Родина чувств

– Ну, не знаю… По-моему, лучше взять животное из приюта. Кошку там, или собаку. Проще. Да и ответственности меньше.

– Конечно, меньше…

– Да! Ребёнка, коли надоест, это не сумку в зубы и за порог. Бумаги, волокита. Что скажут соседи, опять-таки…

– О чём вы?! Соседи-то здесь при чём? – в сердцах воскликнул я.

– Как это? Я тоже говорю правду! – Ада повела плечом и в её появилась менторская ненависть к неуспевающему ученику. Я поспешил прервать закипающую ярость:

– Погодите, а собаку!?

– Ну, с собакой куда проще. Её можно усыпить. Это гуманнее, чем выгонять на мороз.

Печь по-ребячьи всхлипнула и метко плюнула в дверку. Та открылась и на пол, прямо к ногам девушки выкатился кусок обгоревшего дерева.

– Ой! – испугалась гостья. – Плюётся!

Я привстал с табурета. Подобрал с пола уголёк и закрыл дверцу. Молча. Нетронутый ещё кофе хотелось вылить в помои. В попытке успокоиться, вспомнил, что «даже с врагом, если он честен, можно преломить хлеб» … Но я молчал и молчал, с навязшими на язык нехорошими словами. Они всегда были вне моего понимания, эти известные грязные слова. Я их знал. Не все, но, безусловно, многие. Не имея для меня ни вкуса, не цвета, ни запаха, они теряли смысл и значение. Такими, слова не были мне нужны. А тут… я увидел – почему и для чего они. Для кого. Рассматривая правильный профиль девушки, мне не удавалось отыскать видимого изъяна. Покрытый ровным тоном света, что норовил выглянуть из печи, он гляделся восхитительно. Наконец, я решился заговорить:

– Ада, вы были когда-нибудь в приюте для собак?

– Нет, не была.

– Знаете, Ада, собаки ведут себя там, как дети. Каждого приходящего готовы считать мамой. Их приводят домой, где они пачкают дорогие ковры, грызут диваны. А после еды собаки скручиваются веретеном и трясут ушами так, что те хлещут по щекам, а из-под губ разлетаются во все стороны остатки каши. Их непросто отодрать от стен, эти присохшие кусочки…

– Фу… гадость какая.

– Да, действительно, – какая вы гадость. – раздражённо заключил я.– Идите-ка уже спать. Я постелил вам на кухне.

– В кухне? Спасибо…– Ада озадачено посмотрела на меня, и я прибавил более мирным тоном:

– Я не собираюсь вас съесть. Оттуда удобнее ходить в туалет. Чтобы не стеснялись.

Надобно упоминать, что поутру я разбудил девушку, проводил до платформы и дал денег на билет? К чему, спросите вы. И решите, что я хотел быть вежливым или уверенным в том, что не увижу её здесь больше никогда? Но ведь это почти одно и тоже! Вежливость и радушие – разные состояния души человека. А я… Я заплатил за урок, преподанный мне. Не более того.

III

На фоне пыли пасмурного неба, – морозные узоры осин и берёз. Соринки ворон, что сдуло ветром из его слезящихся очей. И призрачные парящие капли, что повсюду. Они нечасты, но постоянны в своём упрямстве показать себя. И поверх – чернила липких пальчиков осуждённых на простуду ночей. Наследив, беспорядочно и беззлобно, они – причина осуществлённых несчастий…

Тени пасмурных понурых дней назойливы. Их вязкое марево склоняет к праздности и ползёт улиткой дальше, столь же неохотно распространяя свою флегматичность.

Сломленные сплином рыдающих сугробов ветви сосны, что не дали себе труд выдержать. Выстоявшие, – те, которые не соизволили пожертвовать собой. Причудлива лень. С возрастом, смех человека становится похожим на плачь… С течением времени леность рядится благоразумием.

Если некто повернул голову в твою сторону, это ещё не значит, что он нуждается в сочувствии или готов разделить участь, уготованную тебе… Он-то и в своей неволен. То встречный ветер обернул его лицо к твоему. А сколь долго задержится взгляд… то зависимо уже не от него.

Побочный эффект

Я обещала…

В конце прошлого века, цирк в СССР был привычным круглогодичным доступным официальным праздником. Представления давали каждый день, кроме понедельника, а в субботу и воскресенье, – так и вовсе по три раза.

