Родина чувств

– Ты?! Да тебя саму надо подкармливать. Как ты живёшь-то, не пойму.

– Да, ерунда, недорого это. Зато все птицы в округе живы!

– А много их?

– Сейчас посчитаю… Так, значит, – тридцать воробьёв, двенадцать синиц, четыре поползня, дятел обыкновенный, такой, знаешь, – белый, с чёрным, в красной кипе…

– В чём?!

– Шапочка такая, какую евреи носят! Ярмлке, называется!

– А, ермолка!

– Ну, можно и так. Вот… И ещё филин, большой зелёный дятел, да пятнадцать свиристелей.

– Ого! Ничего себе!

– Да, много их! Филин, понятное дело, угощением брезгует, он крупы не ест, но зимой в лесу не так много собеседников, чтобы избегать нашего общества вовсе.

– И что ему от тебя надо?

– И ему надо, и нам. Сплетничаем понемногу!

– Ох, и выдумщица ты! Сплетничает она. С филином!

– Так и есть.

– И о чём сплетничаете?

– Да вот, жаловалась недавно ему. На днях, вечером, как снег перестал, вышла разгрести тропинку. Шварк-шварк лопаткой по сторонам в темноте. Вдруг, гляжу, мимо головы пролетело что-то. Думала, пакет. В темноте искать не стала, а утром вышла из дома, убрать, гляжу, а то не пакет, а совёнок. Да такой ладненький. Пёрышко к пёрышку. Я его в дом, думала, отогреется. Но нет. Не ожил. Так его жалко…

– Может, кошка?

– Нет, кошка нюхала, не тронула, да и я его всего осмотрела, никаких ран. Такой красивый, аккуратный. Я уж так надеялась, что оттает. Радовалась, что у меня маленький кусочек мяса есть. Думала, нарежу– покормлю… Мечтала, как подружимся, станет у меня жить. Эх, если бы вечером поняла, что это совёнок, то был бы жив, не замёрз. Так себя укоряю. Жестокосердная я стала.

– Да, ладно тебе. Что ж жестокого? Ты ж не знала.

– Не знала! Но убедиться в том, что это не пакет, могла. Должна была! Мне соседка дала на время штуку такую, в розетку вставляешь, и мыши убегают. Так я вернула её. Мыши-то пропали, а если бы были, то совёнок мог бы не замёрзнуть. Был бы жив!

– Ох, блажная ты, подруга… Ты что, плачешь, что ли?! Из-за птицы?

– Давай помолчим, а?

Факел закатного солнца пламенел облаками, вздымавшимися в сторону, противоположную рыхлому от леса горизонту. Филин разглаживал день ладонями крыл, нежил его, баюкал, тянул за подол к зыбкому спокойствию ночи, которой не может не быть, которая не должна была оказаться иной. Не такой, как обычно.

– Ты замечала, люди плохо приспособлены к жизни, и смотрятся куда хуже неодетых, живущих на улице зверей?

– Хм. Да уж. Я так плохо выгляжу?

– Мы стараемся не огорчать собеседника…

– Ты так неуклюже, но затейливо уходишь от ответа?

– Ага…

– Куда смотришь?

– Да вот, пытаюсь понять, нет ли кого у дороги. В прошлый раз заметила оленей. А до того – странную парочку. Хотя, конечно, могло и показаться…

До снегопада дорогу посыпали песком, поэтому после она была похожа на перевёрнутый изнанкой ремень жёлтой кожи. К концу зимы лесные жители не становятся менее осторожными, но жмутся поближе к дороге. Там теплее. Быстрее сходит снег. И трава – молодая, зелёная и беззащитная, являет себя миру в первую очередь именно там.

Слева от дороги дерево согнулось, словно от боли в животе. Вода в его утробе замерзала несколько раз за зиму. Ствол пучило, качало от боли, но приходила очередная оттепель и напряжение спадало.

– Обошлось… Я везучее! – облегчённо вздыхало дерево.

