Двери моей души

То не каприз, не блажь, не наважденье.

Полой прикрыть от ветра и замёрзнуть.

На то глядят с высот прохладных звёзды.

Не каждый так-то вот умеет: сам продрог,

но мимо не прошёл, не смел, не смог.

Памяти…

выпускника спецшколы ВВС г.Липецк

Выпускника Академии Можайского г. Ленинград.

Владимира Шапошникова, любимого брата моей мамы

Большой зелёный дятел в красной кипе утомился. С ночи конопатил мухами щели. Близоруко приглядывался – гладко ли, заметно ли. Но оставил внезапно бесконечную затею свою. В попытке вылить усталость на воду пруда, погрузился. Раз, другой, третий. Отряхнулся, как мальчишка и полетел навстречу солнцу, извиняясь за то, что опоздал. А тому и недосуг. День ко дню, – не поспешить и не спешиться. Только один вопрос: всё ли равно, кому глядеться в его воспалённые от усталости очи? Да коли зажмурился кто навек? Да на чей? На свой или его?

Припоминаю, как, приезжая в отпуск, дядя вставал рано утром, и шёл на берег водохранилища. Играючи, с застенчивой улыбкой прижимал к груди земной шар и перекладину турника, а после нырял и добывал раков к завтраку. По дороге домой те тихо перешёптывались между собой, хрустели объятиями и всегда удавалось уговорить отпустить “самого маленького назад к маме”.

Трещотка птичьего полёта. Воспалённые вены заката. Гримаса театральной условной грусти облаков с тилаком[51 - священный знак, который последователи индуизма наносят глиной, пеплом, сандаловой пастой или другим веществом на лоб] луны во лбу.

Переменчивое небо Петербурга на мгновение делается лазурным и тает. Бледнея, обнажает кровоподтёки облаков. Минуя парадный вход Триумфальной арки, Дворцовая площадь глядится буднично. Нависая, мыльная ладонь неба терзает и давит, а уколовшись о шпиль Адмиралтейства, вздрагивает так, что колокол храма Спиридона Тримифунтского назидательно гудит.

Кто-то мнёт небрежно сердце в руках. Оно дрожит. Ибо неведомо – оставят ли его в покое… на этот раз или кинут метко вялым комком в общую корзину.

Снегирь

Источаемое ею горе казалось столь безыскусным, что хотелось защитить её, загородив собой. Впрочем, длилось это недолго. Легко вздохнув, она произнесла:

– Ничего страшного. Отыщется другой. Не всё ли равно…

Нашу историю обронил ветер из прорехи в кармане, вместе с разлинованным листочком блокнота ольхи. Ветр проходил мимо и всего на минутку присел у окна, чтобы передохнуть. Он был немолод, но ходил легко и неслышно. Характер имел мягкий, сердце доброе. Порывы юности, оставленные в прошлом, временами напоминали о себе: сгоряча он ещё мог натворить бед. Да после, сокрушённый, так рыдал, что жаркий ржавый осенний вой лося или кристальный, сияющий в лунной ночи волчий, казался колыбельной.

Неким утром пруд досадливо морщил лоб, стараясь припомнить позабытое накануне, чему явно мешали рыбы. Те, не стесняясь никого, шумно глотали дозревшую к утру похлёбку из мошек. Небо пристально вглядывалось в их припухшие от сытости очи, дивясь непристойной алчбе, но было не в силах поделать с этим что-либо. И только уж было готово отворотиться, окутав лицо пышным пуховым платком, как чвяканье закончилось враз. На берег пруда, впервые за годы, ступил снегирь.

По запылённому фартуку было понятно, что это барышня. СнегирИха. Она неспешно расправила складки простого платья, отряхнула подол и, скромно присев, принялась пить. Со стороны казалось, что нет-нет и птица уронит себя в воду, так долго пила она. Улитки позабыли закрыть рты в удивлении. Рыбы и те подошли ближе, чтобы разглядеть, как пересохший за некороткий путь острый язычок обретает подвижность. Разглядывая его, едва удержались, чтобы не попробовать на вкус. И отошли от греха. Гостья не выглядела безобидной.

