Родина чувств

– Всё было хорошо… – с полуулыбкой вырвалось у сосны.

– А как же! – ветер, не разобрав слов, толкнул её плечом.

Остатки снега посыпались с веток прочь. Медленно и неохотно. Ибо им тоже хотелось досмотреть эту жизнь. Целиком. До самого конца.

Неужели

Жизнь полна неожиданностей и проблем, но это не повод, чтобы отказываться от неё. Нужно уметь дорожить собой. Для тех, кто рядом, кто любит тебя больше, чем ты это умеешь сам.

Существуя на грани вымысла, совершая странные поступки и произнося глупости, мы, всё же, так мало похожи на детей. Но кто из нас не был странен, когда ему было мало лет?!

Впрочем, детство – особый, бесконечный отрезок времени, до первого осознанного вдоха. Счастье быть детьми до седин: наивными, искренними…

Но соль бытия – в познании всех ипостасей сущности человека и приятии лучших из них. Кто с чем пришёл… А кто с чем, собственно?

Источающий яд, обласкан чаще. Из опасений или от любви безоглядной и беспричинной. Доброму сложнее. Он сам – сложнее противоположности. И в этой карусели выбора, – быть слабым для вида или сильным на вид, необходимо понимание того, что одного без другого не бывает. Не может быть, ибо недостаток зла или избыток доброты нарушит равновесие разума. Избавит от него. Раз и навсегда.

– Неужели[31 - разве] это так?

– Это так!

– Неужели[32 - в отрицательном смысле]…

О настоящей дружбе и ненастоящей любви…

Ночью умер сомик. Он не был общительным, но они жили бок о бок девять лет… Хозяйка плакала:

– Прости меня, рыбка…

Вычерпывая вмиг помутневшую воду из аквариума, она старалась не глядеть на то, что осталось от соседа. Саднило сердце, мешала дурнота. Вспомнилось, как пару недель тому назад рыбка перестала прятаться под ручкой утопленной для её утех чаши, а подолгу сидела на виду. Как бы разглядывала. Напоследок.

За долгие годы сомик перевидал многих. Карасей всех мастей, гупёшек и улиток. С особой теплотой сомик вспоминал цихлиду, рыбку-попугая с милой гримасой куклы на лице и сильным характером. И тосковал все двести девяносто семь дней после её ухода. Да-да. Сомик считал каждый день, проведённый в одиночестве.

Он помнил, как долго не решался подойти познакомиться к новой рыбке. Её яркая внешность не располагала к бесцеремонности. Сомик издали восхищался манерами и статью красавицы. Считал себя ниже её и старался не попадаться на глаза днём. А ночью музицировал, в тоске, поскуливая в такт неслышному, единому для всех мотиву неразделённой любви. Но рыбка предложила сомику доказательства более надёжных чувств. Однажды, в аквариум подселили на время шуструю троицу комет. Они шалили, хулиганили. Нарушая установившийся порядок, захватывали обжитые не ими норки и даже играли улитками, хватая из за что придётся, перебрасывали друг другу. В конце концов, пережидая нашествие, те предпочли вскоре осесть в толще разноцветного грунта до лучших времён.

Исчезновение улиток заставило обратить внимание на иных соседей по аквариуму. Рыбка попугай была кометам не по зубам. Одного взгляда на сияющее литьё её боков было достаточно, чтобы понять, – с нею лучше не ссориться. Посему сомик, хотя и оставался рыбьего роду-племени, но был безобиден и время от времени нуждался в глотке воздуха, который хватал, взмыв со дна к поверхности воды. В этом то и было его слабое место, которым кометы не преминули воспользоваться.

Хозяйка стряхнула кивком слёзы, но улыбнулась, припоминая, как это было. Когда кометы в очередной раз не дали возможности сомику сделать вдох, она подбежала было к аквариуму, чтобы навести порядок в стае, но рыбка-попугай опередила её. Лёгкими толчками отшвырнув всех троих к противоположной стене, загородила сомика и дала тому отдышаться. И до той поры, пока недобрых шалунов не переселили в пруд, оказывалась рядом каждый раз, как сому требовалось сделать вдох… А в довершении ко всему, кот, наблюдавший эту картину, оценил благородство дамы и стал часто усаживаться подле аквариума, «помолчать за жизнь» с рыбкой. Они сидели бок о бок, разделённые нетолстым стеклом, объединённые чувствами, схожими с человеческими, но непостижимыми ему.

Это было так странно, так необычно… По-человечески? А всегда ли мы умеем так?! Что мы знаем о жизни, что понимаем в дружбе и любви, если простые искренние порывы так удивляют нас…

Над серым лесом вОроны играли свои свадьбы. На коленях сидел кот. Он навязчиво вибрировал горлом, заглушая хозяйскую грусть. Весь его бок и ложбинка между ушей были, словно пыльный подорожник в росе. Хозяйка плакала.