Директор цирка, оркестранты, билетёры, униформисты, шпрехшталмейстер и артисты, включая пернатых, чешуйчатых и четвероногих, все они были одной большой семьёй. Как любую семью, её устройство сложно было отнести к разряду идиллических. Склоки, зависть, ссоры, подсиживания сменяли репетиции до тридцать седьмого пота, через боль от вытянутого собственным весом позвоночника, разодранных в клочья связок или мышц, Заморозка хлорэтилом, новокаин, тугое бинтование и… «Работаем! Ап! Держать. Держа-а-ать!» – в сопровождении звука ударов арапника дрессировщика там, за занавесом, как под чёткий ритм метронома.

– Ему же больно!

– А ты думала! Дуровские методы? Ха. Они хороши не для всех. Всё через боль, через труд. Иначе нельзя. А как ты хотела? Не можешь – старайся до кровавых слёз

– Ну, если не получается, можно же и уйти…

– Уйти… из цирка?! Не смеши меня. Цирковые – они все замужем или женаты. Окольцованы кругом арены. Навсегда.

– Да ну…

– Даю гарантию, и ты не уйдёшь. Не сможешь. Цирк – это хроническая инфекция. Цирк – это заразно!

Лёгкие миниатюрные, как дюймовочки – воздушные гимнастки, за пределами манежа обшивали самодельные игрушечные купальники бисером, что осыпался после каждого представления. Учили с детьми уроки, примостившись в гримёрке. Расчёсывали измождённую чрезмерным сценическим макияжем кожу лица, а изломанными от лака локонами прикрывали подушку гигантской мозоли на затылке.

– Ого, что это?

– Да, ерунда. С нею даже удобно. Это от зубника.

– От какого зубника?

– Ну, не видела, что ли?! Такой кованый язычок с утолщением в средней части по конфигурации полости рта для выполнения виса в зубах, удерживания партнера, стойки в зубнике. Мундштук в зубы, петля через затылок, руки в стороны и вертишься под куполом.

– А… Красиво…

Увижу ли я теперь эту красоту? Замечу ли? Или теперь мне будут видны лишь побочные эффекты циркового безразмерного труда?..

Время показало, что случилось именно так. И теперь, пока другие зрители беззаботно восторгаются представлением, промокаю слёзы, что текут бесконтрольно, при виде привычно сдерживаемой боли цирковых.

Цирк, цирк, цирк. Никакие современные электронные мероприятия не способны заменить его живую плоть. Объяв собой элементы спорта, театра, эстрады, дрессуры, под музыку труппы циркового оркестра, чей дирижёр лукав и шаловлив без меры, зрители становились свидетелями систематического покорения планки рекордов, на которые не способно нынешнее поколение.

То не возрастное брюзжание через плечо напоследок. Это факт.

Под куполом цирка

Каждый вечер я иду в цирк, как на работу. Впрочем, это и есть моя работа. Писать о цирке. С каждой новой программой приезжают незнакомые люди со вполне знакомыми привычками. Если видят впервые – равнодушны, во второй раз – с откровенным интересом, а в последующие принимают за свою. За цирковую. Что весьма приятно, хоть и неправда. В душе-то оно так, а на поверку?! Что я умею? Да ничего такого, из чего можно было бы соорудить цирковой номер. Посему, приходится делать то, что могу. Впитываю впечатления и излагаю их письменно. Честно говоря, мне нет нужды задавать цирковым наводящие вопросы. Их жизненный путь редко выпадает из схемы «мама родила в промежутке между представлениями – папа вывел в манеж, когда исполнилось три года». Но, как говорится, – у каждого свои конфеты. И манкировать этим неприлично.

Первым, из уважения к заслугам, задаю вопросы руководителю программы. Как правило, он высокомерен, говорит сквозь привычный оскал. Как и его подопечные, львы и тигры. На беседу прихожу загодя, слышу многое из того, чего никогда не услышит зритель. Это выводит из себя героя:

– Ну?!– грозно водружает он на меня свой воловий взгляд.

– Что «ну»? – с иронией в голосе реагирую я и добавляю, – Если думаете, что мне интересно, с кем вы провели ночь и что ели на завтрак, то заблуждаетесь. Меня интересует только то, что касается работы. Исключительно!

– Исключительно…– задумчиво вторит мой визави и предсказуемо скоро смягчается, сменив нарочитый гнев на наигранную милость. Мы недолго беседуем и расходимся. Он – в клетку к тиграм, я на галёрку, поближе к оркестру. Там мне лучше видно, как к поясу гимнастов, со спины крепят непрочную на вид лонжу. Видны мне замазанные тональным кремом синяки, полученные на утренней репетиции, да мозоли от перехватов на икрах и под коленками.

Приятельница, увязавшаяся однажды со мной на представление, по окончании парада-алле, как только последняя мокрая насквозь спина исчезла под чадрой форганга, возмущённо заявила: