Родина чувств

– Давай-ка скорее, – или туда , или сюда!

И, бабушкино, едва различимое уже, из детства:

– Закрой душу!

Да как же её, душу, закрыть, если распахнута она настежь.

– Ты слишком подробно живёшь, – укоряют приятели.

А как без подробностей? Ибо опасаешься, что упустишь то, главное. И оказывается, что главное – всё. Каждый миг, каждый взгляд, каждая встреча.

– Не рви ты себе сердце, наплюй, – советуют друзья, – тебя не хватит на всех.

А мне нравится, если поровну, хоть по крошке, но каждому, чтобы по-совести, по-справедливости.

А бывает оно так, чтобы и уму, и сердцу?! Говорят, что нет.

Но я всё равно верю, что бывает. И тот круглый милый жук, что намедни тянул ко мне руки с полена, просился с мороза в дом, не так себе – неизвестное насекомое. Он – симпатичное мерило способности быть человеком. И оно у каждого своё. Намеренное, неслучайное. Навязчивое. Чтобы убедить тебя, что рождён человеком неспроста, а для того, чтобы… Чтобы что?

Чтобы вовремя открыть дверь, когда на улице минус двадцать пять.

Дурной сон

Воробьи пристроились на краю скамьи, доверху насыпанной снегом. Как дети, погодки, подле умывальников поутру. Солируют, купаясь. Обтираются мочалом кристаллов воды. Но хором полощут горлышко. Согреты зимним солнцем, и от того веселы и беспечны. Трутся спинкой о ровный ёршик сосны, вычёсывают застрявшие среди перьев крупинки снега. А после – шелестят игрушечными серебристыми веками навстречу свету. Рядом, но не прикасаясь друг к дружке, как это бывает обыкновенно зимней порой. И радостно глядеть на них, пушистых и довольных льющимся с небес днём. А про то, что выспреннее пространство, окружающее землю нашу, загрустит вскоре, и поникнут его озябшие плечи, – о том и думать недосуг.

Туго натянутое полотно холодного воздуха лопнуло и крупными кусками, тяжело и важно осыпалось на землю. То ворон взлетел с гнезда. Как бы ни был кропотлив и усерден он, ветер нет-нет, да и похитит веточку-другую. А добыть нужную, подходящую к тому, что выбрали для детской в этом году, будет непросто. Промёрзшими, ломаются даже живые ветки.

Зябко в зыбке[36 - колыбель, люлька] зимы тем, кто не успел укрыться от её безудержного обоснованного бесчинства. Неуютно даже тому, который томился в нетерпении, а ныне стыдится осуществлённого, бежит его, не напуганный желанием своим.

Ветер сдунул нежно снежную пыль с ладони. Его осунувшееся, без улыбки лицо напугало воробьёв и те улетели греться под крышу, поближе к надменному жару дымохода. А вороны? Тем хватает и своего высокомерия, чтобы дождаться благосклонных ко всем ночей. Не промозглых и жадных до чужого тепла, весенних. Но летних, обжигающих, что плавят в своих печах воспоминания о непреходящем ознобе, как дурной сон…

Небо

Истомив скромностью, небо прячет свои прелести. Зимой прикрывается ватным одеялом облаков. В иную пору – кутается в кисею тумана. Чаще поутру, никому не желая казать свой полусонный лик. Украшенное алмазной парчой звёзд, оно ослепительно. А вот полуденное великолепие – нескромно, прямолинейно, вызывающе слегка чересчур. С его заносчивостью об эту пору можно поспорить. Но соперничать? Никак нельзя.

Январь, февраль… И скоро уже растают следы Кесиль[37 - созвездие Орион]… А после, когда звёзды поспешат навстречу ему по Млечной дороге, листами с дерев к ногам падут небесные тела. И захрустят их хрупкие кости. Но до того… До того – луна залоснится от довольства. Как ни был бы краток её визит, а летние ночи куда как более благоволят её любопытству. И любуются ею чаще. Снизу вверх.

Многолико небо. Ибо манит оно к себе прозрачным перстом, кивает незаметно и шепчет, едва шелестя сухими губами простуженной кроны:

– Не-бо … не– быль…

–…

– Ты слышал этот голос, когда-либо?

– Нет…

– А ты слушал?..

То, чего нет

Февральское небо хандрило. Отдавая должное чересчур сентиментальному дню, что распустило нюни, расчувствовалось и наделало под себя луж, синицы устроили банный день. Они с лёту кидались в неглубокую прозрачную воду и, покрытые мокрыми разноцветными иглами перьев, усаживались меж рыдающих кистей винограда. Срывали мягкие ягоды, сплёвывали кожуру вниз, на вспотевшую землю и щебетали невпопад, восхищаясь собственным залихватским порывам и проделкам.

В отглаженном оттепелью сугробе, на месте следов лисицы, что приходила накануне, образовалась цепь неглубоких озёр с очертаниями остро наточенных коготков и отмытых снегом коричневых пяток. Из следа, словно из туфельки зимы, пил дятел. Он смаковал лучший из напитков, когда-либо существовавших на свете. Почтительно склонялся ему навстречу и тянул небольшими глотками, прикрыв глаза от наслаждения. Снег порядком поднадоел ему и это было так заметно, что стало неловко подсматривать.

– Нет, каков нахал! – раздалось из-за плеча, и я вздрогнул от неожиданности.

– О.…надо же, вы проснулись, наконец! Так о ком это вы, любезный?

– Да о том пикусе, что прилетает каждое утро и будит меня ни свет не заря. Долбит мёрзлый виноград, нахал и невежа. Под гроздьями снег в ошмётках, как в крови. Посему я не «наконец», а вдругорядь! И неймётся ему… Что он тут забыл? Чего ему в чаще-то не сидится?!

– Вы меня заинтриговали, ибо не пойму я, о ком, собственно, речь.

– Да о дятле я, начитанный вы наш, о дят-ле!

– Так к завтраку оне, всегда в один и тот же час. И весьма скромны притом. Не теснят малых птах.

– А вы сейчас о ком?

– О воробьях да синицах, о поползнях, наконец.

– Ах! Вы и тех беспутных помянули, всех разом.

– Что ж вы, батенька, всеми недовольны. Чем они, бедолаги, мешают? Чем тревожат ваше беззаботное времяпровождение?

– Так одним лишь существованием своим!

Брови на моём лице воспарили от удивления, переместившись непосредственно под короткий чуб. Не столько в ответ на возмутившее высокомерие визави, сколько вследствие того, что прямо на подоконник, из ковша подтаявшей коросты льда крыши, посыпались гусеницы. Целая пригоршня пушистых гусениц в чёрных шубках. Со сна они ёжились от холодных прикосновений блекнущего неба и не знали, что предпринять.

– Ого – смотри!

– Да, вижу-вижу. Рано радуешься, мой друг. Пробуждение их несвоевременно. И трагично…

– Но отчего?!

– Увидишь…– многозначительно протянул собеседник.

Мягкая, словно комок шерсти, многоглазая горсть червячков привлекла воробьёв. Ни мрачный окрас, не беспомощность гуселей не смутила птиц. В мановение ока, как причудливую мишуру с ёлки, поспешно и несколько кровожадно содрали они гусениц с подоконника. Всех до единой.

– Ну, вот, говорил я тебе!

– Про что?..

– Про беспутность эту воробьиную, про подлость.

– Они хотят выжить.

– Так и гусеницам хотелось того же самого, как считаешь?!