А на подоконнике, в банке, наполненной мягкими кусочками древесины и дубовой коры, дожидался весны редкий жук, что намедни постучался в её дверь…

Белый свет

Его стройности могла бы позавидовать балерина. Аккуратная любознательная головка на грациозной шее ровно такой длины, чтобы не казалась слишком хрупкой или чрезмерной. Тонкая талия придавала изящества, а разлёт плеч не оставлял сомнений в силе. Образ довершали фантастические по пышности усы и подходящие к лёгкому шагу узкие ступни. Весь он, с головы до пят был приятен, привлекателен, пригож[33 - миловидный], но, увы, – совершенно беспомощен. И, подобно соринке, лежал навзничь на пыльном полу подле печи. А та часто моргала, в изумлении, изредка сплёвывала на пол и даже, страшно сказать, в тайне от хозяев, втихаря… дымила:

– Натащат сюда непонятно чего, кинут под нос, а потом, – грей их, жарь им, парь!

Кот, который обычно молча баюкал себя в волнах тепла под самым подбородком печи, отчего-то посчитал необходимым вмешаться и спросил:

– Откуда он тут?

– Откуда-откуда,– печь от неожиданности среагировала более, чем непочтительно,– да эта, наша, сердобольничать изволит, опять притащила.

– Да как же она его смогла? – кот решил не замечать панибратства и продолжил, – Зима на дворе. Мороз, сугробы.

– Так он с дровами!

– Упросил, значит…

– Да, её и упрашивать не надо. Сама взяла.

– Ну, в общем, ты права. Она и комара притащит. Зимой-то…

Кот подошёл к гостю поближе, но, не желая демонстрировать заинтересованности, всё же, помедлил. Присел подле, почесал у себя под носом и только после этого легонько потряс его за плечо:

– Эй… любезный! С вами всё в порядке?

Пробудившись от деликатного прикосновения мягкой кошачьей лапы, жук открыл глаза и тут же зажмурился:

– Где я!? Почему так светло? Когда я начал дремать, вокруг был такой приятный пасмурный сумрак… То была осень, если я правильно помню.

– Вы в доме приютившей вас женщины, нашей хозяйки. А за окном – зима и её белый свет.

– Цвет?

– И цвет, и свет.

– Да… что-то такое припоминаю, – белое, холодное и безжалостное. Хотелось…

Беседу прервало возвращение хозяйки. Она внесла в дом последнюю охапку дров и сбросила её у печи. Отделяя кору, внимательно рассмотрела каждое брёвнышко, – Чтобы не сжечь ненароком кого-нибудь, – сказала женщина, обращаясь к коту. С улыбкой проследив перемещение украдкой едва видимого, почти прозрачного паука с полена на стену, подняла жука с пола и, вместе с несколькими кусочками древесины, поместила в красивую банку с отверстиями для воздуха.

– Во-от…до весны побудешь тут, а по теплу я тебя и выпущу, – ободрила она жука и поставила банку на подоконник.

Через некоторое время жук осмелился взобраться на стеклянный бок и выглянул в окно. А там…

После первой бесшабашной метели, как только беседка винограда натянула пушистый свитер снега, в нём поселились воробьи и синицы. Словно моль в шубе, они проделали в толще сугроба ходы, и даже выделили место для купания в снегу и приличной в эту пору забавы – катания с горки. Время от времени, к ним в гости, за сладеньким прилетали дятлы: зелёный и его большой собрат, очень похожий на попугая жако.

В своей обычной жизни, жуку ни за что не удалось бы рассмотреть птиц так близко, без ущерба для самочувствия. И, с неразумной долей разумной опаски, он следил за сварливой суетой птичьих семей ровно столько, на сколько было отпущено света. Каждому, и недлинному зимнему дню…

Вечер закрасил последнюю долю неба тёмной краской и пошёл за белой для звёзд. Зелёный дятел уже отужинал мороженым из прошлогоднего винограда. Очистил клюв зубочисткой веточки и улетел. Воробьи и синицы, отсрочив распри до тепла, прижались друг к дружке потеснее и задремали в ожидании завтрака. А жук в просторной банке, лениво угощаясь халвой камбия[34 - образовательная ткань в стеблях и корнях, обеспечивающая их рост в толщину], иронично и сочувственно поглядывал в их сторону через окно. Ему ли было не знать, как это больно, когда мороз заставляет тебя вжиматься в самого себя, оставляя горячим одно лишь сердце. И оно бьётся, бьётся, бьётся, предвкушая появление солнца, которое согреет всех одинаково. И друзей, и врагов.

Муравей

Солнце макнуло горячую ладонь в салатницу с застрявшей между огуречных кружочков пластмассовой ложкой. По её толстому хрустальному краю бежал муравей[35 - муравей – мелкое насекомое подотряда жалящих перепончатокрылых, живущее большими сообществами.]. Сметана за ночь стала противной, как нагретая газировка. Заскучавшая в кастрюле картошка, неровно обкусанные нитки лука окружили в пьяном порядке остатки водки, отставленный чай и по-свечному оплавленную потёками бутылку из-под кефира.