СнегИриха вела себя спокойно. Обстоятельно! Расслабленная усталостью, размяла крепкие ладные ножки, поправила выбившийся из-за ворота бантик пёрышка, провела рукой по волосам, пригладив причёску и присела наконец. Оглядевшись, заметила перемены, произошедшие за годы отсутствия, и сделалась довольной. Густые кроны вечнозелёных, остатки трапезы двоюродных родственников – синиц и воробьёв, всё говорило о том, что место было выбрано удачно. Но… впереди был ещё один выбор, которого никому не избежать.

СнегИриха прибыла в сопровождении двух красивых парней в атласных киноваревых рубахах. Будто прибыли с ярмарки или другого какого праздника. Парни были братьями и одинаково ласково глядели на предмет. Не спорили они и промеж собой. Каждый был бы рад счастью другого. Каждый выказывал готовность уступить. Данное обстоятельство неприятно смущало снегИриху. Принуждало сделать выбор. Но тут ветер, что сидел на скамье у окна, вытянув ноги, обернулся на зов осени неловко и задел плечом одного из ребят. Да так, что тот стукнулся грудью о стекло, как о земь и упал. Ветер рванулся было поднять снегиря. И тот казался ровно бы только без чувств, а оказался вовсе бездыханным. Взвыл ветер, показав прозрачный лик свой небу, и исчез. Брат же подлетел к брату, сел подле, распластавшись. Не смея отвести взгляд, старался уловить хотя намёк на дыхание, хоть подобие его… Но тщетно.

А снегИриха… Что же она? Встревожилась было, загрустила, но скоро передумала. Дёрнула плечиком, поправляя сползшую бретель и пошла разбирать вещи. Ей было совершенно безразлично, от кого и с кем растить детей. Лишь в них умела найти она счастье. Лишь в них одних.

То – людское…

Поздний ужин у пчёл. Осень кормит не сытно, но сладко. Из розеток последних цветов. Абажуром, на усе китовом осиновых веток, тёплый розовый свет. Тот – до боли в глазах, миновав изжиганье ожогов.

Киёв стук из – за леса олений. Шар луны. Далеко закатился. Им уже не сыграть.

Слизня желе цвета стылого мёда, манит птиц на своё отраженье. И, пугаясь, свернувшейся крови клубком – долу, так, что ищи – не отыщешь.

Дятел, в тайне сластёна, отобрав винограда шпинель,покрупнее, оценив, так ли клеек, досадливо прячет в утробу. И тяжёлым, под редкой вуалью ветвей он скрывается.       Филин, срываясь, в полусне над округой хохочет. Нету мочи.

Но утро уже настаёт. День манит и пугает. Кем изведана жизнь, головы от себя он не прячет. Он не лжёт, не смеётся. Он плачет. И солёной водой не напрасно наполнено море. То – людское. Надежды и горе.

Бабье лето

Из подушки ночи – тучи клочьями, облака – перьями. И луна – перламутровой пуговицей, что сорвалась в детстве со старого пальто, да закатилась так далеко, что теперь не достать.

Странное, со стороны гудение. То оса упирается спинкой, пытается сдержать наклон земной оси. Взывает к сдержанности непогоду. Ищет верные слова и взгляды. Находит их так же, как шмель отыскивает нужный цветок среди множества увядших, – живой, с мягкими податливыми лепестками, довод.

И вот уже, кажется, отступает грибная прозрачная сырость. Воздух густеет. Приотворяются створки, сквозь которые в потоке тёплого солнечного ветра – шёлковые нити паутины, золотая мишура листвы, плетёные чаши гнёзд, выставленные за ненадобностью у входной двери. Может, пригодятся кому.

То тепло, что после первой размолвки меж ним и нами – не лето вовсе. Это те пять минут, которые даются на сборы. Тот вдох, что не растянуть. Как бы ни был глубок.       Линялая наволочка ночи, с одною уцелевшей пуговкой, луной. Вместо ниток – ветки ивы. Свисают безвольно. Не вольны изменить они порядок вещей. И больны этим. Одно только глядеть на них – тревожно. Хочется забыться, заснуть и видеть, как сны, лучшее, пропуская вперёд себя то, чего неможется знать.

