого вероятности, но смысла, возмутила его. Впрочем, спорить не стал. Потоптался на ладони, пошевелил лопатками, раздвинув крылья и попросил:

– Подуй ещё… пожалуйста.

И я снова принялся за дело. Не напрягая губ, стараясь не растрепать ёжик его причёски, передавая всё тепло тела, которое был в состоянии отдать. Я же не мог обнять его, укутать, напоить чаем…

– Там вон, ещё одно насекомое… киснет. Его тоже будешь воскрешать?

– Буду.

– Уму непостижимо!

– Да пойми же ты, чудак-человек, не нам решать, как чему быть! Но, если можешь – помоги! Как можно не разуметь таких простых вещей?!

Когда шмель почти обсох, я протянул руку по направлению к дереву, чтобы дать ему уйти. Но, едва окунул ладонь в пучину листвы, как ласточка срезала крылом часть небес и полностью – жизнь, в которую я вложил столько тепла, столько души… сердца…

В замешательстве я стоял, рассматривая влажный след солнечного сплетения шмеля на ладони и пару бледных амарантовых капель:

– Это… кровь?!

– Да.

– Откуда?!

– А.… так эту ласточку вчера довольно сильно потрепал кот. Он убил трёх птенцов и отца, который бросился на их защиту. Мать поранил, но она, видишь, держится, пытается прокормить своего последнего малыша.

– Какой ужас. Пара ласточек живёт вместе всю жизнь. Как же она будет?!

– Тебя слушать невозможно.

– Ты понимаешь, она же теперь вдова!

– О!!!

… Накануне был дождь. Довольно скоро я набрал горсть мух и поспешил к развороченному котом гнезду осиротевшей птицы. Она сидела на краю. Удерживая шмеля за крыло, тяжело дышала. Птенцу гостинец был явно велик, а лететь за новой добычей ласточке было не по силам.

– Отдай мне его. Я нашёл тебе других, помельче. – сказал я и протянул руку, показывая, что принёс.

Ласточка глянула устало и выпустила шмеля. А после, – неловко, неумело склёвывая с руки размоченных ливнем мух, принялась кормить ими своего единственного, неповторимого ребёнка. Последнего в жизни…

Мух было так много, что досталось и птенцу, и маме. Как только ласточка задремала, укутав своего малыша крылом, я ушёл в дом. Оставил птиц наедине с их горем.

– Я думал, ты придёшь не один.

– Нельзя. Это перелётные птицы.