Но на этот раз не обошлось. Солнце давило снежный сок почти до заката. Длинное, на треть высоты ствола, дупло оказалось заполнено водой. Ночной мороз не церемонился с объятиями, и под утро дерево взорвалось, громче иного заряда.       Охотник, что шёл справа от дороги, вздрогнул от неожиданности. Выстрелы, которое производило его ружьё, были похожи, скорее, на тривиальный треск веток под ногой перепуганного оленя. К тому же, охотник стрелял редко, неохотно. Положа руку на сердце, он просто любил гулять по лесу с ружьём на плече. И лишь для того, чтобы соседи не поднимали его на смех за мягкотелость, перед выходом из леса разряжал ружьё “в никуда”. И обыкновенно мазал, но на этот раз его пуля достигла цели…

– Да что ж ты будешь делать?..– от леса отвалился довольно приличный кусок и упал на тропинку. Это был олень. Взрослая девочка. Охотник слыл довольно-таки незлым и деликатным человеком. Нечто в его сердце мешало назвать взрослого пожилым или старым. Отжившим своё. – Мало ли…– сердился в таких случаях охотник.– Отжил. Что за глупости!? Человек ли, зверь, – все мы дети. Дети земли. А коли “отжил”, это как? Словно отжали сок. Неверно это.

В общем, охотник не был охоч до охоты. И в его расчёты не входил столь трагический результат обычно безобидной прогулки по лесу. Скинув на землю полушубок, он перекатил на него олениху, и ухватив за воротник, потащил в сторону дома:

– Там разберёмся, – в такт шагам, выдыхал он себе под нос.

Охотник торопился. Он так отчаянно желал исправить то, что натворил, и, пятясь к дому, не стал тратить время даже на то, чтобы открыть калитку. Но просто выдавил её, снял с петель, сильно навалившись спиной.

Сарай во дворе его дома был пуст. С некоторых пор. Любимая, вечно непокрытая коза, с женским именем Екатерина, скончалась в возрасте немыслимом для местного ветеринара, на излёте своих девятнадцати лет. В её светёлку, так охотник называл сарайчик, в котором жила коза, он и намеревался поместить олениху.

Сарайчик был и в самом деле светлым. Полуметровое возвышение из досок в углу, скрытое ворохом цветочного мягкого сена. Напротив, у стены – дощатая же кормушка с гладкими жердинками по краям и раковина, поделённая на две части. Из одной можно было пить, а другая выполняла свою обыкновенную роль.

Охотнику удалось справится с тяжёлым телом оленя. Расположив его так, чтобы удобнее было осмотреть раны, он старательно вымыл руки и приступил к делу.

С первого же взгляда было ясно, что выстрел пришёлся, как говорят охотники, “не по месту”. Что давало надежду на благоприятный исход, при надлежащей заботе за раненой. Но полный осмотр привёл охотника в ярость к самому себе. Оказалось, что олениха была мамой. Из её оцарапанного картечью вымени сочилось молоко.

Семья оленя состоит из мамы и ребёнка. Малышу отведено на безмятежность всего-то пять месяцев, не больше. И охотник лишил его этой малости. Он с ужасом представил себе, как спрятанный оленихой телёнок лежит где-то в ямке под кустом и напрасно ждёт маму. Человек взвыл от ненависти к самому себе, ухватился за ствол сброшенного на пол ружья и с размаху разбил его о стену.

Хруст костей невольного в своих действиях предмета, вывел из забытья оленя. И охотник, не желавший быть причиной ещё больших его страданий, принялся за обработку ран.

А тем временем… В лесу у дороги, почти на виду у проезжающих, рядом с нерукотворным акведуком навечно прикорнувшего ствола, лежал оленёнок. Он был голоден и от того немного дрожал. Неподалёку, сдвигая скребком пятачка присевший на корточки сугроб, возился внушительных размеров кабан. Тот был невесел и небрит. Семидесяти сантиметровый ворон со стаканчиком найденного на дороге мороженого сидел тут же, пытаясь ухитриться удержать хлипкую пластиковую ёмкость и не раздавить её.

– Ты мороженое ел когда-нибудь? – спросил кабан оленёнка.

– Я ел снег. Он похож на мороженое?

– Гм… Не уверен. Эй, ворон! Угостишь?

– Тебя, что ли?! – ворон едва не выронил стаканчик.

– Да нет, я уже ел подобное. Мальца угости.