Но отыскивается она, отвага для жизни. В ответ смущению зари, открываешь глаза. Слезливая слякоть под ногами не сердит. Ситчик тумана тает маслом на чугунной сковороде. И кристаллами крупной соли уколы догадки: быть может она и существует, изменчивость, чтобы проверить, – насколько ты крепок в своём намерении досмотреть эту жизнь до самого конца.

Проявления чувств

С раннего утра, не озаботившись даже трапезой, рыбы хладнокровно взирали на проходящую мимо осень. Неряшливость, вздорность, нервность и плаксивость, – всё красило её, всё шло к лицу. Редкие пчёлы зримо пьянея от сбитня сосновой смолы, пытались найти дорогу домой, и не отыскав, садились на застывающую маску земли. Не таясь птиц, а те, манкируя хмельным бесстрашием, поглощали прямо так, в шелухе, паникующих троюродных – муравьёв, и срывали прозрачную обёртку крыл с двоюродных, с ос.

Ближе к полудню, раскрыли свои ржавые зонты мухоморы, иные – сдвинули шляпы на затылок. Неровно засиженные птицами, они выглядели запущенными и нескладными, как подростки. Короткая прозрачная мантилья в прорехах, бесконечные худые ножки… Загадочность, что от сумасбродства, под вуалью мошкары, сродни таинственности, но, ох как, не одно и тоже. Ибо на первое, в ущерб второму, всегда отыщется ответ.

Ветер нежно перебирает шевелюру опередившей весну травы. Ему грустно думать про то, как примнёт её шапкой снега. И что не будет у него сил дотянуться, тронуть, коснуться… И тут… Посреди прядей, сапфировой брошью блеснул незабудки цветок. Яркий глубокий предрассветный ультрамарин. Промеж нефритовой зелени травы, как дар, как выдуманная случайность, вне которой так скучно и безнадежно.

Ветер, не имея привычки на это, улыбнулся, как умел, и скоро ушел. Во след его невидных шагов порхали бабочками листья калины и клёна. А дубы… те хрустели суставами и, торопясь через меру, тянули за фалды одежд без надежды вернуть, но лишь с тем, чтобы знаки подать: "Ты любим. Ты нам нужен. И.…ну же!.." И спешил отвернуться, стыдясь…

Исчеркав небо ветвями, вечер поспешил вымарать события предшествующего дня. После, без стука и церемоний явился дождь, дабы сокрыть от сторонних глаз приметы чуждых им проявлений, чувств. Ибо, – не к чему. Да и кому нужны?! Лишь тем, кому неведомы они.

Ждать…

Оставляя разводы облаков, утро смывает с неба одну краску за другой.

Ночь брезгливо подобрала тяжёлые юбки свои. Ближе к тёмным простуженным заиленным водам. Прячет их там, опасаясь намочить.

И вот уже можно разобрать, как чрезмерно украшенные огнями дома кажут ущербность свою, обнаруживая изломанные ветром времени крыши. Наигрался он ими и бросил. Пустоты пугают, белёсые бестелесные рёбра отвращают от того, чтобы глядеть на них. Любоваться прилично не таким, не грустным.

Негде укрыться и птицам. И стремятся они прочь. Туда, где туманом выкипает река, да кипельно-белые облака сладкой горстью вырываются из замаранных ладоней земли. И сдувает их. Выпускает на простор. Навстречу скалам, что нарочито мрачнеют халвой по берегам морей.

А там, где оставлено всё… Осыпались тучи. Пудра снега на припёке листопада. И властный окрик вОрона, что празднует сурово одиночество своё, тесно сдвигая кубки хрустальных зорь. Одну за другой. И швыряет их об пол зимы. Которая уже здесь, минут пять тому, как. Раньше, чем ожидали.

Но полно! Прилично ли нам так-то?! Ждать…

Как кому повезёт…

Можно ли наблюдать спокойно за тем, как рыбы лепестками вскружив воду подо льдом пруда, тают, пропадают из виду ?.. Как воробьи, заподозрив неладное, принимаются стучаться в мутное окошко со вмёрзшими листами кувшинок, что замерли вдруг, нарочито, будто припомнив случайно старинную детскую забаву…