Двери моей души

– Глина. Теплицу надо ставить, да пока не до неё.

– О.… нехорошо. Ты приезжай как-нибудь, мы тебе выделим всякого, банки только после вернёшь.

– Я с удовольствием. Грибов тогда привезу, да калины. Вы какие любите?

– Да все!

– Вот и славно, договорились.

Мужчины, довольные общением, примолкли. Женщины, внимавшие беседе с соседних скамей, обласкав взглядом чужих кормильцев с редких вихров до плохо очищенных ногтей, загрустили о своих, рано ушедших или с дуру брошенных. А после также замолчали и задремали вполглаза, присматривая за ущербными станциями, что время от времени заглядывали в окно.

И вдруг, истерично взвизгнув, электричка остановилась. Полусонно осматриваясь, пассажиры засомневались в происходящем и приникли к немытым стёклам:

– Что там? Видно?

– Не. Тут ровно. Это, если бы на повороте. А так…

– А двери?

– Закрыты…

Гудение, на манер того, что происходит в потревоженном улье, волнами раскачивало состав. Но тщетность и молчаливое бездействие машиниста, против ожидания, свели на нет тревожность случайной остановки в пути.

Кто-то принялся вспоминать о подобных случаях из своей жизни, кто-то ругал железнодорожное начальство и отсутствие ванных комнат в каждом вагоне, а одна приятная загорелая от полевых работ женщина, оглядев присутствующих, как-то растерянно сообщила:

– Я так хочу есть, сил нет!

Окружающие заулыбались сочувственно, а девушка, что сидела напротив, помедлив немного, тихо предложила:

– Хотите, возьмите горбушку. Свежий. Я прямо перед вокзалом купила.

Женщина охотно отломила от протянутого ей хлеба, откусила чуть ли не треть крепкими, без единой видимой червоточины зубами. Вкусно прожевала, а оставшийся кусочек разломила:

– Какая гадость, – неожиданно сообщила женщина, – терпеть не могу наш хлеб. Вот в Италии – самый вкусный, чиабатта называется, а этот – дрянь. – и бросила кусочек себе под ноги.

Граждане, волею случая оказавшиеся в одном вагоне электрички, разом прекратили свои разговоры. Неопрятная тишина разбудила дремавших. Те, которые сидели неподалёку, не сговариваясь, принялись пересаживаться на свободные места. Их было немного, но люди теснились. Понимали, что иначе… не отстраниться никак от того непотребства, что произошло на их глазах.

И, когда не осталось ни единого места, кроме незанятой скамьи подле обругавшей хлеб невежды, машинист, будто проснулся, и через простуженный микрофон небрежно сообщил:

– Стоим из-за поломки грузового поезда в горловине станции… – и тут же пустил состав по скользкому пути рельс. Как бумажный кораблик по ручью после обильного дождя.

Шарманка колёс заныла вновь шепеляво, на свой манер. В вагоне было так тихо, что даже муха перестала метаться от стекла к стеклу, а прикорнула уныло в пыльном углу оконной рамы. На каждом следующем полустанке пассажиры поднимались и, сторонясь поклонницы чиабатты, брезгая задеть её даже малой частью своей поклажи, молча выходили вон…

Со стороны

Уж крутил брелоком своего языка. Вверх и вниз. Вверх и вниз. Временами неловко задевал себя по прозрачному веку, но так как это не причиняло беспокойства, продолжал изображать из себя недоросль со славой более, чем сомнительной. Юношеский стан его был залогом того, что взрослые обитатели пруда могли покойно плавать на виду, прочим же следовало на время затаиться. Казалось, что ровесникам змея стоило опасаться за свою жизнь более иных. Но на деле…

Рыхлые, размером с кулак, лягушки взбивали кисель ила у самого дна. А новенькие, словно из каучука, лягушата, наперебой прыгали с берега в воду и тут же возвращались назад. Без опаски. Рыбы, натянуть себя на которых был бы не в состоянии даже зрелый крупный уж, держались в глубине. Малыши же, едва сменившие обидное уничижительное прозвище «малёк» на приятное внутреннему уху «рыбка» веселились в виду у хищного носа змея.

Бесстрашие, с которым детвора выхватывала тонущих в финальном пируэте насекомых, в пяди от ужа, объяснению не поддавалось. Безрассудство усугублялось тем, что тот был очевидно голоден, ибо плотоядно поглядывал на пролетающих мимо шершней, и одного даже порывался изловить. Сделав бросок, промахнулся, после чего задремал, сокрушённо уронив голову на лист кувшинки. Было неясно, – притворялся змей или в самом деле спал. Но, пока солнце, как любопытный кот, склоняло голову, разглядывая его, уж, наблюдая за обитателями пруда, улыбался уголками тесно сомкнутых губ.

Волею судьбы, он был единственным ребёнком в семье и его оберегали ото всего вокруг. Опасливость и степенность взрослых утомила порядком. Лишённый братского соперничества, он был одолим желанием пошалить, побыть капризным малышом вместо того, чтобы неустанно соблюдать все правила и приличия. От того он часто убегал из дому, и прятался от матери, сбивавшейся с ног в его поисках. Вот и теперь, лёжа на самом виду, среди ненужных кувшинке стеблей, он оказался совершенно неотличим от них. Мать уже дважды обошла пруд, но так и не заметила сына. И от того рассерженная и расстроенная, ушла ни с чем.

Наблюдавший за происходящим карасик, ухватился пухлыми губами за край листа водной лилии, на котором устроился уж, и сильно потряс его. Змей поднял голову:

– Чего тебе?

– Ничего. Это свинство с твоей стороны, так обращаться с мамой.

Уж попытался было проделать давешнюю выходку с брелоком, но карась не впечатлился:

– Не строй из себя бывалого. Маму любит даже тот, кто не видел её ни разу в жизни.

– Да, ладно. Тебе-то хорошо, вас у родителей много. Пока одного воспитывают, другие могут поиграть. А у меня с утра до вечера муштра. Туда не ходи, туда не смотри, с тем не водись. Чуть что не по их: «Отправляйся в угол, подумай над своим поведением.» А я устал уже!

– Чего устал? – поинтересовался карасик.

– Думать!

– А… Ну, так угол, это ещё ничего. Наши-то половину поели.

– Кого… Кто кого поел? – испуганно переспросил уж.

– Родители наши! Тех, кто не желал учиться прятаться, съели. Сказали, что толку всё равно не будет.

– Ничего себе…

– Вот. А ты ещё жалуешься. Твоих-то братьев-сестёр не мама с папой на завтрак в виде яишенки слопали?

– Не! – отчаяно замотал головой уж, и лист, на котором он расположился, на мгновение скрылся под водой. А всплыл уже с карасиком, которого зачерпнул. Вода ушла за малое время, и рыбка закашлялась. Веер жаберной крышки подгонял волны воздуха, но тщетно. Тот казался неумеренно жидким.

Змей запаниковал. Пытался подсобить товарищу, да выходило всё так неуклюже… По счастью, беспокойная мама вернулась к пруду, в поисках сына, и в третий раз. Скоро оценив воспитательную силу мгновения, она навалилась на лист кувшинки, и подтолкнула карасика к краю, давая возможность тому всплыть, не предъявляя исподнее миру.

– Мама! – всхлипнул уж. – Не ешь его, он хороший!

– И не собиралась. – Ответила та, поправляя сбившийся на сторону оранжевый шарфик. – Пойдём домой. Пора укладываться спать.

Сын впервые в жизни без лишних споров согласился прервать прогулку. И, прилично волнуясь, удалился. Бок о бок с мамой.

Солнце же, наконец, обратило свой лик к горизонту. В надежде проследить лично за ходом драматических событий, оно досматривало до конца этот день, и теперь было разочаровано.

Совсем скоро ночное небо растрескалось облаками. Сквозь прореху луны, что зияла на самом виду, бойко вытекал сбитень тумана. К утру он заполнил округу почти на треть. Не из пустоты, а с намерением, чтобы солнцу, по возвращении в этот мир, было чем заняться. А не только глядеть со стороны на всё, что происходит. В ожидании, пока кто-то другой совершит поступок, очевидцем которого окажешься и ты.

Ветер

Стекающий снег трогает мокрыми руками листву, раскачивает пальчиком ветки. Пригибает их, насколь хватает сил. А после – отпускает. И – навзничь, хохоча, наотмашь, – наземь. И затем, крепясь, наполненный болью, хмурит землю, что и без того темна.

Мышь, наскоро сравнив гладь цвета своих одежд с облезлой шкуркой неба, принялась считать шаги, что остались до зимы. «Один… второй…» – и, сбиваясь, семенит. Сыплет семенами мелкой поступи. По влажному стылому студню почвы… То – поступок.